Контр-миф и политические технологии

ГЛАВА IV. МЕХАНИЗМЫ РАЗРУШЕНИЯ

ПОЛИТИЧЕСКОГО МИФА

Контр-миф и политические технологии

Причинами, вследствие которых политический миф может стать достоянием истории только внешне связаны с “усталостью масс”, разочарованных в этом мифе. Бесспорно, периоды нарастания рационализации в обществе могут наступать, и в этом случае любой политический миф ослабляется. Но в связи с тем, что мифы не могут исчезнуть до конца, основным методом их разрушения все-таки следует признать их вытеснение другими мифами - контр-мифами.

В этом смысле нельзя согласиться с Мангеймом, который считал, что современный исторический процесс связан с ослаблением интенсивности утопических и идеологических переживаний и приближением утопических проектов к социально-историческому процессу.

Полагая, что этот процесс носит объективный характер, в перспективе он мог видеть только тупик полного уничтожения всякой трансцендентности бытию, всякой идеологии и прихода к “прозаическому утилитаризму”. С уничтожением утопии возникает парадокс “когда человек, достигший самого рационального господства над средой, станет человеком, движимым инстинктом; когда человек, после столь долгого, полного жертв и героизма развития, поднявшись, наконец, на высшую ступень сознания – где история перестала быть для него слепой судьбой и он сам становится ее творцом, - вместе с исчезновением всех возможных форм утопии утратит волю к созданию истории и способность понимать ее”.

Здесь мы видит тот же тупик, к которому пришел и Макс Вебер, анализирующий эволюцию религии спасения через ее систематическую рационализацию, в результате которой возникает тотальное религиозное неприятие мира, по сути – смерть религии: “чем систематичнее становилось размышление о “смысле” мира, чем рациональнее в своей внешней организации самый этот мир, чем сублимированнее осознанное переживание его иррационального содержания, тем дальше от мира, тем более чуждым всей упорядоченности жизни становилось то, что составляет специфическое содержание религиозности”.

Если отказаться от стадиального подхода к типам политической и религиозной мифологии, от противопоставления утопии и идеологии (полагая, что они есть проявления современного мифа), то процесс демифологизации общества (кстати, преимущественно западного), следует связать с целенаправленной деятельностью, обусловленной рационально поставленной задачей ограждения от бессознательного или же с попыткой развенчать все мифы, кроме какого-то одного.

Именно этот момент в частном случае улавливает и сам Мангейм: “Свойством современной борьбы является то, что уничтожение противника совершается отнюдь не с утопических позиций – это наиболее ярко представляется в разоблачении идеологии противника социалистами. Противнику совсем не стремятся доказать, что он поклоняется ложным богам; задача состоит в том, чтобы уничтожить социально-витальную интенсивность его идеи посредством выявления ее исторической обусловленности”.

Поставленная таким образом задача становится “священным интересом”, контр-мифом, который обозначает себя вполне явной борьбой, во-первых, против символов мифа, во-вторых, против лежащих в его основе концепций. Если концепция или символ объявляются исторически преходящими, то из этого следует, что они не отражают извечные проблемы человеческой души, а всего лишь заблуждения или эгоистические интересы индивида или группы индивидов. Соответственно, данное разоблачение должно превратить уничтожаемый миф в порождение сил, враждебных человечеству (или “прогрессивному человечеству”).

Например, Кассирер определяет мистицизм, политические мифы вообще не в качестве ложного знания, а именно в качестве врага. Кассирер объявляет этому врагу войну и ставит задачу “понять не только его дефекты и слабые места, но и в чем сила, которую все мы склонны преуменьшать”. Далее он продолжает свои рассуждения так: “Когда впервые сталкиваешься с политическим мифом, он кажется столь абсурдным и неуместным, столь фантастическим и отвратительным, что трудно заставить себя понимать его всерьез. Но теперь стало ясно, какая это огромная ошибка, и не стоит допускать ее в другой раз. Необходимо тщательно изучать истоки, структуру и технику политических мифов, чтобы видеть лицо врага, которого мы надеемся одолеть”.

Фактически речь идет о том, чтобы философия объявила войну мифологии. Правда, в этой войне Кассирер может рассчитывать только на либеральную философию и соответствующий ей контр-миф (миф, претендующий быть абсолютным, но не содержащий в себе качеств абсолютной мифологии).

