Проблематика и художественные особенности повестей Л.Н.Андреева “Мысль” и “Жизнь Василия Фивейского”

На творчество Андреева значительное влияние оказало сочинение Шопенгауэра «Мир как воля и представление" Это была одна из любимейших его книг. В возрасте семнадцати лет Андреев сделал в своем дневнике знаменательную запись, известную в пересказе В. В. Брусянина. Будущий беллетрист обещал себе, что «своими писаниями разрушит и мораль и установившиеся человеческие отношения, разрушит любовь и религию и закончит свою жизнь всеразрушением». Уже здесь виден почерк автора "Бездны" и "В тумане", предугадавшего бунт о. Василия Фивейского и Саввы.

В каждом его произведении можно найти вопросы вечные и злободневные, касающиеся психологии человека, его души, его отношения к жизни или касающиеся социальной жизни. Образы стены и бездны - ключевые во всем творчестве Андреева: их символика выразительно и точно передает суть мировоззрения писателя. Волевое устремление - принцип существования личности. И её постоянно и повсюду пресекается жизнь. Бесчеловечность, уродующая и индивидуальные и социальные отношения людей, обусловлена законами мироустройства, чуждыми их логике; абсурдность и непостижимость смерти - высочайшая из стен, возведенных природой в человеческом сознании. Гуманность, любовь, справедливость - естественные, казалось бы, основополагающие понятия - не имеют никакой объективной основы и легко отбрасываются, поскольку впереди есть только смерть, пустота. Звериное, первобытное начало, единственно соответствующее мировому хаосу, прячется в каждом человеке и, как полагает Андреев, не так уж глубоко. В рассказах "Бездна" и "В тумане", вызвавших целую бурю в прессе, писатель показал, что бессознательное, лишь снаружи прикрыто властью рассудка, этическими нормами, убеждениями и принципами, а на самом деле таит в себе грозные силы, не поддающиеся контролю. Это бездна, населенная чудовищами насилия и разврата. Как стена абсурда, она давит на хрупкое человеческое сознание,- только не снаружи, а изнутри: "Непостижимый ужас был в этом немом и грозном натиске,- ужас и страшная сила, будто весь чуждый, непонятный и злой мир безмолвно и бешено ломился в тонкие двери" ("В тумане"). Своеобразную проверку этих дверей на прочность Андреев предпринял в рассказе "Мысль". Его герой, доктор Керженцев, оружием логики (и совсем не прибегая к идее Бога) уничтожил в себе "страх и трепет" и даже подчинил себе чудовище из бездны, провозгласив карамазовское "все позволено". Но Керженцев переоценил мощь своего оружия, и его тщательно продуманное и блестяще исполненное преступление (убийство друга, мужа отвергнувшей его женщины) окончилось для него полным крахом; симуляция сумасшествия, разыгранная, казалось бы, безукоризненно, сама сыграла с сознанием Керженцева страшную шутку. Мысль, еще вчера послушная, вдруг изменила ему, обернувшись кошмарной догадкой: "Он думал, что он притворяется, а он действительно сумасшедший. И сейчас сумасшедший". Могучая воля Керженцева потеряла свою единственную надежную опору - мысль, темное начало взяло верх, и именно это, а не страх расплаты, не угрызения совести уничтожило тонкую преграду, отделявшую рассудок от страшной бездны бессознательного. Превосходство над "людишками", объятыми "вечным страхом перед жизнью и смертью", оказалось мнимым. Так первый из андреевских претендентов в сверхчеловеки оказывается жертвой открытой писателем бездны. "...Я брошен в пустоту бесконечного пространства,- пишет Керженцев.-...Зловещее одиночество, когда самого себя я составляю лишь ничтожную частицу, когда в самом себе я окружен и задушен угрюмо молчащими, таинственными врагами".

