От самодержавия к думской монархии 13 страница

прав... Могут сказать, что это отступление от обещаний, данных

17 октября. Я это знаю и понимаю... Но надо уразуметь, с чьей стороны будет укор. Он, конечно, последует со стороны всего так называемого образованного элемента, пролетариев, третьего сословия. Но я уверен, что 80% русского народа будет со мною...»59

Выступление Витте, по обыкновению, было крайне невнятным, зато несомненные консерваторы, Пален и Акимов, заявили, что они не сторонники манифеста 17 октября, но после его издания слово «неограниченный» по отношению к монарху употреблять уже нельзя. К ним присоединились все выступавшие, и в конце концов император вынужден был сдаться.

В воспоминаниях Витте описал процесс принятия Основных законов достаточно подробно. Тому были веские причины. Премьер преподносил себя как «сберегателя» одновременно и монарших прерогатив и преобразований, инициированных манифестом 17 октября. Логика его заключалась в том, что превращение Думы в Учредительное собрание, неизбежное, если отказаться от издания новых Основных законов или допустить в них серьезные пробелы, вынудило бы власть прибегнуть к силе и разрушило бы хрупкий новый строй60. Об искренности этой ретроспективной оценки судить сложно.

В закулисных манипуляциях вокруг проекта Основных законов немалую роль играл дворцовый комендант Д.Ф. Трепов, ставший к тому времени одним из активнейших противников премьера. Именно он через бывшего товарища министра финансов В.И. Ковалевского передал проект законов группе либералов с просьбой высказать свои соображения. В обсуждении приняли участие Милюков, Гессен, Муромцев, Ф.А. Головин, Н.И. Лазаревский и М.М. Кова-левский61. Итогом его стала особая записка, переданная Трепову

18 апреля. В ней либералы вновь попытались эксплуатировать убеждения главного ее читателя (царя), сочетая консервативную аргументацию с реверансами в адрес монарха, «великих начал манифеста 17 октября» и инвективами по отношению к «произволу министров», усиление ответственности которых перед Думой было основным их предложением62. И хотя убедить царя этот маневр, конечно, не смог, в законе было учтено предложение ввести так называемый принцип контрассигнации, в соответствии с которым указы монарха должны скрепляться подписью главы правительства или министра, что, по идее, увеличивало их ответственность, снимая часть ее с императора (в последующем этот принцип неоднократно нарушался).

Утвержденные 23 апреля Основные законы состояли из пяти глав: о существе верховной самодержавной власти; о правах и обязанностях российских подданных; о законах; о Государственном совете и Государственной думе и образе их действий; о Совете мини-

стров, министрах и главноуправляющих отдельными частями. 82 статьи законов регламентировали основные черты нового государственного устройства, определяли суть власти самодержца, правительства, законодательных палат, а также тех прав подданных, которые были обещаны манифестом 17 октября 1905 г. Следует, правда, отметить, что эти права определялись весьма расплывчато и обставлялись многочисленными ограничениями. Так, в последней, 41-й статье главы второй без обиняков говорилось: «Изъятия из действия изложенных в сей главе постановлений в отношении местностей, объявленных на военном положении или в положении исключительном, определены особыми законами». В целом же текст Основных законов представлял собой, скорее, самую общую, «рамочную» конструкцию, конкретный смысл которой должен был определяться даже не подзаконными актами, а еще не принятыми законами (наиболее часто встречающаяся в тексте фраза - «в порядке, законом определенном»). Эта постоянная оговорка исключала возможность понимать статьи Основных законов как нормы прямого действия и в результате выхолащивала сам их смысл.