В противовес позиции Кассирера можно привести слова А.Ф.Лосева: “Нетрудно показать, что и миф о всемогуществе и абсолютной самостоятельности науки также содержит в себе либеральную подоснову. (…) Абсолютно свободная наука в социальном смысле положительно вредна всякому устоявшемуся или рассчитывающему на устойчивость режиму. Свободная наука хочет опять таки встать на место всего. А тем не менее по самому существу своему она вовсе на это неспособна. Всякая наука прежде всего абстрактна; она идет от рассудка и говорит только рассудку; действительность захватывает она не целиком, а лишь отвлеченно, в формулах, числах и понятиях. Человеку же хочется и верить, и любить и ненавидеть. Он верит в тот или иной миф или божество, любит их или ненавидит, проклинает. Иной любит Бога, а иной от Него корчится. Наука же холодна, абстрактна, рассудочна. Она не должна и не может быть полной и абсолютной истиной. Значит, если она получает полную и абсолютную свободу, т.е. получает право заменять все и становиться на место всего, на место всей истины, то это возможно только тогда, когда что-то другое является источником полной и цельной жизни, на средства чего живет наука”. “Это возможно, когда в данном режиме существуют такие дураки, которые даром кормят своих собственных разрушителей. Только при этих условиях и могут существовать как сами разрушители, так и их необходимое социальное орудие, нужное только им и больше никому другому, то есть это свободное искусство и абсолютно свободная, всемогущая и самодовлеющая наука. И если для Запада характеры эти идеи свободных наук и искусств (тут эти идеи были всегда “передовыми”), то это только потому, что почти вся история Запада есть ни что иное, как либеральная критика средневековья. В этом вся его “душа””.

Близкую позицию занимает и К.Хюбнер, который пишет: “…неверно утверждать, что только всеохватывающая демифологизация политической жизни указывает путь к истине, свободе и миру. Чем сильнее блекнет ошибочная вера в то, что всякий миф является простой видимостью и ведет к политической катастрофе, тем вернее будут продолжать действовать и в будущем те мифы, политическое значение которых несокрушимо и в созданных по демократическому образцу странах”.

Мы видим оппозицию либерального политического мифа (мифа о возможности и этической обоснованности полной и последовательной рационализации) любым проявлениям консервативного мышления (убежденного в необходимости по меньшей мере национальной традиции). Этот конфликт разворачивается вокруг понимания мифологии и рассматривает позицию оппонента именно с точки зрения собственной политической мифологии. Либерализм представляет миф и социальную магию в качестве безусловно вредного, хотя и трудно преодолимого, явления, а свободомыслие – как желаемый идеал. Консервативное мышление, наоборот, рассматривает миф и магию в качестве неотъемлемого признака бытия и всякой социальности (включая либеральную “догматику”), а самодовлеющую “свободную” науку и “свободное” искусство – в качестве вируса разложения общества и извращения представлений о природе и человеке (иначе говоря, в качестве контр-мифа).

В столкновении концепций Лосева и Кассирера - противостояние между разными социальными мифами, которое особенно остро проявляется, впрочем, не в философии, а в политике. При этом оппоненты могут не понимать, что конкурируют в борьбе за обладание мифологическим сознанием масс.

Всеобщая демифологизация проявляется как “жертвенный кризис”, когда культурным различиям предписано исчезнуть. Как пишет Рене Жирар, “...всеобщая деградация мифического протекает в виде размножения соперничающих форм, которые непрерывно друг друга истребляют и находятся в двусмысленных отношениях с мифом, поскольку всякий раз являются настолько же демистифицирующими, насколько и мифическими — мифическими даже в самом процессе демистификации, не иллюзорной, конечно же, но всегда направленной только на чужой миф. Мифы демистификации плодятся словно черви на трупе великого коллективного мифа, которым они питаются”. “Все культурное наследие человечества ставится под подозрение. Этим наследием занимаются лишь для того, чтобы его “демистифицировать”, то есть показать, что оно сводится к какой-то комбинаторике, практически единственный интерес которой — в том, чтобы дать демистификатору повод проявить свою виртуозность”.

По всей видимости, в политике можно считать правилом такое положение, при котором, как только миф обозначает себя в обществе, он тут же консолидирует противоположный лагерь. В последнем быстро оформляется стремление не только бороться с ненавистным мифом оппонента, но и желание достроить его так, чтобы лишить каких-либо надежд на закрепление в более или менее многочисленной социальной группе, а также сделать чужой миф продолжением своего собственного.

