От самодержавия к думской монархии 10 страница

I! Дума, правительство и третьеиюньсхий переворот

Выборы во II Думу, проходившие в начале 1907 г., серьезно отличались от предыдущих. «Правительство изменить избирательный закон не решилось, а решило еще раз попытать счастья с прежним, что было и правильно, так как следовало подготовить умы к изменению закона», -утверждал Крыжановский116. Однако Столыпин не скрывал своих намерений в полной мере использовать «административный ресурс» для противодействия оппозиционным и содействия умеренным и правым партиям117. Первым из придуманных для этого легальных инструментов стали так называемые сенатские разъяснения Положения о выборах, несколько сужавшие представительство рабочих и крестьян в городской и землевладельческой куриях, ограничивавшие возможность использовать фиктивный ценз118 и т.п. По мнению Крыжановского, «толкования эти, если и представлялись иногда нажимом на внутренний смысл закона, с буквой его не расходились».

Другим средством общего характера была легализация правых и умеренных организаций («Союза русского народа», «Союза 17 октября», Партии мирного обновления) и отказ легализовать конституционно-демократическую партию (о революционных речи, естественно, не было). В результате кадеты формально лишались возможности развернуть широкою агитационную кампанию, но серьезно повлиять на исход выборов это не могло. Наоборот, как утверждал успешно прошедший в Думу Маклаков, «нельзя было придумать... лучшей рекламы, чем та, которую власть взяла на себя». Любое упоминание о партии на митинге (где теперь обязательно присутствовал полицейский чин) влекло за собой его роспуск или по крайней мере - лишение оратора слова. Но этим нередко устранялась и возможность критики кадетов слева и справа! В результате «важные проблемы, которые надлежало если не решить, то поставить, были забыты перед мелкой задачей не поддаться влиянию власти, дать ей урок»119. К тому же полицейские порой плохо понимали суть речей и легко становились объектом саркастических нападок ораторов. А.А. Кизеветтер с удовольствием вспоминал, как один из них перед началом митинга попросил «господина профессо-

pa» не издеваться над ним120. Впрочем, свою порцию критики кадеты все же получили: и революционеры, и «черносотенцы» воспринимали как основных противников именно их (а не друг друга)121.

Широко практиковались местной властью и более мелкие, но болезненные «уколы» - высылка оппозиционных кандидатов и выборщиков, лишение их избирательных прав (для чего достаточно было начать против них следственные действия) и т.д. Но такие меры, как признавал Маклаков, «только устраняли отдельных заметных людей и этим искусственно понижали состав Думы», но не могли сказаться «на общем исходе выборов»122. В гораздо большей степени на личный состав Думы повлияло то, что права быть избранными лишились все, кто подписал Выборгское воззвание, т.е. в первую очередь «цвет» кадетской партии. В результате лишь 32 члена (6%) I Думы оказались избранными во вторую.

Другим весьма серьезным отличием вторых выборов стало участие в них представителей революционных партий, признавших бессмысленность продолжения бойкота. При этом в стане социал-демократов не замедлили обнаружиться серьезные разногласия по вопросу об избирательной тактике. Большевики выступали за «левый блок», исключая из числа возможных союзников «контрреволюционную», по их мнению, партию кадетов. Меньшевики же считали не только возможным, но и желательным блокирование с кадетами, которое, полагали они, не только поможет избежать торжества правых, но и сдвинет влево самих кадетов. В различных избирательных округах верх брала та или иная тактика123.

В очень сложном положении накануне выборов оказались эсеры. Крах июльских выступлений, спад массового движения в деревне, явная неспособность эсеровских теоретиков дать адекватное объяснение происходящему в стране - все это вызвало настоящий внутрипартийный кризис. Давно зревший раскол в неонародническом движении стал фактом уже осенью 1906 г. Именно тогда образовались партия народных социалистов и Союз социалистов-революционеров-максималистов. При этом энесы «набирали сторонников из околоэсеровской публики, «третьего элемента земства», демократической интеллигенции города и деревни»124, т.е. из того слоя, для которого эсеры были слишком радикальны. Партия так никогда и не стала многочисленной (в начале 1907 г. она насчитывала около 1500 членов) и конкуренции эсерам составить не могла125.