Изданием Основных законов 24 апреля, т.е. всего за три дня до открытия Думы, формально завершился процесс реформирования государственного строя страны. С тех самых пор уже целый век не утихают споры о природе этого строя, в ходе которых высказывались самые разнообразные точки зрения. И хотя со страниц публицистических произведений и учебников государственного права они, казалось бы, окончательно перекочевали на страницы исторических трудов, идеологический их подтехст отнюдь не исчез и может быть прослежен без труда. Показательно в этом отношении, что до сих пор в исторической литературе можно встретить ссылки на мнения «дореволюционных государствоведов», большинство которых считало, что в 1906 г. Россия превратилась в конституционную монархию. При этом особо не акцентируется тот факт, что наиболее авторитетные из них (Н.И. Лазаревский, В.М. Гессен, С.А. Котляревский) были видными кадетами. Напротив, представители противоположного взгляда, также представленного в российской юридической науке (П.Е. Казанский, Н.А. Захаров), принадлежали к «правому лагерю». Для них был несомненен неотчуждаемый характер самодержавной власти, а вопрос о «конституционном» характере перемен оставался не более чем данью европейской традиции. Однако и для большинства кадетов конституционная природа нового строя была, скорее, неким недостижимым идеалом, находящимся в постоянном и разительном противоречии с действительностью.

Маклаков, в эмиграции обвинявший руководство партии в недальновидности, поскольку требования истинного либерализма оно систематически приносило в жертву тактике и революционной де-

магогии, полагал, что если считать конституцию противоположностью абсолютизму, то «Основные законы 1906 г., несомненно, были конституцией. Их смысл не менялся от того, что их можно было иногда нарушать». Милюков же, по его мнению, «систематически и умышленно смешивал "конституцию" с "парламентаризмом", хотя знал, что существуют "непарламентарные" конституции»63. Маклаков имел в виду государственное устройство, ныне часто именуемое «дуалистической монархией», при котором народное представительство и монарх с подчиненным ему правительством составляют два «центра власти», находящихся в подвижном и неустойчивом равновесии. Важнейшей же чертой парламентарного строя считалось (и продолжает считаться) установление ответственности правительства перед народным представительством, в результате чего складывается положение, когда статус монарха лучше всего определяется известной формулой «царствует, но не правит». Отсутствие этой ответственности, как и ограниченность прав Думы в собственно законодательной сфере, и заставляли многих кадетов говорить о «лжеконституционном» характере российского государственного строя. Впрочем, давая ту или иную оценку установленному в 1906 г. строю, они действительно руководствовались потребностями момента. Когда нужно было подчеркнуть прерогативы Думы и тот факт, что монарх уже не всевластен, всячески акцентировалась идея соблюдения конституции; когда же речь заходила о необходимости «ограничить произвол», поддерживалась точка зрения, что «настоящую» конституцию еще только предстоит создать.

В редких же случаях, когда речь не шла о тактике, Милюков и его товарищи, по словам Т. Эммонса, «понимали, что шансы на конституционалистский исход из кризиса старого порядка не очень велики»64. Не в этом ли сознании (может быть, не вполне четко артикулировавшемся) обреченности либеральной программы развития страны коренились слабость и противоречивость стратегии партии, вынуждавшие ее лидеров с головой погружаться в тактические маневры?

В отечественной историографии советского времени в определении государственного строя страны также существовали определенные разногласия. Некоторые авторы писали об Основных законах 1906 г. как о конституции, хотя и консервативной, призрачной и т.п.65, другие (и эта точка зрения была господствующей) считали, что самодержавие лишь создало в качестве «прикрытия» внешние атрибуты конституции, которые были сугубо иллюзорными, поскольку реальная власть оставалась в руках монарха66. Однако принципиального значения эти разногласия не имели, поскольку никак не влияли на оценку общего направления развития страны.

В западной историографии так называемой либеральной школы признается, что в России существовала конституция, хотя она

была очень консервативной и часто нарушалась67. Это считается важным симптомом того, что Россия развивалась по пути, заданному западной цивилизацией, хотя политическая модернизация страны и осложнялась множеством разного рода факторов. Напротив, некоторые западные историки настаивают на более или менее выраженной уникальности социального и политического развития России, полагая, что определение ее строя в 1906-1917 гг. как «конституционной монархии» лишь ведет к некорректному сближению устройства совершенно различных стран68. Существует и промежуточная точка зрения, согласно которой судьбу преобразований 1905-1906 гг. определяли многие факторы, и само по себе политическое устройство страны могло эволюционировать в различных направлениях, но эти возможности так и остались нереализованными69.