Особенно тесно переплетаются темы социального и вечного в повести "Красный смех" (1904), написанной в разгар русско-японской войны. она впоследствии дала повод причислить этого писателя к экспрессионистам, которые приблизительно в то же время заявили о себе в Германии. Но в данном случае сходство было только стилевое; "вопли нужды", возведенные немецкими художниками в ранг эстетической программы, для Андреева не были самоцелью. Он был глубже них,- он просто не находил обычных слов, когда писал о том, что "земля сошла с ума": похожая на голову, "с которой содрали кожу", с мозгом, красным "как кровавая каша", она кричит и смеется; "это красный смех". Казалось бы, Андреев в этой повести насквозь актуален и социален, метафизика оставлена. Но и в злободневном он находит какое-то четвертое измерение, "неэвклидову геометрию",- вагоны с сумасшедшими, доставляемые с фронта, говорят ему, что происходящее там не подвластно человеческому рассудку. Гаршин, сам видевший войну, сдержанно, с чувством меры описал свои "Четыре дня"; Вересаев, побывавший под Мукденом, назвал Андреева "большим художником-неврастеником", упустившим из виду "самую страшную и самую спасительную особенность человека - способность ко всему привыкать"(30). Но Андреев был как раз из неспособных привыкать к тому, что "пушка стреляет", а "тело продырявливается"; его живое чувство жизни восставало против мысли, приспосабливающейся к каждодневному абсурду, и порождало небывалую по своему эмоциональному напору "экспрессию трагически разбухающей души".

Повесть "Иуда Искариот", замысел которой он вынашивал уже давно. Иуда стремится не вниз, а вверх, вслед за Христом, при этом он ненавидит и презирает мир и людей не меньше Саввы. Но он не просто хочет быть первым после Христа, чтобы упиваться горем своего предательства. Он хочет встать по крайней мере рядом с Христом, положив ему под ноги недостойный его мир. "Он, брат, дерзкий и умный человек, Иуда,- говорил Андреев Горькому.-...Знаешь - если б Иуда был убежден, что в лице Христа пред ним сам Иегова,- он все-таки предал бы его. Убить Бога, унизить его позорной смертью,- это, брат, не пустячок!"Образ Иуды парадоксален и внушает противоречивые чувства: это одновременно циничный самовлюбленный интриган и гордый, смелый борец с "неизбывной человеческой глупостью", гнусный предатель Бога в Лице Человека и искренне и самоотверженно его любящий. Андреев смело перекраивает двухтысячелетние образы, чтобы с ними перекроить сознание читателя, заставить его пережить открытую автором бессмыслицу и возмутиться ею. Ведь она не только в небе,- но и в людях, легко предающих своих кумиров, кричащих "Распни!" так же громко, как и "Осанна!". Она - в их извечной несвободе, хотя и избавляющей от непосильного бремени выбора,- но тем самым лишающей их истинно человеческого, превращающей их в камни, в песчинки.

Несвобода внутренняя (тема бездны), борьба тьмы и света в душе человека исследуется Андреевым и в «Рассказе о семи повешенных», и в «Тьме». В пьесе «Савва» поднимаются и злободневные и вечные вопросы. Личность, возомнившая себя способной переделать мир, обречена. В следующей своей пьесе, "Савва" (1906), Андреев задался целью противопоставить человека этой могучей стихии, столкнуть индивидуальную волю, подчиненную мысли о несовершенстве мира, с Волей, этим миром управляющей. Савва - человек, который "однажды родился" и увидел жизнь, а затем подсчитал, "сколько на одну галерею острогов приходится, и решил: надо уничтожить все". В Савве обычно находят тип анархиста, но это не так: Андреев сознательно ставит своего героя вне всяких политических платформ,- его программа гораздо радикальнее всех реально существующих, и он презирает террористов за их узость и мелкомасштабность. В нем очевидны амбиции претендента в сверхчеловеки, он напрочь отвергает гуманизм, вовсе не задумывается о "замученном ребенке" и других моральных преградах. Это Керженцев, раздобывший немного взрывчатого вещества - для начала - и мечтающий о "голом человеке на голой земле". Как и все андреевские бунтари, Савва терпит крах, но торжествует не гуманизм (здоровые молодые силы жизни олицетворяет послушник Вася, который в финальной сцене - расправы толпы над Саввой - в ужасе убегает в лес), торжествует "неизбывная человеческая глупость". Имея таких незаурядных, убежденных в своей правде союзников, как Липа и Царь Ирод, эта стихия легко, одним движением уничтожает протестанта, обращая его неудавшийся замысел (он хотел взорвать чудотворную икону) себе же во благо: ненавистная Савве вера народа в чудо только укрепилась.