В условиях внутреннего кризиса корректировка прежней тактики, в том числе и в отношении Думы, оказалась для эсеров весьма сложной задачей. Острыми спорами ознаменовался сначала II Совет партии (20 октября 1906 г.), а затем и II (экстренный) партийный съезд (Таммерфорс, 12-15 февраля 1907 г.). Если Совет принял решение участвовать в выборах, то съезд состоялся в то время, когда их итоги уже в основном были известны и на первый план выхо-

дил вопрос о думской тактике. И там и здесь дискуссии отразили противостояние «умеренных» (насколько этот термин вообще применим к эсерам) и ультрареволюционеров. Первые (их возглавлял В.М. Чернов) полагали, что в условиях спада массового движения Думу следует всемерно использовать как орудие пропаганды и разжигания революционных настроений (отсюда следовал вывод о необходимости организовать партийную фракцию). Вторые настаивали на усилении террора и отрицали за Думой всякое самостоятельное значение в продолжающейся, по их мнению, революции. Под влиянием эмоциональной речи Г.А. Гершуни, признавшего, что «народное движение зашло в тупик» и надежды на восстание в обозримом будущем нет, а потому Дума является «той соломинкой, за которую хватается утопающий», победила точка зрения «умеренных»126.

Левые отняли голоса в первую очередь у кадетов и беспартийных. В итоге сложился следующий состав Думы (всего было избрано 518 депутатов)127:

кадеты - 98 польское коло - 46

трудовая группа - 104 мусульманская фракция - 30

социал-демократы - 65128 октябристы и умеренные - 44

эсеры - 37129 правые - 10

народные социалисты - 16 беспартийные - 50

казачья группа -17 (в том числе 3 мирнообновленца)

Итоги выборов зафиксировали полевение Думы, неизбежное, как предсказывали еще весной 1906 г., при сохранении прежнего избирательного закона. Неожиданным можно было, пожалуй, считать только поражение «черносотенцев», располагавших определенной поддержкой в массах. Кадеты, чье представительство уменьшилось почти вдвое, должны были винить в этом не столько правительство, сколько крайние фланги политического спектра, а главное - самих себя. Сказывалась невнятная позиция, занятая партийным руководством после Выборгского воззвания,'и особенно перед выборами. Партийная конференция 28-30 октября 1906 г., разработавшая новую избирательную платформу, отказалась от лозунга ответственного (т.е. думского) министерства, заменив его «министерством, пользующимся доверием Думы». «Натиск» на власть должен был смениться ее «правильной осадой», что обусловливало необходимость «бережения Думы»130. При этом в условиях грозившего партии раскола было признано, что блокирование как с более левыми, так и с правыми партиями возможно только в виде

исключения.

А в первой половине января Милюкова пригласил к себе Столыпин и предложил ему сделку: кадеты осуждают политический терроризм а правительство дает согласие на легализацию партии (на декабрь и январь пришлась очередная волна террора). Лидер кадетов

выразил сомнение в тактической целесообразности такого шага, и премьер пошел еще дальше, заявив, что достаточно будет анонимной статьи в «Речи». И.И. Петрункевич, с которым Милюков решил посоветоваться, отверг эту возможность, заявив, что она скомпрометирует партию. Предложение Столыпина не было принято, однако слухи о переговорах просочились в печать и стали активно муссироваться левыми партиями131. Пресловутое «сидение на двух стульях» не могло благоприятно отразиться на популярности партии. Как писал Маклаков, кадетов подвело «стремление сочетать оба пути - конституционный и революционный, и оба противоположные пафоса. Этим они не удовлетворили ни тех, ни других»132.

И все-таки главным проигравшим в результате выборов был сам Столыпин. По воспоминаниям Коковцова, получая оптимистические (и как оказалось, неверные) донесения с мест о ходе выборов, премьер неоднократно говорил, «что он имеет надежду, что выборы окажутся гораздо более благоприятными в смысле распределения членов Думы по политическому их настроению, нежели это было в первой Думе»133. Тем сильнее был удар. Одобрение Думой его реформаторской программы становилось крайне маловероятным. Под вопросом оказывались и эффективность «политики умиротворения», и само существование думской монархии. В начале февраля «Русские ведомости» сообщали о якобы состоявшемся в Царском Селе совещании членов правительства с участием ближайшего окружения царя, где обсуждалось возможное развитие событий. Столыпин, утверждала газета, выразил надежду на то, что кадеты займут умеренную позицию, и это-де позволит изолировать левых и сохранит возможность сотрудничества правительства с Думой. После отъезда министров камарилья якобы обсуждала возможность смены кабинета134.