Конечно, «тень 1917 года» более или менее явно довлеет над всеми исследователями, вынуждая их сообразовывать характеристику думского строя с собственным видением причин второй российской революции. Оптимизма в оценках это не прибавляет. Так, говоря о взглядах героев своей книги - кадетов, Теренс Эммонс заключает: «В условиях слабости институциональных и культурных основ, необходимых для конституционного строя, зачаточного состояния гражданского общества, максималистских ожиданий крестьян и значительной части рабочих и наличия развитого революционного движения, поощряющего эти ожидания, - словом, в условиях отсталости российского общества и запоздалого характера кризиса старого режима они опасались, что достигшие огромного размаха массовые революционные выступления едва ли приведут к умеренно-конституционалистскому пути выхода из политического кризиса. Последующие события показали, что такое восприятие ситуации не было безосновательным»70. Стоит, правда, заметить, что эти опасения кадетов повлияли на действия партии совсем не так, как можно было бы ожидать. '

Современные российские историки также склонны оценивать природу государственного строя страны после 1905 г. в зависимости от того, считают ли они естественной и предопределенной эволюцию России по западным моделям. По сложившемуся на рубеже 1980-1990-х годов обыкновению, их оценки перспектив российского конституционализма в целом более оптимистичны (разумеется, подобный оптимизм, являющийся результатом «отталкивания» от штампов советской историографии, нельзя считать глубоким и долговечным).

Сторонники такого взгляда, как правило, выстраивают более или менее непротиворечивую схему развития в стране «правовых» начал государственной властью или вопреки ей - либеральной интеллигенцией. Предельным вариантом первого подхода можно счи-

тать концепцию Б.Н. Миронова, полагающего, что российское самодержавие не было полностью неограниченным даже в XVIII— XIX вв., а в 1906 г. превратилось в «правовую дуалистическую монархию» подобно многим странам Центральной и Восточной Европы71. Что касается идеи о «либеральной альтернативе» традиционной власти, то она на протяжении последнего десятилетия занимала доминирующее положение в российской науке72. В соответствии с этим подходом кадеты и близкие к ним группы накануне и в ходе революции 1905-1906 гг., говоря о необходимости «настоящей конституции», сформулировали в целом реалистичную политическую программу, воплощению которой помешали главным образом близорукость и упрямство самодержавия, а также фатальное стечение обстоятельств.

В новейших работах все чаще озвучивается и подход, в какой-то мере воскрешающий традиционалистские доктрины начала прошлого века. Все громче раздается и критика в адрес кадетов, фактически повторяющая мысли авторов «Вех» и особенно «прозревших» в эмиграции П.Б. Струве, В.А. Махлакова и других73. Напомню, что эта точка зрения гласит, что реформы в целом создали достаточно условий для участия представительства в законодательной работе и конфронтация Думы и правительства лежит в основном на совести либералов. Наконец, нельзя не сказать и о взгляде, тахже генетически восходящем к политической борьбе, на этот раз 1920-1930-х годов. А.Н. Медушевский, определяя политический строй страны после 1906 г. как «мнимый», или «монархический», конституционализм, усматривает прямое родство между самодержавием (абсолютной монархией) и тоталитарным государством. Власть, считает он, лишь использовала западные формы для легитимации «сугубо традиционалистского института». В итоге же устанавливался «режим личного правления монарха, который все более непосредственно опирался на институты чрезвычайного положения и силовые структуры власти»74. Сближение самодержавия с большевистским авторитаризмом делалось, как известно, еще некоторыми «сменовеховцами», не говоря уже о западных критиках советского строя. Встретив его в современной научной работе, читатель, думается, был бы вправе рассчитывать на более основательную аргументацию, к сожалению, отсутствующую у Медушевского. Думается, нет необходимости лишний раз говорить о принципиальных, качественных отличиях советского режима от любого из вариантов традиционного монархического устройства.

