Универсальный нигилизм

Новейшей формой нигилизма, приобретающего в ХХ веке универсальный характер, становится т.н. глобализм, диктующий целесообразность и объективную заданность устранения любого национального своеобразия, любых местных особенностей, хотя бы в малой степени превышающих фольклорный уровень. Причем фольклоризация касается части мировой цивилизации, претендующей на творение собственной истории, отличной от “конца истории”, объявленного из недр “золотого миллиарда”.

Глобализм представляет некое видение мирового процесса, которое разоружает национальные организмы перед вирусом, внедряемым в него. Такого рода разоружение стимулируется пропагандой комплекса идей, выдвигающих определенную концепцию “объективных закономерностей”. Говорят, что “мир идет к интеграции и сотрудничеству”, в действительности выискивая “алиби” для своекорыстных замыслов. Более того, глобалисты уже прямо отрицают единую историческую перспективу человечества, предполагая достижение и сохранение высокого жизненного стандарта лишь для избранных – для тех, кто отказался от защиты собственного Отечества ради личной потребительской корзинки.

В своей книге “Искушение глобализмом” А.С.Панарин определяет элиту глобализма как общность некоего тайного интернационала, никак не связанного с местными национальными интересами, представляющего собой нечто вроде “замкнутого международного клуба со своей корпоративной этикой, ничего общего не имеющего с обычной гражданской и политической этикой, обязывающей служить своей стране, своему народу и государству”. Соответственно, в рамках этой корпорации возникает некая эзотерика, подобная учению прежних гностических сект. Используемые глобалистами публично термины классической либеральной эпохи играют теперь лишь манипулятивную роль.

Глобализм проявляет себя в процессе интернационализации местных элит за спиной народа. Отсюда следует догадка о парламенте как о форме сговора глобалистов против собственного народа, которая, следует из натурных наблюдений за российской Госдумой. Действительно, именно в парламенте получили легитимацию разрозненные группы интернационал-глобалистов типа Яковлева и Гайдара, Немцова и Кириенко, Хакамады и Борового, Козырева и Бурбулиса, Березоваского и Абрамовича.

Модернистские ценности, ставшие общезначимыми в пространстве Запада лишь внешне, в то время как глобальная элита дистанцировалась от них: модерн навязывается риторически, постмодерн – фактически. И в этом состоит основная идеологическая доктрина глобальной элиты.

Здесь, надо отметить, идеи Просвещения как нельзя более рельефно демонстрируют свою связь с глобализмом. И только столкновение с иным центром глобализации вынудило большевистскую элиту к натурализации. Но как только сферы влияния были в основном поделены, снова началось образование “внутренней партии” в КПСС, в дальнейшем легко пошедшей на предательство интересов России, а до этого предела стремившейся к сближению не с народом, а с “мировой прогрессивной общественностью”. Достаточно вспомнить пафос “нового мышления”, ставший идеологией группы Горбачева, последовательно сдававшей стратегические завоевания СССР. Вместо поддержки пробуждающейся национальной памяти “внутренняя партия” стремилась быть допущенной в глобалистский интернационал ценой разгрома цивилизационной перспективы русского народа. Этот сценарий в полной мере был реализован командой Ельцина при непротивлении всего громадного механизма партии и спецслужб.

Расслабление коммунистического режима и его готовность на игру в поддавки на “великой шахматной доске” совместилась с мощной внешней мобилизацией Запада, запугавшего примером СССР собственных граждан и обеспечившего тем самым их лояльность даже ввиду явного перелицевания всех демократических принципов. Наша “внутренняя партия”, таким образом получила лишь видимость сближения с “внутренней партией” противостоящего лагеря, но уже не могла стряхнуть с себя оцепенение и сократить дистанцию, образовавшуюся между нею и народом. Идентичность “политических забот” казалась незыблемым поводом для нового политического единства – “нового мышления”, “общеевропейского дома” и т.п. Но со стороны американцев кодекс “добросовестного глобализма” был нарушен – поманив советскую и постсоветскую верхушку “стратегическим партнерством”, вынудив ее подписать свой “Брестский мир”, глобалисты расплатились с ней жалкими тридцатью сребрениками. Эзотерический глобализм требовал безраздельной покорности своих адептов и нисхождения в бездну подлости в сговоре против собственной нации, но не собирался оплачивать им “путевку в рай”. Вместо интернациональной солидарности атлантистов всех типов в глобалистском мифе монопольным носителем мировой власти становится только одна держава и ее элита – со всей ее местной ограниченностью и антитрадиционалистским нигилистическим пафосом.

