Последняя вечеря

Майка дома не было, но Анну я застала. Услышала, как она весело щебечет по телефону в холле, закатываясь звонким смехом, и сердце защемило от любви. Я старалась много не рассказывать ей об отце, Валентине и Вере, а когда все же говорила, не придавала большого значения нашим разногласиям. Мне хотелось оградить ее, как мои родители ограждали меня. Зачем обременять ее всем этим злополучным старьем?

Я сбросила туфли, налила себе чашку чая, включила какую‑то музыку и растянулась на диване со стопкой бумаг. Самое время наверстать упущенное и немного почитать. Вдруг раздался негромкий стук в дверь, и в комнату заглянула Анна.

– Мам, у тебя есть минутка?

– Конечно, а что?

Она была в облегающих джинсах и топе, едва прикрывавшем грудь. (Зачем она так одевается? Неужели не знает, каковы мужчины?)

– Мам, мне надо с тобой поговорить. – Голос серьезный.

У меня екнуло сердце. Неужели я настолько увлеклась отцовской драмой, что проворонила собственную дочь?

– Хорошо, я вся внимание.

– Мам, – она примостилась на краешке дивана у меня в ногах, – я говорила с Алисой и Александрой. На прошлой неделе мы вместе обедали. Это Алиса только что звонила.

Алиса, младшая Верина дочь, на пару лет старше Анны. Они никогда не были близки. Это что‑то новенькое. Меня кольнуло беспокойство.

– Очень славно, милая. О чем же вы говорили?

– О тебе – и о тете Вере. – Она сделала паузу, наблюдая, как мои глаза расширяются в притворном удивлении. – Мам, нам кажется, это глупо – эта твоя вражда с тетей Верой.

– Какая вражда, солнце?

– Ты знаешь. Из‑за денег. Из‑за бабулиного завещания.

– А, это, – рассмеялась я. – Почему вы об этом говорили? – (Как они посмели? Кто им сказал? Вот и доверяй Вере – все разболтает.)

– Нам кажется, это так глупо. Деньги нас не интересуют. Нам все равно, кому они достанутся. Мы хотим жить дружно – как нормальная семья. Да мы и живем дружно – Алиса, Лекси и я.

– Золотце, не все так просто… – (Неужели она не понимает, что деньги – единственное, что не дает нам умереть с голоду?) – И дело не только в деньгах… – (Неужели не понимает, что время и память все расставляют по местам? Что однажды рассказанную историю нельзя пересказать по‑другому? Что некоторые вещи нужно тщательно скрывать и предавать забвению, чтобы связанный с ними позор не запятнал будущее поколение? Нет, она еще молода, и для нее нет ничего невозможного.) – …хотя, наверное, стоит попробовать. А Вера? Может, лучше кому‑нибудь поговорить с ней?

– Алиса собирается поговорить с ней завтра. Ну что ты думаешь, мам?

– Хорошо. – Я потянулась и крепко ее обняла. (Какая тощая!) – Сделаю все, что в моих силах. Тебе нужно больше есть.

Она права. Это действительно глупо.

Во всех защищенных жилищах, расположенных в окрестностях Кембриджа, была очередь, но прежде чем я отправилась их осматривать, раздался еще один телефонный звонок.

– Дубов вернувся. Валентина вернулася з дитиной. Станислав вернувся.

У него был взволнованный или, возможно, обеспокоенный голос. Поди разбери.

– Папа, они не могут все у тебя жить. Это возмутительно. И вообще‑то я думала, ты согласился переехать в защищенное жилище.

– Усё нормально. Ето токо временно.

– И на какое же время?

– Пару дней. Пару недель. – Он кашлял и захлебывался от возбуждения. – Пока не треба буде уезжать.

– Куда уезжать? Когда?

– Надя, нашо так багато вопросов? Я ж тебе сказав – усё добре.