«Жизнь человека» одно из немногих произведений, где социальное не соседствует с вечным, а отступает на второй план и два полюса человеческой жизни полностью противоречат друг другу. Андреев задумал её как «широкий синтез», как схему движения личности от гармонии к трагедии, как универсальную модель человеческой судьбы. Но такой замысел было невозможно реализовать в формах традиционной реалистической драматургии, которыми Андреев пользовался в первых двух пьесах. С точки зрения формотворчества "Жизнь Человека" и интересна прежде всего.Задача драматурга (и постановщика) состояла в следующем: "Если в Чехове и даже в Метерлинке сцена должна дать жизнь, то здесь - в этом представлении сцена должна дать только отражение жизни. Ни на одну минуту зритель не должен забывать, что он находится в театре и перед ним актеры, изображающие то-то и то-то". Отвлеченная рассудочность "картин", в которых "и горе и радость должны быть только представлены", предполагала в зрителе не сопереживание, а со-размышление - то, к чему впоследствии будет стремиться Бертольд Брехт. Андреев пытался в схематизированном виде изобразить то, к чему сам не мог остаться безучастным; бунт его героя против загадочного Некто в сером - это продолжение бунта отца Василия против Бога, в конечном счете - бунта самого Леонида Андреева против абсурдности существования. "Жизнь Василия Фивейского" была высоко оценена критикой. Древний сюжет Книги Иова переосмысливается в этой повести в духе новейшего, индивидуалистического бунтарства. Не смирение перед незаслуженным страданием, а наоборот - чудовищная гордыня дает отцу Василию силы пережить преследовавшие его несчастья: смерть сына, рождение другого сына - идиота, пьянство жены и ее страшную гибель в пожаре Отец Василий как бы принимает правила игры, предложенной ему Богом, и вступает с ним в своего рода соглашение, в котором пытается навязать абсурдному миру простую человеческую логику, объясняющую каждое новое испытание так: «Он избран». Трагедия его «гордого смирения»- самообмана, - это трагедия измученного «проклятыми» вопросами человеческого разума перед лицом абсурда. Герой Андреева ищет смысла в бессмысленном; его «прыжок в Бога» оказывается падением в пропасть. Но гордость о. Василия не сломлена: даже мертвый, «в своей позе сохранил он стремительность бега».

20. Повесть Л.Н.Андреева «Иуда Искариот»: проблематика и художественное своеобразие.
Проблема провокации и предательства для Андреева значила очень много. «Иуда» - отклик на злободневные события, причем все растворяется в потоке общечеловеческих проблем. Иудина литература – даже такое понятие в то время возникает. А вообще это – свободная фантазия на тему добра и зла. Существенно изменена точка зрения на самого героя, разумеется. Мережковкий вон и вообще увидел в Иуде все человечество, саму природу людей. Главный вопрос – как относиться к ученикам Христа, которых Иуда выставляет истинными предателями? С его точки зерния это лишь догматики, создающие некое подобие духовного учения.

Андреева вообще обвиняли в том, что он якобы «апологет предательства». Но не стоит забывать, что несмотря на весь экзистенциализм и нестандартное видение, Иуда для него остается предателем. И это важно.

Резюмируем:

- Библейская история превращается в свободную фантазию.

- По-иному представлена тема предательства.

- Проблема интерпретации деятельности апостолов.

