Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Два путешествия



Проснулась я рано, шея затекла. Накануне пришлось выбирать между койкой, на которой спал Станислав, и двухместным канапе – я выбрала канапе. За окном еще не рассвело: небо серое, хмурое.

Но в доме уже было шумно и все пришло в движение. Отец пел в ванной. Валентина, Станислав и Дубов бегали туда‑сюда, загружая вещи в машину. Я налила себе чаю и встала у окна, наблюдая за ними.

«Роллс‑ройс» оказался на удивление вместительным.

В нем поместились огромные мешки для мусора с неопределенным содержимым, которые Валентина запихала в багажник. Коллекция Станиславовых компакт‑дисков в двух картонных коробках и CD‑проигрыватель, втиснутый между огромными кипами свежих подгузников под задним сиденьем. Два чемодана и небольшой зеленый дубовский рюкзак. Телевизор (откуда он взялся?) и фритюрница (тот же вопрос). Картонный ящик с ассорти из полуфабрикатов и еще один – с банками скумбрии. Маленький портативный ксерокс. Синий пылесос для цивилизованных людей (который, как папа мне потом рассказал, они с Дубовым переделали под обычные пылевые мешки) и мамина скороварка (как она посмела!).

Наполнив багажник (хряп!), начали грузить на крышу. Вынесли крашеную деревянную детскую кроватку, разобрав ее и связав веревкой. Раз, два, три – взяли! – огромный чемодан из стекловолокна величиной с небольшой гардероб. Вынесли – точнее, Станислав с Дубовым, прогибаясь под ее весом, поволокли через весь двор («Согни колина, Станислав! Согни колина!») – коричневую «неселянськую» неэлектрическую плиту. Но как они поднимут ее на крышу?

Из толстого каната и прочного брезента Дубов соорудил что‑то наподобие лебедки. Перебросил канат через крепкую ветку ясеня, росшего у дороги перед домом, и натянул его, надежно закрепив у разветвления. Вместе со Станиславом Дубов опустил плиту боком в брезентовую люльку. Потом Валентина запрыгнула в «ладу» и подогнала ее к плите под руководством Дубова, который привязал другой конец веревки к бамперу. Когда машина медленно тронулась с места – «Тихонько, Валенька, тихонько!», – плита поднялась в воздух, качнулась и повисла, удерживаемая в равновесии Дубовым. Наконец он махнул, чтобы Валентина остановилась. «Лада» немного задымила, двигатель взревел, но ручной тормоз сработал. Теперь подогнали «роллс‑ройс» – Станислав за рулем! – и поставили прямо под плитой, качавшейся в люльке. Отец вышел во двор и помогал Дубову давать указания, неистово жестикулируя:

– Трохи уперед – трохи назад – стоп! Дубов махнул Валентине:

– Тепер назад, Валенька. Поманеньку! Поманеньку!СТОП!

Сцепление у Валентины было не ахти, и плита упала на крышу «роллс‑ройса» с глухим стуком, но все же очутилась в дубовском багажнике.

Все зааплодировали, включая соседей, вышедших на улицу поглазеть. Валентина вылезла из «лады», посеменила к Дубову в своих тапочках на каблуках (не мудрено, что сцепление барахлило!) и чмокнула его в щеку – «Голубчик!» – а Станислав нажал на клаксон «роллс‑ройса»: раздался низкий, замысловатый сигнал, и все снова зааплодировали.

Потом всю поклажу на крыше обвернули брезентом и закрепили канатом. Все было готово к отъезду. На заднем сиденье расстелили Валентинину шубу, а сверху положили маленькую Маргаритку, завернутую в несколько одеял. Все крепко обнялись и расцеловались – все, кроме отца и Валентины, которые избегали друг друга, чтобы не устраивать сцен. Дубов сел за руль. Станислав спереди – рядом с ним. Валентина – сзади, вместе с ребенком. Двигатель «роллс‑ройса» довольно заурчал, словно огромный котяра. Дубов отпустил сцепление, и они тронулись. Мы с отцом вышли на дорогу помахать им, и вскоре они свернули за угол и скрылись из виду.

Неужели это все?