Когда он повесил трубку, до меня дошло, что я забыла спросить, кто родился, мальчик или девочка, и не знает ли он, кто отец. Я могла бы перезвонить, но уже понимала, что должна туда поехать и увидеть все сама – подышать тем же воздухом, чтобы удовлетворить свое… Что? Любопытство? Нет, то был голод, навязчивая идея. Я выехала в следующую субботу, сгорая от нетерпения.

«Лада» стояла на обочине. Дерьмовая Машина и «роллс‑ройс» – во дворе, и Дубов возился там с какими‑то металлическими брусками.

– О, Надя Николаевна! – Он по‑медвежьи сгреб меня в охапку. – Прийшли посмотреть на дитинку? Валя! Валя! Глянь, хто прийшов!

В дверях появилась Валентина – еще в халате и пушистых тапочках на высоких каблуках. Не могу сказать, что она была рада меня видеть, но все же поманила в дом.

В гостиной стояла выкрашенная в белый цвет деревянная кроватка, и в ней крепко спал крохотный младенец. Глазки были закрыты, так что я не могла понять, какого они цвета. Ручки вытянуты над одеяльцем, а ладошки сжаты в кулачки возле щечек – большие пальцы были вывернуты, и ноготки блестели, словно мелкие розовые ракушки. Открытый пухлый ротик сопел и вздыхал, негромко почмокивая во сне, а покрытая пушком кожа на родничке поднималась и опадала в такт дыханию.

– Валентина, какая прелесть! Это… мальчик или девочка?

– Дивчинка.

Я только теперь заметила, что одеяльце вышито маленькими розочками, а рукава курточки – цвета розовой пудры.

– Красавица!

– Авжеж. – Валентина сияла от гордости, словно красота младенца была ее личным достижением.

– Вы уже назвали ее?

– Назвали Маргариткою. Ето имя моей подруги Маргаритки Задчук.

– Замечательно. – (Бедная девочка!)

Она показала на груду кружевных розовых одежек, с большим мастерством связанных из мягкой искусственной пряжи, которые лежали на стуле рядом с кроваткой.

– Це она связала.

– Отлично!

– И ето имя самого известного английського президента.

– Прости, не поняла?

– Миссис Тедчер.

– А.

Кроха зашевелилась, открыла глазки и посмотрела, как мы заглядываем в ее кроватку. Личико сморщилось, застыв где‑то между плачем и улыбкой.

– Гугу, – сказала девочка, и струйка белесой жидкости вытекла из уголка ее ротика. – Гугу. – На щечках появились ямочки.

– Ах!

Красавица. Она будет жить своей жизнью. А в том, что этому предшествовало, она не виновата.

Наверное, отец услышал, что я пришла, и, сияя, вошел в комнату:

– Добре, шо приихала, Надя. Мы крепко обнялись.

– Хорошо выглядишь, папа. – Это была правда. Он немного поправился и надел чистую рубашку. – Майк передавал привет. Извинялся, что не смог приехать.

Валентина не обращала на отца никакого внимания, а потом развернулась на своих высоких каблуках и вышла без единого слова. Я прикрыла дверь и шепотом спросила папу:

– Ну что ты думаешь насчет ребенка?

– Дивчинка, – прошептал он в ответ.

– Знаю. Правда милашка? Ты узнал, кто отец? Папа подмигнул мне и с озорным видом ответил:

– Не я. Ха‑ха‑ха.

Из комнаты на верхнем этаже доносился ритмичный глухой стук и рокот «тяжелого металла». Музыкальные вкусы Станислава явно эволюционировали со времени увлечения «Бойзоун». Отец поймал мой взгляд и, скривившись, заткнул уши:

– Дегенеративна музыка.

– Помнишь, папа, как ты не давал мне слушать в юности джаз? Ты его тоже называл дегенеративным.

Я вдруг вспомнила, как он ворвался в подвал и отключил электричество во всем доме. Как хихикали потом мои юные модные друзья!

– Ага, – кивнул он. – Так он, наверно, и був дегенеративным.

Никакого джаза. Никакой косметики. Никаких дружков. Не мудрено, что я вскоре начала бунтовать.