- Проблема понимания облика Иуды. Если он, оказывается, не просто хорош, но еще и любил Христа, то кто же тогда все остальные люди? Таким образом, получается, рушится стандартная точка зрения на мировое зло. А Иуда, кстати, готов «ковать оружие в Аду», но хочет приблизиться к Христу.

- Весьма неоднозначная авторская позиция.

В художественном плане:

- Возвышенный пафос, особенная, торжественная инонация.

- Метафоричность.

- Ослабленное внимание к точным деталям.

- Активное использование контрастов. Образ, как говорил Красовский, иллюстрирует идею. В нашем случае это идея предательства и истинной праведности. Обратите внимание, что Иисус больше молчит, то есть занимает созерцательную позицию.

Если этого мало, то Вот материал еще и из инета:

Леонид Андреев создал произведение «Иуда Искариот» далеко от Родины, душою оставаясь рядом с ней, вместе с уставшим, озлобленным народом, который пошел за лжемессией. Ему, верующему человеку больно было наблюдать, как еще недавно преданный христианским идеалам народ выбрал неверный путь. «Иуда Искариот» был написан, с одной стороны, под влиянием личной драмы (смерть жены), с другой – кризис общества и болезненные попытки найти выход из него.

Особое внимание писатель уделяет внешнему облику «одноглазого беса». Двоилось также и лицо Иуды: «одна сторона его, с черным, остро всматривающимся глазом, была живая, подвижная, охотно собиравшаяся в кривые морщинки. На другой же не было морщин, и была она мертво-гладкая, плоская и застывшая; … казалась огромною от широко открытого слепого глаза». Такой дуализм в облике обусловлен раздвоенностью натуры главного героя: он безбожно лжет и сожалеет, кривляется и плачет, безумно любит и предает. Близость Иуды, олицетворявшего чудовищное безобразие, похожего на «осьминога с огромными глазами» и Иисуса, божественно красивого, всегда вызывала недоумение у учеников. Соседство двух противоположных начал, двух антиподов всегда необыкновенно притягательна. Подсознательно в душе Иуда чувствовал связь с Иисусом, он отчасти ощущал свою причастность к Божественному Откровению, которое нес Христос людям, в тайне надеясь, что когда-нибудь заслужит большего внимания со стороны Спасителя. Но Иисус никогда не выделял его из толпы своих учеников, потому что любил всех одинаково.

Образ Христа – это квинтэссенция правды, совести, милосердия. Некоторые эпизоды произведения наиболее показательны; они раскрывают образ Иуды и Христа. Опять же, через поступок Искариота до нас, читателей, доходит Божественное откровение. Каждый нечестивый поступок иудея ученики осуждают, презирают, но читателю интересна позиция Христа, глядящего «чистыми, голубыми» глазами на провинности своего Иуды.

Но, если бы Христос не любил своего ученика, то не произошло бы другого Откровения. Иуда украл деньги, и апостолы осудили его. Что же ответил Иисус своим преданным ученикам: «Иуда может брать денег, сколько он хочет. Он наш брат, и все деньги его, как и наши». В этих словах заложен сакральный смысл, который Христос пытался донести до людей, погрязших во лжи и предательстве. В этих словах звучит высокая гуманная идея, неведомая завистливым, жестоким людям. Христос пробудил в учениках Совесть, являющуюся мерилом нравственности человека.

История непонимания повести Л. Андреева началась с момента ее выхода в свет и была предсказана Горьким: «Вещь, которая будет понята немногими и сделает сильный шум».[1] Современники Л. Андреева сосредоточили внимание на мастерстве автора, расхождении с Евангелиеми особенностях психологии центрального героя. Большинство исследователей нашего времени сводят содержание повести к осуждению или оправданию автором предательства Иуды. На фоне сложившейся традиции интерпретировать повесть сугубо в нравственно-психологическомаспекте выделяются трактовки, предложенные С. П. Ильевым и Л. А. Колобаевой[2], в основу которых положено понимание авторами философско-этического характера проблематики произведения. Но и они представляются мне субъективными, в полной мерене подтвержденными текстом.