Мы видим присутствующую во все времена неравноправную близость правителей друг к другу в сравнении с близостью к своим подданным и романтику Просвещения, которая создала непродуктивную иллюзию и одновременно – манипулятивный инструмент, которым народам морочили головы. Вместо контроля за правителями, вместо выращивания ведущего слоя народы получили профанацию народовластия и поверхностные формы демократии, обильно сдобренные либеральной риторикой. И теперь, когда российская элита ясно поняла свою ненужность глобалистскому интернационалу, поняла, что принуждается владеть лишь жалкой частью приватизированного богатства, она начала подавать иной голос – Путин заговорил об укреплении государственной власти, об обособленных интересах России (хотя и в жестких рамках прежней либеральной парадигмы).

Мы видим в действии фактор мировоззренческого надлома, который, по всей видимости, реализуется в форме “внешней” партии (на этот раз умеренно-либеральной) и отличной от нее в идейных установках “внутренней” партии (рационально-националистической). Какая из партий возьмет верх – вопрос ближайших лет. Судя по всему, доминирования первой партии сохранится, поскольку она не в состоянии преодолеть мифа Просвещения и иным образом оправдаться за свое недавнее “расставание с нацией”.

Панарин полагает, что глобалисты ради достижения своих целей стремятся “разрушать достижения модерна на уровне больших наций в пользу племенного сепаратизма и экстремизма”. Единое Отечество заменяется региональным местничеством, вытесняется “новым варварством”.

Аналогичное явление, как отмечает Панарин, мы встречаем в стратегии большевиков, которые объявляли классовую войну не только “кучке эксплуататоров”, но и национальной цивилизации, носителям национального менталитета. Социализм, отказавшись от национального и увлекшись унифицированно-глобальным, заветным текстом, основал марксистское жречество и пробудил ветхозаветные архетипы. В итоге “по таинственному закону превращения глобального в племенное, как только оказывается разрушенным срединный термин – общенациональное, большевистские максималисты модерна внезапно проваливаются в ветхозаветную архаику, в последовательный контрмодерн”.

Но это еще не самое страшное в глобалистском проекте. Американский глобализм, доктрина однополярности ведут к войне против крупных национальных государств с выраженным суверенитетом. При всей ослабленности российского суверенитета, именно он является первейшим объектом агрессии – провоцируя глобалистов своей слабостью и пугая возможностями восстановления традиционных форм власти, ставшими на повестку дня вследствие наиболее циничной обнаженности планов глобалистов именно в отношении русского народа.

Аналогия с большевизмом более чем прозрачна – большевистский идеал предъявляет русскому национальному самосознанию претензии в капитализме, либеральный большевизм ему же предъявляет претензии в антикапитализме. Такая полярность не может быть случайной. Она свидетельствует о родстве большевизма и либерализма и их совместной направленности против русских.

Америка - неизбежный лидер мирового варварства, которого нельзя своротить с избранной позиции уговорами. “Метафизика разрыва с культурным прошлым является необходимой составляющей американского “этногенеза”; новая нация не получилась бы если бы образующие ее группы не были готовы порвать со своим прошлым. Поэтому развенчание культурного наследия и самой культурной памяти как таковой стало обязательным идейным кредо американского “нового общества”. Поэтому же “задача либерального талмудизма в сравнении с талмудизмом марксизма-ленинизма стала и проще, и приземленнее: вместо того чтобы искать черты нового общества и нового человека в текстах “учения”, их теперь предстояло узреть наяву – в лице американского образца”.

Расщепление больших национальных государств на этносуверенные образования поставляет на рынок то, что ранее не продавалось – национальные интересы. Народ, как хранитель территории, истории и ценностно-нормативной системы, в этом случае подлежит ликвидации в процессе тотальной приватизации – должен быть снят с повестки дня вопрос о национальной идее, национальных интересах, национальной безопасности и т.д.