Расклад сил в Думе действительно был таков, что оставлял возможность для создания или очень зыбкого правоцентристского большинства (октябристы, умеренные, кадеты'и сочувствующие, Польское коло), или гораздо более мощного блока кадетов с левыми. Какой из вариантов был реалистичнее? Премьер всерьез надеялся, что осуществится первый135. По воспоминаниям же Маклако-ва, в среде кадетского руководства было распространено мнение, что «в Думе будет два большинства»: «По вопросам "тактики" мы будем голосовать с правыми, по вопросам же "программы" - с левыми»136. Нереалистичность этих «хитроумных» расчетов едва ли стоит доказывать.

Тактика кадетов проявилась уже накануне открытия Думы, 19 февраля, когда в доме кн. П.Д. Долгорукова собралось около 300 ее членов, представлявших кадетскую и левые фракции (большевики участвовать отказались). Речь шла о распределении постов председателя Думы и его заместителей. Собравшиеся одобрили кан-

дидатуру кадетов Ф.А. Головина на должность председателя и М.В. Челнокова - секретаря Думы. Заместителями председателя были намечены трудовики Н.Н. Познанский и М.Е. Березин. В итоге правым не позволили занять не только какую-либо руководящую должность, но даже ни один из постов помощника секретаря (при том, что Дума сама устанавливала их количество).

Современники практически единодушно оценивали Головина как человека, мало соответствовавшего должности председателя Думы. Выпускник юридического факультета Московского университета, родовитый дворянин и землевладелец, а с другой стороны -земец с колоссальным опытом работы на выборных должностях, активный участник различных оппозиционных кружков и организаций («Беседы», Союза земцев-конституционалистов), по «анкетным» данным он мог показаться идеальной, «сбалансированной» кандидатурой, не вызывающей отторжения ни у левых, ни у правых. В нормальной обстановке Головин, может быть, и был бы сносным председателем, но руководство II Думой явно было ему не по плечу. Ни внешность («с лихо завитыми усами и подпирающим подбородок воротником»), ни способности, ни авторитет его не шли ни в какое сравнение с качествами, которыми обладал, например, С.А. Муромцев. Да и сам он «на председательском месте чувствовал себя как на бочке с порохом вблизи падающих искр». Неудивительно, что перед каждым заседанием Головину, по его собственным словам, «хотелось какого-то чуда», которое избавило бы его от предстоявшего «мучения»137.

Уже первое, формальное заседание Думы 20 февраля ознаменовалось малоприятным инцидентом. При передаче депутатам высочайшего приветствия встала только правая часть Думы. И если поведение левых было закономерным, то отказ кадетов продемонстрировать уважение монарху можно было счесть важным показателем их настроя.

«И вот потянулись кои1марные дни, о которых и сейчас вспоминаю с тяжелым чувством.., - писал И.В. Гессен спустя десятилетия. -Торжественного настроения, которое окружало открытие I Думы, и в помине не было, вообще не было ни малейшего энтузиазма, все были настороже, и зал заседаний представлял странное зрелище, как будто силою втиснули в помещение, из которого заперт выход, чуждых, не выносящих друг друга людей, которые только и ждут напряженно какого-нибудь повода, чтобы сразиться и помериться силами»138. Оба крайних крыла, в последнюю очередь воспринимавшие Думу как законодательный орган, стали втягиваться в совсем не дипломатичные перебранки и взаимные оскорбления. Лишенные возможности что-либо решать, правые (среди которых выделялись своей скандальностью В.М. Пуришкевич и П.Н. Кру-пенский, а язвительностью - В.В. Шульгин) не стеснялись устраи-

вать демонстрации по любому поводу, для левых же Дума оставалась в первую очередь агитационным инструментом. «Сжатый этими двумя буйными и сильными крыльями», «сам по себе бессильный» кадетский центр представлял собой печальное зрелище139. Как это было не похоже на предыдущую Думу, где кадеты пользовались неоспоримым авторитетом и казались себе и наблюдателям (в том числе многим левым) явными лидерами!