Философская повесть Андреева — о громадной роли творческого свободного разума в судьбах мира, о том, что самая великая идея без творческого участия человека бессильна, и о трагической субстанции творчества как такового.

Интерпретаторы повести Л. Андреева обычно проходят мимо особенностей поэтики, которые в произведениях усложненной структуры могут служить проводниками в лабиринт мысли автора. Поэтика повести Л. Андреева отчетливо сигнализирует читателю о структуре философского метажанра, особенности которой глубоко содержательны.

В этих и других зарисовках облика Иуды настойчиво повторяются закрепленные культурным сознанием за хаосом мотивы беспорядка, неоформленности, переменчивости, противоречивости, опасности, тайны, доисторической древности. Древний мифологический Хаос проступает в ночной тьме, которая обычно скрывает Иуду, в повторяемых аналогиях Иуды с рептилиями, скорпионом, осьминогом. Последний, воспринимаемый учениками как двойник Иуды, напоминает об исходном водном Хаосе, когда суша еще не отделилась от воды, и одновременноявляет собой образ мифологического чудовища, населяющего мир во времена Хаоса. «Пристально глядя на огонь костра… протягивая к огнюдлинные шевелящиеся руки, весь бесформенный в путанице рук и ног, дрожащих теней и света, Искариот бормотал жалобно и хрипло: — Как холодно! Боже мой, как холодно! Так, вероятно, когда уезжают ночью рыбаки, оставив на берегу тлеющий костер, из темной глубины моря вылезает нечто, подползает к огню, смотрит на него пристально и дико, тянется к нему всеми членами своими…» (45). Иуда не отрицает своей связи с демоническими силами Хаоса — Сатаной, дьяволом. Непредсказуемость, загадочность Хаоса, потаенная работа стихийных сил, незримо готовящая их грозный выброс, являет себя в Иуде непроницаемостью его мыслей для окружающих. Даже Иисус не может проникнуть в «бездонную глубину» его души (45). Неслучайно также, в плане ассоциации с Хаосом, с Иудой сопрягаются образы гор, глубоких каменистых оврагов. Иуда то отстает от всей группы учеников, то отходит в сторону, скатывается с обрыва, обдираясь о камни, исчезает из виду —пространство изрезанное, лежащее в разных плоскостях, Иуда движется зигзагообразно. Пространство, в которое вписан Иуда, варьирует тесно связанный с Хаосом в античном сознании образ страшной бездны, мрачных глубин аида, пещеры. «Повернулся, точно ища удобного положения, приложил руки, ладонь с ладонью, к серому камню и тяжело прислонился к ним головою. (…) И впереди его, и сзади, и со всехсторон поднимались стены оврага, острой линией обрезая края синего неба; и всюду, впиваясь в землю, высились огромные серые камни…И на опрокинутый, обрубленный череп похож был этот дико-пустынный овраг…» (16). Наконец, автор прямо дает ключевое словок архетипическому содержанию образа Иуды: «…дрогнул и пришел в движение весь этот чудовищный хаос»

В описании же Иисуса с его учениками оживают все основные атрибуты архетипа Космоса: упорядоченность, определенность, гармония, божественное присутствие, красота. Соответственно семантизированна пространственная организация мира Христа с апостолами: Христос всегда в центре — в окружении учеников или впереди их, задает направление движению. Мир Иисуса и его учеников строго иерархизировани потому «ясен», «прозрачен», покоен, понятен. Фигуры апостолов чаще всего предстают читателю в свете солнечных лучей. Каждыйиз учеников — сложившийся цельный характер. В их отношении друг к другу и Христу царит согласие, в согласии находится и каждый с самимсобой. Его не поколебало даже распятие Христа. Здесь нет места загадке, как и индивидуаьной работе бьющейся в противоречиях и поискемысли. «…Фома… смотрел так прямо своими прозрачными и ясными глазами, сквозь которые, как сквозь финикийское стекло, было видно стену позади его и привязанного к ней понурого осла» (13). Каждый верен себе в любом слове и действии, Иисусу ведомы будущие поступки учеников.