В целом же можно утверждать, что вопрос о характере политического строя Российской империи в 1906-1917 гг. являлся и является лишь производным от общего представления об эволюции страны. Поэтому, кстати, формально-юридическая оценка реформ 1905-1906 гг. никогда не пользовалась большим авторитетом по

сравнению с политико-социологической или исторической. Изложенные же выше споры основных авторов самих этих реформ о том, как их следует понимать и квалифицировать, делают еще менее обоснованным любой сугубо объективистский взгляд на их смысл и судьбу, любую попытку однозначной их оценки вне исторического контекста. Политическое устройство не определяется нормативными актами, это сложная система, обусловливаемая взаимодействием многих разноуровневых факторов. Уже поэтому сколько-нибудь жизнеспособную конституцию невозможно изобрести или позаимствовать, она всегда, даже при «революционном происхождении», -плод эволюции политических и гражданских институтов, культуры и мировоззрения элиты и масс и т.д. Глубокая противоречивость такой эволюции в России видна и в непосредственной предыстории реформ 1905-1906 гг., и в их судьбе, и эта противоречивость является, пожалуй, их наиболее бесспорной особенностью.

Если же все-таки пытаться отыскать некий ориентир, позволяющий определить государственный строй России после 1906 г., то наиболее адекватной представляется концепция дуалистической монархии как переходной формы от традиционного к конституционному (в европейском смысле этого понятия) устройству власти. Эта концепция позволяет, в частности, учесть то важное обстоятельство, что система управления (исполнительной власти) и после появления представительных учреждений в целом оставалась прежней и в центре и на местах. Другой вопрос - насколько после 1906 г. предопределено было движение в сторону европейского конституционализма и существовали ли альтернативные варианты развития политической системы страны, например, в сторону некой разновидности авторитарно-корпоративистского строя, какой появился в XX в. в некоторых периферийных государствах Европы, обладавших, подобно России, достаточно отсталой социально-экономической структурой и глубокими традициями государственного и сословного "патернализма. На мой взгляд, вероятность развития страны по такому альтернативному сценарию была весьма велика.

Во всяком случае, ясно одно: события февраля 1917 г. стали не естественным итогом эволюции политического строя, основы которого были заложены в 1905-1907 гг., а достаточно радикальным (хотя и вполне предсказуемым) разрывом с эволюционным путем. Октябрь же 1917 г. стал лишь закономерным следствием Февраля.

Аграрный вопрос в правительственной политике и в общественном мнении в коние 1905 - начале 1906 г.

Аграрный вопрос не без основания считается одной из важнейших проблем, определивших ход и исход Первой русской революции. Громадное его значение очень часто отодвигает в тень то об-

стоятельство, что различия в понимании существа этого вопроса были, пожалуй, не менее глубокими, чем в понимании смысла вызванных революцией политических реформ. При этом две эти проблемы были связаны множеством очевидных и скрытых нитей. До недавнего времени практически аксиоматичным для отечественной историографии было представление о том, что самодержавие, действуя в интересах помещиков, лишь в чисто демагогических целях прибегало к патримониальной традиционалистской идеологии, в соответствии с которой «забота о благосостоянии» крестьянства являлась важнейшей задачей правительства75. Впрочем, прямолинейность такого представления достаточно очевидна. Как же, принимая его, объяснить, например, упорную приверженность Николая II, многих сановников и общественных деятелей идее патриархальности, природного консерватизма крестьян? Ведь даже после мощных аграрных волнений 1905 г. в «верхах» сохраняли надежду на то, что «крестьянская» Дума станет опорой власти в борьбе с «интеллигентской» революцией! Не слишком убедительным выглядит и другой тезис, согласно которому в «попечительно-охрани-тельном» курсе аграрной политики проявлялась «вековая крепостническая вражда дворянства к принципу буржуазной крестьянской собственности»76. Следуя этой логике, к числу махровых крепостников придется отнести даже одного из крупнейших деятелей крестьянской реформы 1861 г. П.П. Семенова (Тян-Шанского), который в 1905 г. продолжал оставаться последовательным сторонником такого курса. К тому же сейчас уже ясно, что дворянство никогда не выступало каким-то «единым фронтом» против развития крестьянского частного землевладения.