Глобалисты, с одной стороны, пугают “новым варварством”, используя страхи обывателя для мобилизации его в пользу собственной стратегии, а с другой – всячески потворствуют этому варварству, полагая его причины чисто антропологическими, укорененными в структурах бессознательного.

Глобализм несет в себе парадокс: “вопреки своей демонстративной сверхсовременности он вербует себе в союзники самых архаические элементы, в свое время вытесненные и подавленные модерном”. В то же время этот парадокс следовало бы считать современным технологическим изобретением в области политической мифологии – архаические социальные практики порой оказываются куда эффективнее сверхсовременных. Это должно вызывать не стремление уличить глобализм в архаизации политических стратегий (что просто означало бы отказ от использования открытого глобалистами консциентального оружия нового типа), а переопределение современного варварства как парадигмы такого рода, в которой архаика используется для разложения сознания (прежде всего – национального), а не для его возвышения к самости.

В глобалистском нигилизме мы сталкиваемся с особой концепцией времени. Постмодернисты, выступающие в качестве глашатаев культурной парадигмы глобализма, предпочитают растворяться в насущном, отвергая “утопии будущего”. Более того, настоящее противопоставляется будущему как бесплодной утопии для неприспособленных. Глобалисты ставят под сомнение саму возможность дискурса о качественно ином будущем, в котором будут переломлены сегодняшние тенденции. Пороговый предел этих тенденций оставляет благополучное существование только для меньшинства, которое пользуется глобализированными ресурсами всего мира. Прагматический реализм становится своеобразной религией достигшего высшей мобильности меньшинства, противостоящего инертному меньшинству.

А.С.Панарин пишет: “Именно человек нового времени внес дискретность в поток времени как вечного “теперь” и легитимировал свой нонконформизм посредством введения постулата о неравноценности прошлого, настоящего и будущего. В этом ему помогла сами христианская традиция, в которой решающую роль играет принцип эсхатологического перерыва хода времени – вторжение иного мира в самодавлеющую и самодостаточную, погрязшую в грехе современность”. “Реформация “выносила за скобки” ложный опыт настоящего, воплощаемый идеологией папизма, для того, чтобы связать сакральные полюса Начала и Конца. Таким образом, первичная модернизация Запада идет не посредством противопоставления современности прошлому, а посредством остранения или трансцендирования ее”. “Вместо того, чтобы заниматься поруганием прошлого и возвеличиванием настоящего, модернистская классика занято более трудным и более достойным делом – критикой настоящего, кичащегося своей непогрешимостью. Это разительным образом контрастирует с новейшей идеологией модернизации, всецело занятой дискредитацией прошлого”.

Обращаясь к учению Хайдеггера, Панарин напоминает, что подлинное бытие раскрывается только путем встречного сжатия настоящего импульсами, идущими от прошлого (первоосновы) и будущего (проекта). Настоящее (сущее) должно быть воспринято в горизонте иначе-возможного. Подлинное тут-бытие есть своя собственная возможность, заданность, а не данность.

Таким образом, мы имеем дело с двумя типами настоящего. Неподлинное настоящее с “двойным дном” внедряется глобалистами, рассыпающими свой проект на два независимых – открытый (для побежденного изгойского меньшинства) и закрытый (для самих себя). Тут-бытие становится шаблоном для обращаемого в рабство большинства, которому отказано в подлинности существования.

Современный глобализм означает экстенсивный путь развития, тиражирующий уже найденные образцы социального и экономического поведения. Таким образом увековечивается современность, достигается “конец истории”. Но на поверку оказывается, что конец истории предназначен для большинства народов, а избранное меньшинство (“малый народ”) творит свою историю в закрытом формате и в соответствии со своими, необъявленными остальным ценностями.