Сравнение с предыдущей Думой было закономерным и неизбежным. Кадетским руководством, по тонкому наблюдению Маклако-ва, «вся вторая, "бесцветная" Дума рассматривалась только как дублер первой, "настоящей"»140. По установившемуся правилу, в заседаниях кадетской фракции участвовали не только члены ЦК, но и депутаты I Думы, для которых сама мысль об уступках правым или правительству была неприемлема и даже оскорбительна. В свою очередь, и крайний правый, и левый фланги Думы были мало расположены к сотрудничеству с кадетами. Левым довольно быстро стало ясно, что лидирующая роль в таком блоке неизбежно окажется у гораздо более подготовленных к публичной политической деятельности кадетов. Кроме того, у левых и кадетов, конечно, было принципиально различное отношение к задачам Думы. В результате вместо левоцентристского в Думе уже в марте сложился «народнический блок» (трудовики, эсеры, энесы). Влияние эсеров на трудовиков облегчалось тем, что 14 эсеровских депутатов изначально записались в Трудовую группу, составив в ней левый фланг и постоянно подталкивая ее в сторону более радикальных решений141.

Утром 2 марта, за несколько часов до выступления в Думе Столыпина (он должен был огласить правительственную декларацию) в зале заседаний Таврического дворца рухнула массивная штукатурка потолка. Если бы это случилось немного позже, сильно пострадали бы в первую очередь депутаты, сидевшие на правых и левых скамьях. Причиной катастрофы, как позднее выяснилось, была вибрация установленного на чердаке электрического генератора и ветхость самого потолка времен Екатерины II. Естественно, некоторые депутаты поспешили обвинить правительство в сознательном покушении на народных избранников или по крайней мере - в преступной небрежности. Заседания на время были перенесены в здание Дворянского собрания. Именно здесь 6 марта состоялась «первая серьезная встреча» Думы и правительства, как характеризовал выступление Столыпина Головин. «Если перечислить законопроекты, внесенные или вносимые правительством в Думу, о которых упомянул в своей речи Столыпин, то у слушателя могло получиться впечатление, будто правительство всерьез собирается превратить отечество наше в государство правовое, - должен был признать председатель II Думы. -...В заключение Столыпин протя-

нул Думе свою руку, заявив, что правительство готово свой труд, добрую волю, накопленный опыт предоставить в распоряжение Государственной думы...»142 Правительственная декларация действительно была выдержана в спокойном и деловом тоне и сводилась к подробной характеристике законопроектов, внесенных на рассмотрение Думы. В прениях приняли участие лишь крайние фланги: «центр» молчал, предложив простой переход к очередным делам. Позицию левых ярче всего выразил лидер социал-демократической фракции И.Г. Церетели. Несмотря на ораторские способности выступавшего, суть его речи была очень примитивна: власть выражает интересы «кучки помещиков-крепостников», но чем больше она угнетает народ, «тем глубже растет революционное движение». В конце достаточно бурных прений слово вновь взял премьер. Это была короткая и, пожалуй, самая известная речь Столыпина (вероятно, она была набросана заранее). Правительству, сказал он, желательно найти почву для сотрудничества и общий язык с Думой. «Я отдаю себе отчет, что таким языком не может быть язык ненависти и злобы; я им пользоваться не буду». Правительство не уклоняется от ответственности и будет приветствовать разоблачение злоупотреблений, но не нападки, которые имеют целью вызвать у власти «паралич и воли и мысли» и «сводятся к двум словам, обращенным к власти: "Руки вверх". На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты может ответить только двумя словами: "Не запугаете!"»143.

По словам Маклакова, «правительство в этот день на глазах у всех (и стоит добавить, несколько неожиданно для большинства самих его членов. - Авт.) обрело и главу, и оратора... Многим из нас только партийная дисциплина помешала тогда аплодировать»144. А Головин не мог после этого заседания избавиться от тяжелого чувства: казалось, что налицо полная победа правительства, непонятное молчание его собственной партии, и главное - отказ идти навстречу попытке премьера наладить с представительством рабочие отношения, в результате чего «бездна, разделявшая Думу и правительство, осталась по-прежнему без хотя бы и хрупкого моста»145.