Анализируя сложную, полную зигзагов и отступлений борьбу в правительстве вокруг предстоящей аграрной реформы, целесообразно выделить в ней сразу несколько пластов, в том числе идеологический, экономический (связанный с материальными интересами дворянства) и политический (определявшийся борьбой за'власть как внутри правительства, так и между ним и общественными силами). При этом оказывается, что экономические мотивы использовались в качестве прикрытия в политической борьбе гораздо активнее по сравнению с обратной ситуацией, когда политические или идеологические аргументы прикрывали материальные интересы. В этом смысле спекуляции левых сил (в том числе кадетов) на тяге крестьян к обладанию землей мало чем отличались от использования правыми естественных опасений землевладельцев за свою собственность и безопасность.

Аграрный вопрос стал своеобразной «разменной монетой» и в политических интригах в правительственных и придворных кругах. Важная роль принадлежала здесь уже в начале 1905 г. братьям Д.Ф. и В.Ф. Треповым и бывшему министру внутренних дел Горе-

мыкину, который в 1899 г. расстался с министерским постом благодаря Витте и потому никаких добрых чувств к тому не питал. Именно на квартире Горемыкина, по словам Гурко, «в тесном кружке, к которому присоединился [А.В.]Кривошеин, осуждались все действия Витте и обсуждались способы его устранения. Центр этот просуществовал довольно долго, а именно до весны 1906 г., т.е. до увольнения Витте...»77. Происки этих деятелей привели к закрытию 30 марта 1905 г. Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности и передаче готовившейся крестьянской реформы в Особое совещание под председательством Горемыкина78 (он со времен руководства «крестьянским» департаментом Сената считался «знатоком» аграрных проблем).

В чем же заключались разногласия между Горемыкиным и Витте? Вопреки усилиям многочисленных исследователей доказать принципиальную противоположность «реакционного курса» первого «реформаторской программе» второго в действительности дело во многом сводилось к сиюминутным политическим задачам и личной борьбе. Поскольку Витте, не очень хорошо разбиравшийся в тонкостях крестьянского хозяйства и землепользования, считал возможным сделать упор на установление правового равноправия крестьян (что отчетливо коррелировало с его идеями по поводу политических реформ), «горемыкинцы» настаивали на том, что центр тяжести должен лежать в хозяйственной и административной плоскости при сохранении «исторических основ крестьянского быта»79. Позднее, уже осенью 1905 г. они сыграли перед императором на той же струне, противопоставив «политическому» манифесту 17 октября идею манифеста, обращенного к крестьянам, политикой якобы совершенно не интересующимся80. Итогом этого нехитрого маневра стали акты 3 ноября 1905 г., объявившие о снижении и последующей отмене (с января 1907 г.) выкупных платежей и расширении операций Крестьянского банка. Хотя Витте пытался в воспоминаниях приписать инициативу этих мер исключительно Совету министров, документами это не подтверждается81. В них было столько же «горемыкинского», сколько и «виттевского». Группа противников премьера всего лишь утвердила собственную инициативу в крестьянском деле. Возможно, продолжая развивать этот успех, Д.Ф. Трепов, славившийся своей склонностью к «крайностям», и предложил царю известный проект принудительного отчуждения помещичьих земель, автором которого был харьковский профессор П.П. Мигулин. Записка Мигулина была передана в Совет министров. Авантюристический смысл этого проекта, произвольность цифровых выкладок и расчетов, демагогичность аргументации были очевидны. Достаточно сказать, что площадь частновладельческих земель, подлежащих отчуждению, исчислялась автором валом, по всей Европейской России. Полученная цифра в 20-25 млн

десятин могла быть использована на митинге, но для разработки каких-либо реальных мер была абсолютно не пригодна82. Сам факт, что подобный «план» обсуждался правительством, причем по инициативе императора, лучше всего свидетельствовал о панике в «верхах» в октябре 1905 г.