Постмодернизм особый язык описания действительности, дробя социальное единство на мелкие обособленные фрагменты. Постмодернистское понимание текста опирается на представление о множественности и неуловимости контекстов. Вместо привязанности к глубине национального текста происходит подмена смыслового анализа постоянным сопоставлением и педалирование противоречивых моментов, будто бы снимающих вопрос об истинности. Объявляется, что проблемы истинности просто не существует, а есть только “временный контракт” между субъектом и множеством нормативных систем, устраивающих его в данный момент. Смысловой текст выбрасывается вон вместе с высшими ценностями культуры.

Таким образом возникает новая нигилистическая программа, в которой ценность вершин культуры оспорена, а свобода связывается мобильностью путешественников-туристов, бродящих по тропинкам меж этих самых вершин, ставших пустыми и бесплодными. Культурная укорененность со стороны этих новых кочевников подвергается насмешкам (покидаемая традиционная культура приобретает “пародийный статус”) и разоблачениям, обвинениям в несовременности и даже противодействии прогрессу.

В постмодернистской нигилистической парадигме производство замещено обменом символами престижности, что превращает человека в пограничную личность, тщетно стремящуюся к балансу между своими возможностями и притязаниями. Возникает новая форма иррациональной повседневности, оставляющая далеко позади мистицизм традиционных обществ.

Постмодернистский мистицизм выражается в том, что символические желания подлежат символическому же удовлетворению, не имеющему никакого отношения к реальным интересам личности. Политика воспринимает эту установку в подмене обозначаемого обозначающим, подмене стремления к истине – стремлением “быть интересным”, подмене объективных показателей – знаками. Но это только наркоз, который подают в целях реального перераспределения собственности и ресурсов. В России мы уже знаем, что речь идет о контроле политиков со стороны внешних сил. Они враждебны перспективам страны, поскольку оказывают техническую поддержку конструкторам политических имиджей, подменяющих реальные личности, реальных национальных лидеров. Виртуализация реальности позволяет манипулировать импульсами желаний – отсюда развитие “технологической” части политологии, сводимой к обслуживанию скоробогачей, желающих стать “скорополитиками”.

В постмодернистском нигилизме знак освобожден от значения, семантика (исследование значения слов) подменена семиотикой (исследование знаковых систем), декларирована независимость знаковой вселенной от реальности обозначающего (постструктурализм – одно из течений постмодернизма). Ссылка на реальность заменяется ссылкой на авторитетный текст (например, в практике ельцинизма – Конституция или Декларация прав человека), оппозиционный дискурс выдавливается в дискредитированное текстовое пространство. Главным становится не реальная жизнь, а борьба с “коммунистической реставрацией”, “русским фашизмом” и утверждение “прав человека”, “демократической конституции”, “рыночных отношений” и т.п.

Вместо классического избирателя, который более всего был озабочен верностью слова политика, его электоральной надежностью, мы получаем потребителя имиджей. Постмодернистский избиратель готов принять спровоцированные потребности, уже не желая ничего знать об объективной действительности.

Панарин пишет: “…постмодернисты в своеобразной форме восстанавливают дохристианскую политеистическую установку в культуре, не смущаясь тем, что боги ссорятся между собой. Ссора богов дает шанс человеческому хитроумию – по принципу “сдержек и противовесов””. Здесь происходит внедрение порока, который всегда многомернее добродетели и более приспособлен к игровой комбинаторике. Порок будто бы более терпим, плюралистичен, а добро – тоталитарно и догматично. Мораль, таким образом, в рамках постмодернизма теряет свой статус, а на ее место приходят эффективность и технологичность – особая форма нигилистической рациональности.

Цельность, с точки зрения постмодернистов, лишь мешает развитию “меновых практик”. Но за этим внешним “рыночным” рационализмом скрывается рационализм иного типа – рационализм скрытого Большого субъекта, стремящегося к раздробленности национальных культурных и экономических капиталов, чтобы без труда погубить или поглотить их. Именно ему глобалисты-постмодернисты оставляют право ставить долговременные цели существования. “Малые субъекты” не могут интересоваться большим будущим, а потому лишаются функции накопления, обращенного в отдаленные временные периоды. Вместо цельности культуры возникает “цельность” варвара.

Постмодернисты объявляют, что культуры разъединяют людей, а телесность сближает, создавая возможность глобального проекта. Возникает азартная стратегическая игра с инстинктами, которая тем больше расширяется, чем сильнее ослаблена цивилизация, опасность обвала в доцивилизованную, догосударственную, доиндустриальную архаику. Для России это уже не опасность, а повседневная реальность.