Ведь еще не все концы сошлись с концами. К счастью, Валентина забыла в машине ключи от «лады», так что я забрала их и положила в гараже. В бардачке нашлись документы, а также – вот это сюрприз! – документы и ключ от Дерьмовой Машины. Правда, отцу от них мало проку, ведь срок действия его прав давно истек, а доктор Фиггис отказалась подписывать справку для их продления.

На кухне снова установили старую мамину электрическую плиту вместо газовой, и она вроде бы работала – даже та конфорка, что прежде ломалась. Нужно было немного прибраться, но конечно, не так капитально, как в прошлый раз. В комнате Станислава я нашла под кроватью лишь очень вонючие кроссовки, а больше ничего. В главной спальне валялась выброшенная одежда, куча оберточной бумаги, пустые пакеты и ватные шарики, испачканные косметикой. Один из пакетов был набит документами. Пролистала их – те самые, что я когда‑то спрятала в морозильную камеру. Среди них я заметила свидетельство о браке и свадебные фотографии. Там, куда она уезжала, все это ей больше не понадобится. Выбросить? Нет, пока не надо.

– Тебе грустно, папа?

– Когда Валентина ушла у первый раз, було грустно. А сичас не дуже. Она красива женшина, и може, она не була зи мной щастлива. Може, з Дубовым она буде щаст‑ливише. Дубов – хороший чоловек. Може, в Украине он тепер розбогатие.

– Да ну? С какой радости?

– Ага! Я отдав ему свой семнадцятый патент!

Он повел меня в гостиную и вытащил папку с документами. То были технические чертежи – мелкие и очень подробные, испещренные математическими каракулями. Я узнала отцовский почерк.

– За свою жизнь я зарегистрирував шестнадцять патентов. Уси пригодились. Но ни один не принес грошей.

Семнадцатый був последний – николи було зарегистрирувать.

– Что за патент?

– Робочий брус для трактора. Шоб один трактор можно було использувать из разными инструментами – плугом, бороной, опрыскивателем – и их легко було менять. Конешно, шось подобие уже существуе, но ета конструкция набагато лучче. Я показував Дубову. Он поняв, як ее можно использувать. Може, ето приведе до возрождения украинськой тракторной промышленности.

Гений или чокнутый? Поди разберись.

– Давай чаю попьем.

В тот вечер после ужина отец развернул на столе в столовой‑спальне карту и стал сосредоточенно ее изучать, тыча пальцем.

– Глянь. Ось тут, – показал он, – они вже плывуть з Феликстоу у Гамбург. Потом з Гамбурга у Берлин. У Польшу через Губен. Потом Вроцлав, Краков, пересекуть границу у Пшемысле. Украина. Дома.

Он затих.

Я уставилась на карту. Маршрут, который он провел пальцем, пересекался крест‑накрест другим, прочерченным карандашом. Из Гамбурга в Киль. Потом от Киля линия опускалась на юг – в Баварию. Потом опять вверх – Чехословакия. Брно. Острава. Через Польшу. Краков. Пшемысль. Украина.

– Папа, что это?

– Ето наше путешествие. 3 Украины у Англию. – Он провел пальцем в обратную сторону. – Те ж саме путешествие, токо направление друге. – Он говорил хрипло, с трудом. – Глянь, ось тут на юге, рядом из Штутгартом, Зиндельфинген. Людмила робила на заводе «Даймлер‑Бенц». Людмила и Вера пробули там почти год. У девятьсот сорок третьему.

– Чем они там занимались?

– Мила монтирувала топливни трубки на самолетни двигатели. Двигатели первокласни, но трохи тяжелувати у воздуху. Низький коэхвициент подъемной силы и лобового сопротивления. Низька маневренность, хотя некотори интересни нови розроботки конструкции крыльев як раз…

– Да‑да‑да, – перебила я. – Не надо про самолеты. Расскажи, что произошло во время войны.

– Шо происходило на войне? Люди помирали – от шо происходило. – Он посмотрел на меня своим упрямым взглядом, стиснув челюсти. – Сами смели погибали первыми. Ти, хто у шось верив, погибали за веру. А ти, хто выжив… – Он закашлялся. – Ты ж знаешь, шо у той войне погибло бильше двадцяти мильонов советських граждан.