Без труда отклонив проект, Витте, возможно, решил выдвинуть встречную инициативу. Так родился не менее известный проект Н.Н. Кутлера. Решение о его разработке было принято премьером примерно в то же время, когда он демонстрировал свои колебания при обсуждении выборного закона (напомню, что и там речь шла о том, что крестьянство хочет земли, но никаких политических претензий не выдвигает). Поводом послужило обсуждение крестьянского вопроса в Совете министров 3 ноября под председательством царя, который, в частности, сказал (запись Э.Ю. Нольде): «Вы-купн[ные] платежи не такая больная сторона. Землю хочется иметь. Гл[авное] управление] землеустройства] и земледелия] должно практически поставить. Наряду с Крест[ьянским] банк[ом] в будущем д[олжны] разрешить краеугольный вопрос российский]»83. При желании эти слова можно было понять как распоряжение готовить проект отчуждения. Наспех составленный Кутле-ром и А. А. Кауфманом проект был в обстановке строгой секретности вынесен на обсуждение Совета министров. Но несмотря на спешку, Кутлер сумел сформулировать свой взгляд на аграрный вопрос и приложить к проекту цифровые выкладки, несколько неожиданные, учитывая исходные цели проекта. По его расчетам, даже если передать крестьянам все частновладельческие земли, для доведения душевых наделов до высших норм Положения 19 февраля 1861 г. не хватит 27 млн десятин. Впрочем, аргументация строилась не на этом «валовом» подходе. Кутлер попытался произвести погубернскую разверстку и пришел к выводу, что в губерниях, испытывавших наибольший земельный голод, возможная прибавка будет исчисляться «ничтожными долями десятин» на душу. Поэтому закономерным оказалось утверждение, что отчуждение частных земель возможно в достаточно узких пределах, после тщательного изучения местных условий и значение этой меры проявится только при «подъеме производительности» и «устранении недостатков надельного землевладения»84. Собственно техническая сторона проекта (условия отчуждения и выкупа) большого значения не имела и явно носила прикидочный характер.

По словам И.И. Толстого, «весьма естественно, что чисто социалистический принцип, положенный в основу предложения, возбудил горячие дебаты». Премьер разгорячился и заявил, что никакой неприкосновенности права собственности не признает. «...А что касается интересов помещиков-дворян, - продолжал он, - то я считаю, что они пожнут только то, что сами посеяли. Кто делает рево-

люцию? Я утверждаю, что делают революцию не крестьяне, не пахари, а дворяне, и что во главе их стоят все князья да графы, ну и черт с ними - пусть гибнут»85. Используя столь грубую демагогию, Витте, конечно, учитывал, что «в сферах» не слишком довольны поместным дворянством, не оказавшим должной поддержки трону.

Однако он жестоко просчитался. Сведения о проекте, конечно, проникли в общество и вызвали бурный протест. В конце декабря в беседе с Коковцовым о проекте с возмущением говорил германский император (!), назвавший его «прямым безумием» и «чистейшим марксизмом». Через несколько дней Витте заявил Коковцову, что никакого отношения к этому «сумасшедшему проекту» не имеет86. Однако это не помешало ему во всеподданнейшем докладе от 10 января в целом довольно сочувственно изложить аргументы сторонников отчуждения (хотя заявлять о своей позиции он остерегся)87. После неодобрительной резолюции императора вопрос был закрыт, а Кутлер вскоре был отправлен в отставку, став, как он и предчувствовал, «козлом отпущения»88 (позднее и он, и Кауфман оказались в рядах кадетской партии).

Между тем реальная разработка аграрной реформы велась во многом независимо от этих пропагандистских инициатив. С этой точки зрения, отмена выкупных платежей была лишь технической мерой, знаменовавшей окончательный переход надельных земель в руки крестьян. В очередной раз вставал вопрос о порядке выхода их из обществ, выдела и возможности продажи наделов. Наконец, предполагавшаяся активизация операций Крестьянского банка (который получил право скупать земли за счет своего капитала, а в перспективе должен был стать посредником при продаже крестьянам казенных и удельных земель) ставила вопрос о том, кому, в каких размерах и на каких основаниях продавать землю. Комиссию по согласованию манифеста 3 ноября с действующим законодательством возглавил Гурко - один из главных архитекторов реформы, получившей впоследствии не совсем точное название «столыпинской», убежденный сторонник насильственного разрушения общины. Возможно, он же был автором «Записки о недопустимости дополнительного наделения крестьян», доказывавшей «полную несостоятельность и фантастичность» этой меры и с одобрением воспринятой императором89. В отличие от Витте Гурко не считал достаточным уравнение крестьян в правах с прочими сословиями, а предлагал решительные законодательные и административные меры по «переводу» крестьян к личной собственности.