Конфликт между ростовщиком и творческой элитой связан с различными типами рациональности, зафиксированными как профессиональные эталоны в их деятельности. Рыночный предприниматель, работающий в дискретном пространстве конечных продуктов-вещей живет в детерминированной ньютоновской вселенной. Деятели науки и культуры, напротив, обитают в диффузном пространстве общих идей с размытыми причинными связями. Накопление ценностей цивилизации здесь происходит из непросчитанных источников и с неизвестной во всей полноте областью применения. Но как раз именно эта размытость обеспечивает цивилизации наиболее ценные культурные достижения. В самом деле, подлинность творчества измеряется не социальным заказом, а “высшими идеями”, моралью, вкусом, которые никогда не могут быть формализованными и уложенными в причинно-следственную схему. Нарушение баланса в пользу вселенной ростовщика означает подмену культуры стилизаторством и суетой рыночных менял, не знающих истинной цены тому, что они меняют. Уступка буржуазному мировоззрению порождает “обаяние рыночной теории”, в рамках которой уже не требуется напряжения политической и моральной воли, поскольку рыночный автоматизм, якобы, обеспечивает сам собой наилучшую эффективность.

“Рационализм” постмодернистского нигилизма становится практикой уничтожения источников пассионарности и насаждения вялого, дистрофичного общества, не задумывающегося ни об уроках прошлого, ни о проектах будущего. Разоряя интеллектуальное и духовное достояние человечества нигилизм этого типа, в отличие от теорий разного рода “потрясателей основ”, не предлагает ничего взамен – он оставляет после себя пустыню.

Панарин указывает на веберовскую реабилитацию капитализма, в основу которого полагается протестантская этика, заменившая феодальный гедонизм аскезой сбережения и накопления, внесшая национальный дух в религию и национальную ответственность держателей капитала. Глобализм же, напротив, восстанавливает представление о капитализме как о новом ростовщичестве, в котором предпринимательская прибыль вытесняется спекулятивно-ростовщической, соревнование национальных экономик – диктатом транснациональных экономических и политических трестов.

Главная экономическая цель глобалистов – контроль за всеми мировыми ресурсами, прежде всего, природными, затем – интеллектуальными. “Глобализация” мировых ресурсов позволит перераспределить их в пользу избранных (что делается особенно интенсивно в отношении России). Оправдание такому перераспределению – тезис о неэффективности (сырьевой, энергетической и экологической расточительности) национальных экономик, до сих пор контролировавших ресурсы на своих территориях. Второй тезис – требование стабильности ресурсопотребления независимо от политической стабильности. Здесь уже включается требование политического контроля со стороны глобалистов, которые, якобы, только и способны справиться с всплесками политического экстремизма. При этом идет почти неприкрытая дестабилизация подлежащих разрушению национальных организмов, в рамках которых глобалисты пытаются создать “управляемый хаос”.

Опасность мифологии глобализма грозит миру тотальным экономически застоем, который неизбежно последует вслед за культурной унификацией и всеобщим опрощением. Товар начинает рассматриваться как всеохватывающая категория, а всем явлениям жизни приписывается товарная (отчуждаемая) форма меновой стоимости. Те же, кого нельзя купить и то, что нельзя купить, рассматривается как опасный фактор неопределенности, требующий дискредитации и устранения.

Критика “производства ради производства” в советской системе оказалась пустым пропагандистским фортелем, предпринятым, чтобы внедрить оборот денег ради денег. Деньги оторваны от движения товарной массы, их количество не регулируется ничем, кроме спекулятивных интересов. Держатели “глобального казино” получают огромные доходы от пустопорожнего обращения денежной массы.

В рамках глобального проекта предполагается установление такого социального порядка, в рамках которого все ресурсы цивилизации (включая культурные, образовательные, интеллектуальные) рассматриваются как бесплатные и не требующие амортизационных инвестиций. Сами тип “добуржуазного” человека с его жизненными установками становится предметом разрушительной эксплуатации, приносящей прибыль, вместе с которой разрастаются разного рода теневые и девиантные практики получения дохода.