Политика связана с участием в мифологических схватках, которые организуют погруженные в мифологические пространства люди. Их суть - в борьбе за сохранение своего мифа и разрушение мифа конкурирующего. “Свой” миф должен превратиться в доминирующий, “чужой” - разоблачен как лживый и вредный или обусловленный существующими социальными язвами. Следовательно, наиболее эффективная стратегия против “чужого” мифа - его десакрализация, обнаружение эгоистических интересов, скрываемых под мишурой фальшивых идеалов. За оппонентом не должно стоять ничего святого (мистического, таинственного), поскольку его миф – либо злостная выдумка, либо заблуждение, козни лукавого.

К контр-мифам, оппонирующим практически любому политическому мифу, можно отнести мифы, порожденные искусственной идентичностью, выступающей в качестве временной компенсации потерянной идентичности. Враждебность любой другой мифологии связана с мнимой завершенностью и косностью такого рода контр-мифа, которая в свою очередь обусловлена его предсмертными конвульсиями.

Ложная идентичность порождает короткоживущий, но весьма агрессивный лже-миф (миф, которые не переживается, а навязывается, псевдо-миф, за которым не стоит глубинных духовных переживаний). Обычно она опирается на старые, угасшие идентичности - в основном этнические и субкультурные. Действительно, как писал Бердяев, “творческое воображение может создавать истинную и ложную идеализацию, оно может быть актом реальной любви и актом иллюзорным, несущим с собой страшные разочарования. В этом источник глубокого трагизма в человеческом существовании. Человек может быть жертвой своего воображения, хотя воображение может быть выходом к высшему миру”. Ложные идентичности заводят нас в гибельную ловушку, хотя мы ожидаем прозрения, подобного тому, что испытывали от прежних, наскучивших идентичностей.

В современной России этническая идентичность характерна для национальных меньшинств, до сих пор ограничивавшихся советской идентификацией и достаточно поверхностными ощущениями своей этнической принадлежности. Хотя меньшинства готовы были быть русскими по менталитету, русские запоздали со своей собственной идентификацией, дав, таким образом, представителям фактически исчезнувших народов сформировать искусственную, химерную идентичность.

Такого же рода идентичность можно видеть на уровне субкультурных групп - казачество, потомки дворян, молодежные группы, сложившиеся в память о погибших кумирах, сообщества любителей виртуальных миров “мыльных опер” и т.п.

Но, вероятно, самым мощным контр-мифом является современная политическая публицистика, сформировавшая свою особую реальность и свои “законы жанра”. Злобность и непристойности в этом “жанре” нацелены на осмеяние, опошление любой социальной концепции, любого политического деятеля. Политическая реальность в современной российской публицистике низведена до того уровня, на котором она (реальность) становится для журналистов постигаемой, а значит – включенной в собственный мифический порядок вещей.

Российская демократия выпустила на волю джинна – субкультурную идентичность, совместившую в себе тотальность советской пропаганды и беспринципность “желтой” западной журналистики. Результатом стало доминирование двух взаимопроникающих форм субкультурной оппозиции к собственной стране, ее истории и традициям – уголовной (“блатной”) и западнической. Они поделили между собой информационное пространство, кинематограф, эстраду и наиболее тиражные издания. Публика, потребляющая соответствующую продукцию и еще недавно находившаяся под тяжелым прессом советской пропаганды, с радостью взирала на то, как журналистика крушит авторитеты, выдумывая самые отвратительные истории о еще недавно великих или просто уважаемых персонажах истории или о мало-мальски известных политиках, предпринимателях, военных.

Наблюдая сходные процессы еще в начале века, Тард отмечал: “…лишь после того как мы долгое время испытывали на себе и практиковали сами могущественное влияние догматического и авторитетного голоса, слышанного вблизи, нам достаточно прочесть какое-нибудь энергичное утверждение для того, чтобы подчиниться ему, и просто самое сознание солидарности большого числа подобных нам с этим суждением располагает нас судить в одинаковом с ним смысле”. Именно таким образом привыкшая к авторитету государственной воли масса оказалась под властью публицистики в тот момент, когда государство возглавили “такие дураки, которые даром кормят своих собственных разрушителей” (А.Ф.Лосев).

Контр-миф может строиться по тем же канонам, что и обычный политческий миф. К нему применимы представления о “мифологическом крючке”, с помощью которого в тот или иной проект втягивается целый пласт символов, сюжетов, воззрений и т.п. Наиболее впечатляющие результаты дает такой контр-миф, который создается на основе трансформированного дубликата уже известного религиозного мифа. Тем самым за известным мифом как бы обнаруживается истинное содержание и имитируется прозрение, открытие, причастность к доселе неведомому.