Разработкой нового аграрного курса продолжало заниматься и горемыкинское совещание, причем оказалось, что противники в вопросе о принудительном отчуждении - Гурко и Кутлер - отстаивают одну и ту же программу создания крепкого среднего (фермерского) землевладения. Интересно, что в своих выступлениях Гурко,

14- 14

активный участник правых дворянских организаций, резко выступил не только против общины, но и против помещичьих латифундий. Это был голос скорее профессионального бюрократа, чем помещика. Большинство же участников совещания (в том числе такие столпы неославянофильства, как Д.А. Хомяков и Ф.Д. Самарин) явно находилось в плену той же патриархально-попечительской идеологии, которую активно эксплуатировал Витте. Правда, в отличие от премьера, в своих пристрастиях оно было гораздо более последовательным90.

Но независимо от этого дни совещания Горемыкина были сочтены. В январе 1906 г. по инициативе Витте оно было закрыто. Промежуточное сражение многолетних противников закончилось вничью. Решающее же Витте, как известно, проиграл, причем по причинам, не имевшим отношения к сути крестьянского вопроса, а тем более - к его технической стороне. Тем не менее в «политическом завещании» его кабинета («Программа вопросов, вносимых на рассмотрение Государственной думы») аграрные проблемы занимали важнейшее место91. Правительство предполагало не только упорядочить выдел надельных земель из общины и порядок их купли-продажи, но и коренным образом реорганизовать местное управление и суд, на всесословных началах. Автором соответствующего раздела, видимо, был Гурко, чья карьера с падением кабинета и отставкой его непосредственного начальника Дурново не окончилась, а наоборот, вступила в пору своего расцвета. Этот факт лишний раз демонстрирует, что смена курса в аграрной сфере зависела не от перестановок в высших эшелонах власти, не от прихотей того или иного министра, а от более глубоких и мощных факторов. «Революцию в сознании» бюрократической элиты, предшествовавшую воплощению нового курса в жизнь и прослеженную, в частности, Дэвидом Мейси92, можно было признать совершившейся (даже несмотря на то, что 18 марта Государственный совет большинством в шесть голосов отверг представление Совета министров о'принятии временных правил выдела наделов из общины).

Можно ли сказать то же об общественном мнении? Важнейший поворот в сознании консервативного поместного дворянства был зафиксирован уже в ноябре 1905 г. на учредительном съезде Всероссийского союза землевладельцев. «Весь наш 40-летний строй, воздвигнутый на принципе общинного владения крестьян, был роковой ошибкой, и теперь необходимо его изменить»93 - такой вывод означал глубокое разочарование в патерналистской политике по отношению к крестьянству, выражавшееся дворянством в то время, когда и либералы типа Шилова, и Витте, и Николай II веры в нее еще не утратили. Антиобщинные выступления правых помещиков, конечно, были непосредственно связаны с отстаиванием ими нерушимости права собственности и отказом признать право-

мерность принудительного отчуждения их земель. Впрочем, позднее оказалось, что в этом, как и во многих других вопросах, дворянство было отнюдь не едино. «С "успокоением" пришло и "протрезвление"»94. Ставка на развитие в крестьянской среде частной собственности на землю, несомненно, должна была оказаться в противоречии с убеждениями многих консерваторов. Одни из них продолжали оставаться приверженцами «патриархальных» ценностей и институтов (в числе которых были земские начальники и дворянские предводители), другие видели угрозу в экспансии крестьянского землевладения, а третьи - в неизбежном при уничтожении общины «сверху» широком вмешательстве в местную жизнь бюрократии95. Позже вопрос о разрушении общины (а значит, и поддержке столыпинской аграрной реформы) стал причиной для серьезных разногласий в среде правых. Впрочем, в 1905 и первой половине 1906 г. об «успокоении» можно было только мечтать, а потому нюансы отступали на задний план перед безусловно разделявшейся всеми «охранителями» идеей неприкосновенности частной собственности.