В цитированной выше книге “Искушение глобализмом”, А.С.Панарин рассматривает фигуру туриста как центральную в простмодернистской эпохе. В отличие от паломника, турист “ищет не единого смысла; напротив, он пересекает границы различных культур, каждый раз рассчитывая увидеть нечто принципиально непохожее, невиданное”. Турист уже не верит в единство человеческого рода и мира, не видит смысла в сопоставлении ценностей. Возникают “доброжелательные расисты”, отрицающие единство человечество под предлогом уважения социокультурного плюрализма. Что касается России, то утверждается антропологическое и этнографическое истолкование “русского коммунизма”, а тоталитаризм провозглашается русской национальной болезнью.

Мы бы прибавили к фигуре туриста еще и фигуру журналиста, который уже не в порядке отдыха, а по профессиональному заданию ищет экзотики. Причем не только в других странах. Изыскиваются и выносятся на всеобщее обозрение все формы человеческих извращений. При этом инокультурные парадигмы воспринимаются либо с точки зрения туриста, либо, если они проявлены в политических формах, как одна из форм извращения – наравне с гомосексуализмом, терроризмом, садизмом.

Третий слой (или сословная группа) – интеллигенция. По ее поводу Панарин говорит, что в классическом модерне она выполняла роль церкви, наследуя в секулярном варианте христианский пафос воскресения праведников. В условиях постмодернизма этот слой обозначил себя отказом от призрения нравственных норм и полемикой с бедными. Моральный гнет теперь расценивается в среде интеллигенции как прежде клерикальный.

Панарин говорит о том, что нынешний духовный кодекс Америки создан в диалоге протестантизма (кальвинизма) с иудаизмом, в рамках которого был создан своеобразный духовный “консорциум”. Расшифровка этого ребуса такова: протестантизм претендует на некую глобальную этику, пригодную для всех, иудаизм дает обоснование родовой исключительности. В обратном порядке: иудаизм дает глобальную стратегию ростовщичества, протестантизм – патерналистскую экономическую стратегию. То есть, как ни разверни этическую доктрину сложившегося “консорциума”, он всегда будет следовать “двойному стандарту”.

““Человек Просвещения” в сравнении с современным “экономическим человеком”, зацикленном на отдаче и пользе, выступает как романтик, но этот романтизм оказывается более продуктивным в культурном смысле, чем рыночный прагматизм. Вырождение проекта просвещения, с его культом больших фундаментальных идей, угрожает современной цивилизации тотальным застоем – новым изданием азиатского стабильного способа производства, а современным элитам – превращением в мандаринат китайского образца” (с. 119). Таким образом, распадается и экономическая перспектива, и этика правящих кругов, и культура. Народ же должен превратиться в массу “ожесточенно конкурирующих между собой менял”.

Веберовская реабилитация буржуазности оказалась недолговременной: “Со времен протестантского переворота Бог утрачивает прежние качества христианского Бога, предпочитающего “нищих духом”, и начинает больше напоминать ветхозаветного Бога Израиля, спасающего не всех, но только избранных – способных не к разовому подвигу просветления и покаяния, а к методической повседневной аскезе”. Аскеза вырождается в психологию “избранного народа”, нашедшего землю обетованную в Америке.

Аскетика накопления уступила место спекулятивным авантюрам и ростовщической изворотливости. Веберовский буржуа-аскет, которого ожидали после исчезновения советского номенклатурного бюрократа, так и не появился. Напротив, новый капиталист, рожденный “эффективной конкуренцией” спекулянта (ростовщическая диаспора) против промышленника (национальный предприниматель), использовал Россию как территорию, вовсе свободную от каких-либо регламентирующих норм и внедрил систему полностью “информатизированного” капитала, не имеющего ничего общего с реальным производством. Веберовский миф о капиталисте умер, будучи заменен мифом Георга Зиммеля (“Философия денег”), согласно которому подлинно человеческое меньшинство составляют именно профессиональные ростовщики, а подлинно человеческие отношения есть отношения финансовых циркуляций.