– Знаю. – Однако цифра была огромной и непостижимой. Есть ли какие‑нибудь ориентиры, знакомые координаты в этом безбрежном океане крови и слез? – Но эти двадцать миллионов я не знаю, папа. Расскажи мне о себе, маме и Вере. Что произошло с вами потом?

Он провел пальцем вдоль карандашной линии:

– Тут, возле Киля, есть город Драхензее. Я некоторе время пробув у етом лагере. Строив парови котлы для кораблей. Людмила з Верой приехали под конец войны.

Драхензее: вот он бесстыдно помещен на карте – черная точка с красными линиями расходящихся от нее дорог, – словно самый обычный населенный пункт.

– Вера говорила что‑то об Исправительном блоке.

– Ага, ето був неприятный эпизод. А все из‑за сигарет. По‑моему, я говорив тебе, шо обязан жизнью сигаретам. Говорив? Но я тебе не сказав, шо из‑за сигарет я чуть не розстався из жизнью. Из‑за Вериной авантюры из сигаретами. Повезло, шо война як раз кончилась. Британии прийшли як раз вовремя и вызволили нас с Исправительного блока. А то б мы точно не выжили.

– Как? Что..? Сколько..?

Он закашлялся, прячась от моего взгляда.

– Повезло ище, шо во время освобождения мы оказались у британськой зоне. А ще одне везение – шо Людмила родилась у Новой Александрии.

– Почему это было везением?

– Повезло, потому шо Галичина раньше була частю Польши, а полякам розрешили остаться на Западе. По соглашению между Черчилем и Сталином поляки могли остаться у Англии, а украинцев высылали обратно. Большу часть – у Сибирь, и большинство там погибло. Повезло, шо у Милочки сохранилось свидетельство о рождении, де було сказано, шо она родилась у бувшей Полыци. Повезло, шо у меня були немецьки документы на роботу. Я сказав, шо я з Дашева. Немци записували кириллицу латиницей. Дашев – Daszewo. Звучить однаково, но Дашево – у Полыци, а Дашев – в Украине. Ха‑ха! Повезло, что иммиграционный служащий поверив. Так багато везиння за таке коротке время – хвате на целу жизнь.

В неярком свете сорокаваттной лампочки тени и линии на его морщинистых щеках казались глубокими, словно шрамы. Как он постарел. В юности мне хотелось видеть отца героем. Я стыдилась его кладбищенского дезертирства и побега в Германию. Мне хотелось видеть маму романтической героиней. Хотелось, чтобы их жизнь была историей о мужестве и любви. Теперь, повзрослев, я понимала, что в них не было ничего героического. Они просто выживали – вот и все.

– Понимаеш, Надежда, выжить – значить победить.

Он моргнул, и в уголках его глаз весело собрались морщины‑шрамы.

Когда отец пошел спать, я позвонила Вере. Было уже поздно, она устала, но мне было необходимо поговорить. Я зашла издалека:

– Ребенок красивый. Девочка. Назвали Маргариткой, в честь миссис Тэтчер.

– А ты узнала, кто отец?

– Дубов.

– Но этого не может…

– Да нет, не биологический отец. Он отец во всех других отношениях.

– Так ты не узнала, кто настоящий отец?

– Дубов и есть настоящий отец.

– Право же, Надя, ты безнадежна.

Я знала, что она имеет в виду, но, увидев, как Дубов держал бутылочку с молоком, я потеряла всякий интерес к вопросу о биологическом отцовстве. Вместо этого я рассказала ей о кружевной розовой детской одежке, растянутом трико со штрипками на пятках и последней вечере из полуфабрикатов. Описала, как поднимали неэлектрическую плиту на крышу автомобиля и как все аплодировали. Раскрыла даже тайну семнадцатого патента.

– Надо же! – восклицала она время от времени, а я все никак не решалась спросить об Исправительном блоке.

– Ребенок такой милый, что я просто не могу с этим свыкнуться. Я думала, что возненавижу его. – (Я полагала, что, как только загляну в кроватку, сразу же пойму, кто отец, – порочное происхождение будет написано на лице.) – Думала, что девочка будет миниатюрной копией Валентины – бандиткой в пеленках. Но она – это просто она.

– Дети все меняют, Надя. – На том конце провода послышалась возня и медленный вдох. Вера закурила. – Помню, как ты родилась.