Современный контр-миф – всегда опрощенная и искаженная копия какого-то другого мифа, против которого, зачастую, контр-миф и направлен. Например, мода на те или иные научные теории подменяет их сниженными почти до бытовых банальностей формами мифологии. Такого рода мифы соответствуют и дарвиновскому учению, и гипотезе о внеземных цивилизациях, и теории относительности... Но наиболее разрушительные для человеческой цивилизации контр-мифы возникают в виде квазирелигиозных учений, к которым часто относят, например, примитивизированный до пропагандистских клише марксизм. Мы же остановимся в качестве примера на квазирелигиозном характере фрейдизма.

Фрейд писал: “По сути дела каждая религия - это религия любви лишь для тех, кого она объединяет, и каждая религия готова обернуться жестокой и нетерпимой к тем, кто ее не признает”. Московичи вслед за Фрейдом считает, что религия всегда чревата разгулом нетерпимости и насилия и лишь ослабление верований создает иллюзию смягчения нравов в церкви.

Зная, что христианство требует не только любви к другим и единства во Христе (то есть отождествления с другими христианами в личности Христа), но и любви, подобной той, которой Христос любит христиан, Фрейд (а за ним и Московичи) отмечает, что это требование выходит за рамки “конституции толпы”.

Мы видим здесь особый подход, который объявляет о противоречии между психологией толпы и религиозными установлениями вообще, установлениями любой религии. То есть, по убеждению фрейдистов, наступление “века толп” означает разрушение религии как таковой или превращении ее в форму ксенофобии. Соответственно, в рамках учения Фрейда создается квази-религия и замкнутая мифо-научная секта, основные догматы которой до сих пор пользуются большой популярностью у интеллектуальной элиты (включая политических технологов). Иллюстрацией “религиозной войны” служат взаимоотношения Фрейда и Юнга. Последний не только выступил со своей интеллектуальной концепцией, конкурирующей с фрейдистской, но создал также и альтернативную “религию” и секту последователей.

Мифологемы фрейдистов, создававших, по сути дела, именно квази-религию, зачастую опирались на ветхозаветный источник и интерпретировали все прочие мифологии с соответствующей точки зрения. Например, для Фрейда (а потом и для его талантливого интерпретатора Московичи) роль Моисея - это роль вождя, который постоянно присутствует на арене истории. Фрейд посвятил Моисею целую книгу (“Моисей и монотеизм”), а в других работах зачастую заявлял откровенно антихристианскую позицию.

Кэмпбелл реконструирует соответствующий мифологический сюжет таким образом: сокровенное знание было передано Адаму ангелами, чтобы он смог вернуться в Рай; это знание частично разгласил Авраам, будучи в Египте; часть этой части была отражена в языческих манускриптах, которые потом изучал Моисей... Очевидно, что такого рода “конспирологическая” реконструкция может быть воспринята как откровение и весьма эффективна с точки зрения мифологической технологии (сопричастность, допущенность к тайне и т.п.). Но в данном случае следует обратить внимание на антихристианский характер контр-мифа.

Достраивание сюжета нужными деталями заставляет Фрейда переиначивать Библию, говоря, что исход из египетского плена был на самом деле исполнением тайного замысла фараона насадить монотеизм, а не бунтом против властелина. Принцем, посвященным в замысел фараона, считается Моисей, чье простонародное происхождение оспаривается как ошибка. Моисей во фрейдистской интерпретации ветхозаветного мифа является настоящим богом, скрытым в образе мифического героя-избавителя, подменяющем Христа. Фрейд, а за ним и Московичи, воссоздают вдохновенный сюжет-гипотезу о судьбе Моисея, приписывая ему откровения, страдания и подвиг Христа. Причем знание о том, что Моисей - настоящий мессия, выступает в качестве нового откровения.

Перед нами контр-миф, призванный разрушить библейскую мифологию, служащую фоном для христианских откровений. Мы видим своеобразный пример переопределения мифа путем объявления фактом его зеркального отражения, в котором новый миф (контр-миф) успешно выстраивается, меняя местами существенные детали своего прототипа. Под вопрос, таким образом, ставится не только само предание, но и все мировоззрение, проистекающее из него – вся двутысячелетняя традиция.