Противостояние Иуды Христу и будущим апостолам не идентично подсказываемой Библией антитезе зло — добро. Как и для других учеников, для Иуды Иисус — нравственный Абсолют, тот, кого он «в тоске и муках искал… всю… жизнь, искал и нашел!» (39). Но андреевский Иисус надеется, что зло будет побеждено верой человечества в его Слово и не желает принимать в расчет реальность. Поведение Иуды продиктовано знанием реальной сложной природы человека, знанием, сформированным и проверенным его трезвым и бесстрашным разумом.В повести постоянно подчеркивается глубокий и мятежный ум Иуды, склонный к бесконечному пересмотру выводов, накоплению опыта. За нимв среде учеников закреплено прозвище «умного», он постоянно «быстро двигает по сторонам» «живым и зорким глазом», неустанно задается вопросом: кто прав? — учит Марию помнить прошлое для будущего. Его «предательство», как он его задумывает,— последняя отчаянная попытка прервать сон разума, в котором пребывает человечество, разбудить его сознание. И при этом образ Иуды вовсе не символизируетсобой голое и бездушное рацио. Внутренняя борьба Иуды с собой, мучительные сомнения в своей правоте, упрямая алогичная надежда на то,что люди прозреют и распятие окажется ненужным, порождены любовью к Христу и преданностью его учению. Однако слепой вере как двигателю нравственного и исторического прогресса и доказательству верности Иуда противопоставляет духовную работу раскрепощенной мысли, творческое самосознание свободной личности, способной взять на себя всю ответственность за нестандартное решение. В своих глазахон единственный сподвижник Иисуса и верный ученик, тогда как в буквальном следовании остальных учеников Слову Учителя он видитмалодушие, трусость, тупость, в их поведении — истинное предательство.

К слову о художесвенном своеобразии:

Широкое использование Андреевым стилизации и несобственно-прямой речи приводитк размытости и подвижности границ сознания персонажей и повествователя. Субъекты сознания оказываются часто не оформлены как субъекты речи. Однако, при внимательном рассмотрении, каждый субъект сознания, включая повествователя, имеет свой стилистический портрет, который и позволяет его идентифицировать. Позиция художественного автора на уровне субъектной организации произведения более всего находит выражение в сознании повествователя.[6] Стилистический рисунок сознания повествователя в повести Л. Андреевасоответствует нормам книжной речи, часто — художественной, отличается поэтической лексикой, усложненным синтаксисом, тропами, патетической интонацией и обладает самым высоким потенциалом обобщения. Куски текста, принадлежавшие повествователю, несут повышенную концептуальную нагрузку. Так, повествователь выступает субъектом сознания в приведенной выше эмблематической картине Космоса Христа и в изображении Иуды — творца нового проекта человеческой истории. Один из таких «духовных» портретов Иуды также цитирован выше. Повествователем маркируется и жертвенная преданность Иуды Иисусу: «…и зажглась в его сердце смертельная скорбь, подобная той, которую испытал перед этим Христос. Вытянувшись в сотню громко звенящих, рыдающих струн, он быстро рванулся к Иисусуи нежно поцеловал его холодную щеку. Так тихо, так нежно, с такой мучительной любовью, что, будь Иисус цветком на тоненьком стебельке, он не колыхнул бы его этим поцелуем и жемчужной росы не сронил бы с чистых лепестков» (43). В поле сознания повествователя лежити вывод о равновеликой роли Иисуса и Иуды в повороте истории — Бога и человека, повязанных общей мукой: «…и среди всей этой толпы были только они двое, неразлучные до самой смерти, дико связанные общностью страданий… Из одного кубка страданий, как братья, пили они оба…»