Таким образом, мы видим рационально-экономическую и мифо-этическую несостоятельность современного глобализма не только в сравнении с жестко противостоящим ему традиционализмом, но даже с классическим либерализмом, чья система ценностей в глобализме превращена в пустую риторику.

Поскольку глобализм как форма универсального нигилизма разрушает модернистские ценности, переступает через идеи Просвещения, возникает соблазн вести войну против глобализма именно с позиции модернизма и Просвещения. Именно на такую позицию становится А.С.Панарин, именно так пытается вести себя новая политическая группировка, складывающаяся вокруг президента Путина. Но концепцию модернизации России на основе либерлаьных идей Просвещения нельзя не считать концепцией догоняющего развития, некоторой формой национал-либерализма или вариантом классического либерализма, давно минувшего в Европе. Есть ли смысл бежать за растворившимся призраком? Не следует ли считать модерн – эпохой, которую мы проскочили, уже расплатившись за нее громадными кусками своей территории и двумя третями национальной экономики? Может быть нам надо говорить о собственном постмодернистском проекте, который требует более “мускулистой” политики ввиду глобалистского (атлантического) постмодерна Запада?

С нашей точки зрения, современная эпоха ставит перед Россией и русским народом задачу отстаивания себя как исторического субъекта. На вызов глобализма можно ответить либо капитуляцией (которая продолжается до сих пор), либо восстановлением оборонной стратегии, возвышенной до современных технологий борьбы за самосознание и сопротивление информационной агрессии. В этом смысле идеология сопротивления многое могла бы почерпнуть не в бунтовщичестве модерна, а в Средневековье и в Античности.

Пафос идей Просвещения наталкивается на реальную властную практику соответствующего периода, включая этнические чистки вне пределов Европы и европейское внутриэтническое рабство. Этот пафос и вовсе разбивается о практику “постперестроечной” России – практику ельцинизма, ставшего практической формой современной демократии, “реальной демократией”.

Более того, Панарин и сам показывает на примере Америки, чем оборачивается тщательное сохранение просвещенческого мифа о том, что буржуазный эгоист есть “естественный человек”, утверждающий естественный порядок взамен “феодальной искусственности”. Только теперь эта естественность (“что естественно, то нестыдно”) претендует на мировую миссию, требуя от других построения “открытого общества” - то есть, обесценения культурного наследия в сравнении с материальными ресурсами, требующими глобализации их потребления.

Другой соблазн ответа на мифологию глобализма – попытка хотя бы оправдания левой идеи, которая была (по видимости) главным оппонентом западничеству в России, а значит – и глобализму. Есть соблазн частичного оправдания и левой интеллигенции стран Запада, ставшей противовесом буржуазному авантюризму и защитой социальных завоеваний трудящихся. Но не следует забывать, что видимое противодействие “левых” в адрес глобалистов не раз оборачивалось альянсом, когда речь шла о действительных противовесах – аристократической и народной традиции. Утрата анархистской, лево-радикальной антисистемы в политическом пространстве Запада – не такая уж большая потеря, поскольку рассчитывать, что эта антисистема могла бы стать продуктивным источником парадигмальных проектов вряд ли стоит. Тем более, что контр-культурная иррациональная чувственность (прельщенность телесностью, по А.Ф.Лосеву), пропагандируемая этой антисистемой, полностью вошла в глобалистский проект.

Нет причин и особо печалиться о разрушении консенсуса, сложившегося в процессе социал-демократических реформ ХХ века. Они-то как раз и образовали ту “консервативную” среду, в которой вырос современный глобализм, пытающийся убить все альтернативные проекты будущего, кроме своего собственного – побивающего социальные программы по всему миру.

Более последовательным, “парадигмальным” оппонентом глобализму является национальное во всех его формах, прежде всего – в религиозной и этнической (этно-культурной и этно-политической). Народ и религия таким образом становятся главными врагами глобалистов, верующий народ – самым главным врагом. Действительно, коль глобалисты объявляют национальное и религиозное ветхим наследством прежних смутных эпох, а мы в этих эпохах черпаем руководящие образцы, то образ врага нам приписан верно. Мы такие и есть, только наши ценности во всем противоположны нигилистическому глобализму.