Обожествление Моисея домысливается с использованием весьма хитроумных фантазий, основанных на Библии, психоанализе и мифологии толп. Именно поэтому бросается упрек христианской Церкви: “...отцы христианской религии, которые, чтобы покорить народы, усвоили весь багаж языческих обычаев, местных богов, перекрещенных в святых. И, чтобы упрочить свою власть, церковь учредила пышные, блестящие церемонии и магические ритуалы покоренного мира, приобретая возможность твердо держать его в руках. Она подчинилась закону для отвержения которого она, казалось, была создана”.

Что касается мифологической концепции христианства в ветхозаветном мифе Фрейда, то он развивается в современных условиях в политическую концепцию, согласно которой имеется генетическая связь христианского антииудаизма (“вы не имеется права жить среди нас как евреи”) с “советским антисемитизмом”, завершенным воплощением которого, якобы, стал нацизм (“вы не имеете права жить”).

Для Фрейда, Ранка, Московичи и многих других, экспериментирующих в мифологическом пространстве, почитание Моисея в качестве особой личности, отбирающей у Христа его подвиг, проявляет глубинный архетип, который можно было бы назвать “архетипом Исхода”, который отражает направленность их научных изысканий (аналогично тому как архетипы Света и Тени, по мысли Лосева, вели научную мысль Платона). Действительно, Фрейд пишет в письме Эйнштейну: “Может быть, вам покажется, что наши теории - это род мифологии и что наше дело не заслуживает одобрения. Но разве любая наука, как и эта в конце концов, не приходит к мифологии?”.

И все-таки ветхозаветный контр-миф, скорее всего, - лишь поверхностный результат мифотворчества, внезапно пленившего миллионы людей, поглотившего современный Запад и подтачивающего традиционные общества Востока. Во фрейдизме угадывается скрытое мифологическое ядро, обозначенное стремлением самого Фрейда заменять архетипы геометрических форм (отрезка, точки, круга) сексуальными символами, доводя тем самым мироощущение до полного и безостаточного погружения в пространство контр-мифа, где любой миф и любая мифологема (даже оторвавшаяся от своей основы в секуляризированном обществе) опрощен примитивным физиологизмом. Для Фрейда и его последователей любой удлиненный предмет должен ассоциироваться с фаллосом, любое углубление или дыра – с влагалищем, любая трудовая деятельность – с половым актом. Таким образом мифологические мотивы заменяются изощренной (или извращенной) сексуальностью, космические сюжеты низводятся до альковных сцен.

Ясно, что эта методология порочна, ибо для любой пары универсальных понятий всегда найдется связывающая сюжетная проекция в мифологическом пространстве (не только, к примеру, для пары Добро-Зло, но и прямая-окружность и т.д.). Но именно это обстоятельство позволяет строить контр-миф, превращая естественное свойство любого мировоззрения в разрушительную для него систему ниспровержения эстетических форм и развенчания эстетических переживаний путем переворачивания ценностной пирамиды. Мы видим, что фрейдистский контр-миф направлен против мифологии вообще (точнее – против архаических мифов, переживаемых как реальность или как многозначительная аллегория).

Научная несостоятельность основных теоретических выводов Фрейда, пронизанных темами отцеубийства и инцеста, достаточно очевидна, если рассматривать эти фундаментальные темы психоанализа с точки зрения фрейдистской же идеи “вытеснения”. Подмена Фрейда становится возможной только потому, что отбрасывает оценку отцеубийства и инцеста как крайнего проявления насилия, царящего в распавшемся обществе. Как пишет Рене Жирар, “повсеместные отцеубийство и инцест составляют абсолютный предел жертвенного кризиса; отцеубийство и инцест, ограниченные одним индивидом, составляют полупрозрачную маску того же кризиса — но целиком спрятанного, поскольку целиком возложенного на жертву отпущения. Скрытая основа мифов — не сексуальность. Сексуальность составляет часть этой основы, лишь поскольку она пересекается с насилием и дает к нему тысячи поводов”. <…> “Между “голой”, “чистой” сексуальностью и насилием нет разрыва: поэтому она одновременно служит и его последней маской, и началом его разоблачения. Это верно как исторически - периоды “сексуального освобождения” часто предшествуют какому-то разгулу насилия, - так и по отношению к творчеству самого Фрейда. Динамика его творчества, превосходя первоначальный пансексуализм, ведет и к неоднозначному “Тотему и табу”, и к таким концепциям, как инстинкт смерти”.