Я не знала, что сказать, и ждала, что Вера поделится какими‑то воспоминаниями, но она лишь глубоко вздохнула и замолчала.

– Вера, расскажи мне…

– Нечего тут рассказывать. Ты была красивым ребенком. Давай спать. Поздно уже.

Она так и не рассказала мне, но я сама уже все поняла.

Жили‑были Дитя Войны и Дитя Мира. Дитя Войны родилось накануне величайшего конфликта в истории человечества – в стране, опустошенной голодом и задыхавшейся в безумных тисках диктатора‑параноика. Девочка часто плакала, потому что у Матери было мало молока. Отец не знал, что ей сказать, и помалкивал. Через некоторое время он уехал. Потом Мать тоже уехала. Девочку вырастила пожилая тетя, которая души в ней не чаяла и которую она тоже полюбила. Но когда разразилась война, оставаться в промышленном городе, где жила тетя, стало опасно, и Мать приехала за дочкой и увезла ее в деревню – к родителям Отца, где было безопаснее. Свою тетю девочка так никогда больше и не увидела.

Бабушка и дедушка по отцовской линии были чудаковатыми стариками с четкими представлениями о том, как надо воспитывать детей. У них на попечении находился также ребенок их дочери – пухленькая резвая девчушка по имени Надежда: она была на пару дет старше своей двоюродной сестры, и ее родители жили в Москве. Ее назвали в честь бабушки и берегли как зеницу ока. Дитя Войны было худеньким и робким – тихим, как мышка. Девочка часами стояла у ворот и ждала Мать.

Мать делила время между Ребенком Войны и его Отцом, который жил в большом городе на юге и редко приезжал, поскольку занимался Важной Работой. Приезды Матери нередко заканчивались шумными ссорами с Бабой Надей, и когда Мать уезжала, Бабушка рассказывала Дитю Войны страшные сказки о ведьмах и леших, которые пожирали непослушных детей.

Дитя Войны было послушным – на самом деле девочка вообще почти ничего не говорила. Тем не менее она умудрялась изредка пролить молоко или уронить яйцо, и тогда ее наказывали. Наказания были не жестокими, но непривычными. Ее заставляли стоять по целому часу в углу со скорлупой разбитого яйца в руках или с рукописной табличкой: «Сегодня я пролила молоко». Двоюродная сестра Надя строила ей рожи. Дитя Войны не говорило ни слова. Девочка молча стояла в углу, держа в руках символ нанесенного ущерба. Стояла и наблюдала.

Хуже всего приходилось, когда ее отправляли в курятник за яйцами – ведь их охранял грозный петух со сверкающими глазами и огненным гребнем. Когда он вытягивался, хлопал крыльями и кукарекал, то становился почти одного роста с Дитем Войны. Бросаясь вперед, петух клевал ее в ноги. Не мудрено, что девочка так часто роняла яйца.

Однажды ветер войны занес Мать обратно в деревню: она вернулась и больше не уезжала. По ночам Дитя Войны и его Мать сворачивались калачиком в постели, и мама рассказывала истории о Прадедушке Очеретке и его прекрасном черном рысаке по кличке Гром, о венчании Бабы Сони в златоглавом Соборе и смелых ребятишках, убивавших ведьм и чертей.

Мать и Баба Надя по‑прежнему ссорились, но не так часто, как раньше: теперь Мать каждый день ходила на работу в местный колхоз, где очень нуждались в ее ветеринарных способностях, хоть она и проучилась всего три года. Иногда ей платили деньги, но чаще председатель рассчитывался с ней яйцами, пшеницей или овощами. Однажды она зашила брюхо свиньи, которое прободала корова, – зашила черными нитками для пуговиц, потому что хирургических было недостать. Свинья выжила, и когда разродилась одиннадцатью поросятами, Матери позволили забрать одного домой.

Затем в деревню пришли солдаты – сначала немецкие, потом русские и снова немецкие. Как‑то раз деревенского часовщика вместе с семьей увезли куда‑то в высоком фургоне без окон, и их никогда больше не видели. Его старшей дочери – хорошенькой спокойной девочке лет четырнадцати – удалось бежать, и Баба Надя взяла ее к себе и прятала в курятнике (грозного петуха давным‑давно уже стушили, а из лап со шпорами сварили вкуснейший куриный суп). Ведь хотя Баба Надя была женщиной строгой, она понимала, что хорошо, а что плохо, а увозить людей в высоком фургоне без окон – плохо. Однажды ночью кто‑то поджег курятник. Никому не известно, кто это был. Дочка часовщика и две оставшиеся курицы сгорели в огне.