Сухие статистические данные дают некоторое представление о работе II Думы. За 103 дня ее существования состоялось 51 пленарное заседание (за 72 дня работы I Думы их было 40). В Думу было внесено 287 правительственных законопроектов (в том числе 53 из 60 законов, изданных по 87 статье в междумский период). Из них одобрено было 20, отклонено 6, остальные не были рассмотрены (в том числе 54 не получили вообще никакого движения). Только три проекта были утверждены Госсоветом и императором (о контингенте новобранцев и два о продовольственной помощи). Что касается депутатской инициативы, то члены Думы внесли 44 «за-

конодательных заявления». 27 из них были переданы в комиссии, до общего собрания дошло лишь два, а принят, причем с серьезными нарушениями процедуры, был один (об отмене военно-полевых судов), к тому же лишенный практического смысла (через три дня после его одобрения срок действия Положения об этих судах и без того истекал). Кроме того, II Дума направила 36 запросов правительству (первая за более короткий срок сделала это около 350 раз)146.

Проблемы, оказавшиеся в центре внимания Думы, можно разделить (конечно, условно) на сугубо «политические», призванные воздействовать на общественное мнение, но не обладавшие или почти не обладавшие практическим значением, и «практические», которые, несмотря на возможность использования их в политических целях, не утрачивали от этого своего вполне конкретного смысла. В отношении предыдущей Думы эту грань провести было бы куда затруднительнее хотя бы потому, что ни тогдашнее правительство, ни сами депутаты, ни общество не допускали и мысли, что ее можно воспринимать как преимущественно законотворческий орган, как часть государственного механизма. Было бы, конечно, большим преувеличением утверждать, что такое восприятие утвердилось или хотя бы заметно проявилось во II Думе.. И все же разница была. И кадетская тактика «бережения Думы», разделявшаяся умеренными справа и слева, и возможность работать над конкретными законопроектами, и гораздо менее возбужденное настроение депутатов и публики - все это играло свою существенную роль.

В числе «политических» вопросов оказался в первую очередь уже упоминавшийся проект закона об отмене военно-полевых судов, обсуждение которого сразу вылилось в общую дискуссию о допустимости и пределах насилия со стороны как власти, так и революционных партий. Принципиальных защитников военно-полевого судопроизводства не нашлось даже среди правых, которые, однако, указывая на молчаливое или явное сочувствие кадетов революционному террору, обвинили их в макиавеллизме и лицемерии. Столыпин, понимавший, что само существование судов делает его политику мишенью для критики, согласился в своем выступлении с Маклаковым, который резонно утверждал, что суды эти, действующие якобы во имя охраны государственности, разрушают самые ее основы, заменяя право голым насилием и приучая к такой подмене людей. Более того, премьер попросил Думу осудить революционный террор, добавив, что «правительство примет меры для того, чтобы ограничить этот суровый закон только самыми исключительными случаями самых дерзновенных преступлений», и не будет пытаться продлить его действие. «Мы хотим верить, - говорил Столыпин, - мы должны верить, господа, что от вас услышим слово умиротворения, что вы прекратите кровавое безумство, что вы ска-

жете то слово, которое заставит нас всех стать не на разрушение исторического здания России, а на пересоздание, переустройство его и украшение»147.

Правые и премьер вновь поставили перед кадетами сложный вопрос об отношении к политическим убийствам. Даже Милюков признавал, что со стороны Столыпина это требование было не провокацией, а «условием продолжения его собственной политики» под давлением справа143. Среди правых кадетов было много тех (Маклаков, И.В. Гессен, П.Б. Струве, С.Н. Булгаков), кто в принципе готов был осудить террор, обставив это рядом условий. Тем не менее на заседании фракции 3 апреля было решено «уклониться от осуждения убийств по существу»149. В итоге никакой внятной позиции по этому поводу ни фракция, ни Дума в целом так и не заняли.