Как отмечает А.С.Панарин, технология фрейдизма отвечала запросам управляющего слоя массового общества на “производство сознания” с заданными свойствами и основана на “заподазривании сознания в неподлинности” - выражении вовсе не того, что стремится выразить. Об этом свидетельствуют также явные аналогии учения Муна, имеющего миллионы поклонников, с фрейдизмом.

Данный контр-миф эффективен своей ориентацией на инфантильный интерес к извращениям, который присутствует у любой публики. В этом плане фрейдизм является теоретической основой для той волны порнографии, сцен садизма, непристойностей, которая заполнила российские массовые издания на рубеже XX-XXI веков.

Теории Фрейда оборачиваются мощной политической технологией, которая доступна, как это ни парадоксально, как самим фрейдистам, так и всем, кто выстраивает альтернативу – иной социальный миф, отличный от мифа охлократической государственности с тайными олигархами во главе. Тогда сексуальный пласт мифологии выбирается в качестве поля рационального планирования пропагандистских акций. Сексуально-мифологическая интерпретация политического соперника и его действий предельно упрощает формирование контр-мифа. Камуфлирование сексуальных мотивов в разработанной стратегии – чисто техническая и несложная операция. Таким образом, сформировав стратегию с помощью аналогов, нетрудно построить на них политическую мифологию.

Ученики Фрейда О.Ранк и Х.Загс полагали, что процесс вытеснения сексуальных желаний является общей мифологической основой для всех религиозных, художественных и философских течений, а его начало связано с периодом, когда человек (в процессе взросления цивилизации) уже не осмеливается признаться в психической реальности своих желаний и страстей. Между тем, на тех же основаниях возможна и иная интерпретация.

Процесс взросления предполагает, что чисто сексуальные мотивы перестают быть сакральными и более не используются для создания космогонических сюжетов. При этом старые мифы с сексуальной подкладкой трансформируются так, что эта подкладка перестает быть очевидной, в мифосюжете происходит замещение иными смыслами и контекстами. Мотивы убийства родителей и детоубийства, братоубийства и кровосмешения замещаются природными аналогами или отношениями антропоморфных богов, воплощающих в себе природные явления. Тогда миф - есть отражение живой психики, а поиски сексуальной подоплеки мифа приводят к обнаружению ее вымерших пластов (Ранк и Загс говорят о том, что миф – осколок умершей психической жизни).

Юнг в своих ранних работах пытался лишь подправить Фрейда, но оставался в рамках его научной парадигмы. Именно поэтому он полагал, что в мифологии происходит символьная редукция сексуальных мотивов (в связи с запретом на кровосмешение) в досексуальные (пищевые). Поэтому элементы сексуальности он усматривает в производственной деятельности (добывание огня, землепашество) и древних мистериях. Регрессия к дополовой ступени, как полагал Юнг, способствует формированию мышления.

Между тем, то что у Юнга обозначено в качестве регрессии, можно вполне определить как прогрессию, а присутствие сексуальных мотивов в символике производственной деятельности представить как дальнейшее развитие, уводящее от инфантильных форм психики. Ведь и сам Юнг пишет о том, что психоаналитическое мышление упрощает символические образы.

В этом плане стоит подметить, что мифологическое пространство мы снова можем использовать в политической технологии.

Поскольку полнокровный политический миф (построенный нашим соперником или достроенный нами) мало чем отличается от развитого архаического мифа, в пространстве последнего мы можем найти принципы построения политического сюжета, просчитать варианты его развития (вплоть до мысленного эксперимента с введением новых мифологических персонажей). В отличие от метода, использующего сексуальные аналоги, данный метод сложнее, но ближе к факторам живой коллективной психологии.

Мифологический мотив конкуренции между братьями-близнецами, столь широко использованный в современном кинематографе, легко дает политические проекции в виде контр-мифов, основанных на создании мифологических персон-двойников для подлежащих дискредитации политиков. Причем двойник может возникать не столько в подборе внешних данных, сколько сюжетных линий. Именно на этом строится и фрейдистский контр-миф.

Фрейдистская подмена носит всеобъемлющий характер, ибо касается такого фундаментального понятия любой культуры как Любовь. Главное во фрейдистской установке – подмена любви сексом (сублимацией сексуального чувства), противоречащая не только данным физиологии, но и всей человеческой культуре. Таким образом, во фрейдизме мы наблюдаем сердцевину некоего абсолютного контр-мифа.