В конце концов ветер войны принес домой и Отца. Однажды на рассвете, еще затемно, в дверь постучал изможденный мужчина со страшной гноящейся раной на горле. Баба Надя вскрикнула: «Господи помилуй!» Дед Маевский пошел в деревню и купил у кого‑то лекарств, предназначенных для солдат. Мать вываривала тряпки и чистила рану. Она сидела у кровати денно и нощно, а Дитя Войны отправляла играть с двоюродной сестрой Надей. Время от времени Дитя Войны незаметно прокрадывалось в комнату, и девочке разрешали посидеть на кровати. Он сжимал ее руку, но не говорил ничего. Через пару недель Отец поправился и мог уже вставать и бродить по дому. Затем он исчез так же загадочно, как и появился.

Вскоре после этого Дитю войны и его Матери тоже пришлось уехать. В деревню пришли немецкие солдаты, собрали всех здоровых работоспособных людей и погрузили в поезд. Забрали и Мать. Дитя Войны хотели оставить, но Мать так пронзительно кричала, что ей разрешили взять девочку с собой. Это был товарный вагон без скамеек: люди сидели, сбившись в кучу, на охапках соломы или на голом полу. Ехали девять дней: из еды был только заплесневелый хлеб да немного воды, а вместо туалета – ведро в углу вагона. Но атмосфера была приподнятая.

– Мы едем в лагерь, – сказала Мать, – там мы будем в безопасности. Будем работать и получать вдоволь еды. Возможно, Отец тоже там.

К великому огорчению Дитя Войны, лагерь состоял не из расположенных полукругом шатров и лошадей на привязи (так Мать описывала казацкие стоянки), а представлял собой запутанный лабиринт – бетонные здания да высокие заборы из колючей проволоки. Но у Матери с дочкой все же была одна кровать на двоих и их кормили. Каждый день Мать с остальными женщинами садилась в грузовик, отвозивший их на завод, где они по двенадцать часов в день собирали самолетные двигатели. Дитя Войны оставалось в лагере вместе с другими детьми – все они были намного старше, – и охранником, говорившим на языке, которого девочка не понимала. Она часами смотрела сквозь проволочный забор, выглядывая грузовик, который привозил маму домой. По вечерам Мать валилась с ног от усталости и не рассказывала никаких историй. Плотно прижавшись к ней в темноте, Дитя Войны прислушивалось к ее дыханию, пока обе не засыпали. Порой девочка просыпалась посреди ночи оттого, что Мать плакала, но утром мама вставала, умывалась и как ни в чем не бывало отправлялась на работу.

Потом ветер войны перенес Мать и Дитя в другой лагерь, где находился Отец. Лагерь был похож на первый, но больше и страшнее – помимо украинцев, там трудилось много людей других национальностей, а охранники ходили с плетками. В том лагере произошло что‑то ужасное, и лучше об этом забыть – лучше не знать, что это вообще произошло.

Потом вдруг война закончилась, и наступило мирное время. Семья села на большой корабль и уплыла за море – в другую страну, где все говорили на смешном языке, и хотя они по‑прежнему находились в лагере, еды было вдоволь и люди хорошо к ним относились. И как бы в честь наступления мира на земле в семье родилось еще одно дитя. Родители назвали его Надеждой – в память о несбывшихся Надеждах.

Дитя Мира родилось в стране, недавно одержавшей победу. Хотя времена были тяжелые, люди надеялись на лучшее. Те, кто мог работать, работали на благо всех остальных; тех, кто нуждался, обеспечивали всем необходимым; детям давали молоко, апельсиновый сок и рыбий жир, чтобы они росли сильными и здоровыми.

Дитя Мира жадно поглощало все три жидкости и выросло упрямым и своенравным.

Дитя же Войны превратилось в Старшую Сеструху.





Дата публикования: 2015-01-10; Прочитано: 164 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.012 с)...