Окончательно переместился в сферу политическую и аграрный вопрос. Еще в марте в аграрную комиссию Думы был передан трудовический «проект 104-х», повторявший положения их перво-думского проекта и в целом отражавший энесовские идеи. Существенной корректировке подверглись кадетские предложения. Их «Проект 38-ми» был внесен в Думу лишь 30 апреля, спустя почти полтора месяца после начала прений по аграрному вопросу. Он по-прежнему строился на принципе принудительного отчуждения, но из него исчезли упоминания о «государственном земельном запасе», а возможность наделения землей увязывалась с наличием в уездах пригодных для этого площадей150. В результате кадетская программа стала еще более противоречивой и невнятной. Меньшевики по-прежнему высказывались за муниципализацию земли (впрочем, позиции социал-демократов в аграрных дебатах, по традиции, не отличались силой и убедительностью). Наконец, 3 мая был внесен эсеровский вариант решения аграрного вопроса, известный как «Проект 105-ти». Он был подписан 38 эсерами, 58 трудовиками (многие из которых, до того подписали «Проект 104-х»), шестью энесами, одним социал-демократом и одним беспартийным крестьянином. По сравнению со своими перводумскими предложениями эсеры пошли на некоторые уступки «частнособственническим инстинктам крестьян», что и обеспечило им более широкую поддержку151. Возможно, этот вариант программы социализации и был в отдельных частностях более умеренным по сравнению с «Проектом 33-х» (в основном это касалось трактовки уравнительности землепользования, трудовой нормы как максимума надела и темпов предполагавшегося преобразования), но суть его от этого, конечно, не изменилась. Отдельный вопрос, на который пока нет ответа, в какой мере беспартийные крестьяне способны были уловить эту разницу и как они ее интерпретировали. Тем не менее фактом остается гораздо большее влияние эсеров на крестьянских депутатов во II Думе по сравнению с первой.

10 мая по аграрному вопросу в Думе выступил Столыпин. Его речь не содержала никаких новых положений (если не считать таковым ставшую знаменитой фразу: «Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия»). Вся возможная критика в адрес кадетских и социалистических идей была озвучена задолго до того. Вместе с тем премьер давал понять, что ни о каких уступках не может быть и речи, и что правительство не позволит вести с думской трибуны агитацию в пользу захвата земель152. Непреклонность премьера в проведении своей аграрной программы не могла быть тайной для думцев. Еще в начале мая Челноков сообщал Маклакову, что Столыпин «помешался на аграрном вопросе». Он якобы сказал секретарю Думы: «Прежде я только думал, что спасение России в ликвидации общины, теперь я это знаю наверное. Без этого никакая конституция в России пользы не сделает». По мнению Струве, «в области политической и правовой он (Столыпин. - Авт.) готов идти на большие уступки, но от аграрных планов своих не откажется»153. Кадеты же не могли отказаться от идеи принудительного отчуждения. Встретившись с премьером, Маклаков пытался убедить его в том, что компромисс возможен на практической почве, при постатейном обсуждении закона, тем более что Столыпин признал возможность отчуждения в отдельных случаях. Однако в ходе думских прений Н.Н. Кутлер и А.А. Кизеветтер 26 мая вновь недвусмысленно подтвердили приверженность партии прежним целям в аграрном вопросе154. Компромисс так и остался мечтой нескольких правых членов кадетской фракции.

В числе «практических» вопросов центральным было принятие бюджета. Отклонив предложение левых отвергнуть его без обсуждения, кадеты выставили для «деловой» критики Кутлера, сделавшего карьеру в Министерстве финансов и, как предполагалось, разбиравшегося в этом очень специальном вопросе. Однако он допустил в своей критике ряд грубых промахов, позволивших Коковцову и Столыпину вдоволь над ним поиронизировать155. Сам же бюджет был, как и ожидалось, направлен в комиссию.

Обсуждение законопроекта о контингенте новобранцев неожиданно вылилось, пожалуй, в самый крупный в истории II Думы скандал. Социал-демократ А. Г. Зурабов, реализуя установку левых не упускать ни одной возможности для атаки на власть, 16 апреля выразил в прениях уверенность, что русская армия годится только для карательных операций, а «на востоке будет всегда терпеть поражения». Правые возмутились, резонно восприняв эту фразу (повторенную к тому же дважды) как оскорбление армии и императора, и Головин вынужден был прервать заседание, лишить Зурабова слова и даже следующим утром отправиться с извинениями к военному министру Редигеру.

Не только кадеты, но и многие министры были уверены, что этот инцидент переполнит чашу терпения Николая II и повлечет за

собой роспуск Думы. По сообщению Коковцова, на следующий день состоялось экстренное заседание Совета министров, участники которого, не исключая и Столыпина, сошлись во мнении, что роспуск неизбежен. Премьер лишь считал возможным отложить его до окончания разработки нового избирательного закона. А 24 апреля на очередном всеподданнейшем докладе Коковцов услышал от императора: «...Я сказал председателю Совета министров, что считаю вопрос о роспуске окончательно решенным, более к нему возвращаться не буду и очень надеюсь на то, что меня не заставят ждать дольше того, что необходимо для окончания разработки закона, который, по моему мнению, тянется слишком долго»156.

Дни Думы были сочтены, причем ощущение это было всеобщим. В среде эсеров наблюдалось «состояние безнадежности»157. На проходившем в мае 1907 г. в Лондоне V съезде РСДРП вопрос о подготовке нового вооруженного восстания не был даже включен в повестку дня, поскольку делегатам «было уже очевидно, что революция подходит к концу (хотя прямо об этом не говорилось)»153. Съезд занимался в основном теоретическими и внутрипартийными вопросами; о текущем политическом моменте сказано было очень мало.

Чем же объяснить тот факт, что Дума все-таки просуществовала до начала июня? Судя по имеющимся данным, Столыпин не особенно спешил с окончательным решением. При этом не подлежит сомнению, что он сильно рисковал. При дворе крепло недовольство его «нерешительностью», а внутри самого кабинета оппозицию возглавил государственный контролер П.Х. Шванебах, интриговавший против премьера. Еще в январе он изложил в записке, направленной императору, свою программу государственного переворота, предполагавшую «свободу рук» в отношении дальнейшей судьбы всего думского строя. Сторонником быстрого роспуска был и Коковцов (которого слухи прочили в преемники Столыпина)159.

Примерно в то же время состоялся и уже упомянутый разговор Столыпина и Маклакова. Премьер явно пытался понять, есть ли хоть какая-то надежда на образование в Думе работоспособного правоцентристского большинства. «Распускать первую Думу было непросто, - говорил он. - Трепов в глаза мне это называл "авантюрой". Сейчас же иным представляется "авантюрой" мое желание сохранить эту Думу. И я себя спрашиваю: есть ли шанс на успех? Есть ли вообще смысл над этим стараться?»160 Но уверения Маклакова, что смысл есть, уже были не в состоянии что-либо изменить. В близости финала едва ли кто-нибудь мог сомневаться. И несмотря на это, «правые» кадеты пытались что-то предпринять. «Теперь кажется непонятным неутомимое стремление уберечь Думу при полной уверенности, что она неминуемо будет распущена если не

сегодня, то завтра», - вспоминал И.В. Гессен, объясняя его страхом, что правительство решит «вообще ликвидировать народное представительство и придется начинать сначала, с истощенными силами и энергией»161. О том, что такой шаг будет «равносилен гражданской войне», не было и помину. Ситуация в стране за прошедший год действительно радикально изменилась...

Однако Столыпин все еще колебался, и когда в начале мая министры начали секретные совещания о порядке роспуска Думы и о новом избирательном законе, то, по словам Шванебаха, «получалось такое впечатление, что момент роспуска Думы отошел вдаль... Столыпин опять пожал сомнительные парламентские лавры своей речью по аграрному вопросу (10 мая. -Авт.) и, видимо, прислушивался к пению кадетских сирен...»162. Вероятно, прав был Маклаков, полагая, что премьер «инстинктивно или сознательно держался» за Думу, ибо чувствовал, что без создания в ней гипотетического реформаторского «центра» правая волна захлестнет и его начинания, и его самого163. И все-таки противодействия Столыпина роспуску преувеличивать не стоит. Пытаясь лавировать, перед правыми он должен был, напротив, демонстрировать решимость не мириться с Думой. Посетившим его «черносотенцам» он счел нужным заявить: «Необходимо, чтобы прошло некоторое время, пока Дума догниет на корню, тогда настанет удобный момент для ее роспуска»164.