– Ты был ужасным отцом, папа. Тираном. Он прокашлялся:

– Иногда тирания лучче за анархию.

– А другого выбора нет? Почему не переговоры и демократия? – Разговор внезапно стал приобретать слишком серьезный оборот. – Попросить Станислава, чтобы сделал потише?

– Не‑не‑не. Ничого страшного. Завтра они уидуть.

– Правда? Завтра уедут? И куда же?

– Обратно в Украину. Дубов делае багажник на крышу.

Во дворе внезапно раздался рев двигателя. Это ожил «роллс‑ройс». Мы подбежали к окну. Машина сотрясалась от вибрации, а крыша действительно была оснащена крепким самодельным багажником во всю ее длину. Дубов поднял капот и делал что‑то с двигателем, отчего он работал то быстрее, то медленнее.

– Тонкий тюнинх, – пояснил отец.

– Но разве «роллс‑ройс» доедет до Украины?

– Конешно. Чом бы й не?

Дубов поднял голову, увидел нас в окне и помахал рукой. Мы помахали ему в ответ.

В тот вечер мы вшестером – отец, Дубов, Валентина, Станислав, Маргаритка и я – уселись ужинать в столовой, совмещенной со спальней.

Валентина быстро сварганила пять порций полуфабрикатов из говядины в луковом соусе, которые подала вместе с разогретым мороженым горохом и картошкой, запеченной в духовке. Она сняла халат и переоделась в спортивное трико со штрипками внизу, плотно обтягивавшее ее зад (так и не терпится рассказать Вере!), и облегающую тенниску пастельно‑голубого цвета. На ногах оставались все те же пушистые тапочки на каблуках. Валентина была в прекрасном настроении и всем улыбалась, за исключением отца, – в его тарелку она швырнула говядину с большей силой, чем требовалось.

Отец сидел в углу: суетливо разрезая каждый ломтик на мелкие кусочки, он внимательно их изучал и только после этого отправлял в рот. Кожура гороха раздражала ему горло, и он кашлял. Станислав сидел рядом и молча ел, низко склонившись над тарелкой. Я сочувствовала ему после унижения в суде и пыталась завязать разговор, но он отвечал односложно и моего взгляда избегал. За то короткое время, что прожила здесь их бывшая хозяйка, Леди Ди и его подружка успели забыть, чему их так старательно учили, и шныряли по столу, с громким мяуканьем выпрашивая лакомые кусочки. Все с ними делились – особенно отец, отдавший большую часть своего ужина.

Дубов сидел на другом конце стола, заботливо баюкая на руках крохотного младенца и кормя его молоком из бутылочки. Очевидно, превосходные Валентинины груди – только для мебели.

После ужина я принялась мыть посуду, а Валентина со Станиславом поднялись наверх укладывать вещи. Отец и Дубов перешли в гостиную, и через несколько минут я к ним присоединилась. Они сосредоточенно изучали какие‑то бумаги, на которых чертили технические схемы – машину рядом с вертикальным столбом и соединяющие их прямые линии. Потом бумаги отложили, отец вынул рукопись своего шедевра и устроился в кресле, водрузив на нос очки для чтения, заклеенные изолентой. Дубов сел напротив на канапе, по‑прежнему баюкая на руках спящего младенца. Он подвинулся, уступив мне место.

Любая технология, приносящая благо человечеству, должна использоваться соответствующим и уважительным образом. Это в полной мере относится и к такому явлению, как трактор.

Отец читал по‑украински свободно, время от времени делая паузы для драматического эффекта и размахивая левой рукой в воздухе, словно дирижерской палочкой.

Ведь вопреки первоначальным надеждам на освобождение от изнурительного труда трактор тоже подвел нас к краю пропасти в результате небрежности и злоупотребления. Об этом свидетельствует вся его история, но самый поразительный случай произошел в 1920‑х годах в Америке.

Я уже говорил, что трактор позволил освоить великие прерии американского Запада. Но тех, кто шел вслед за первопроходцами, это не удовлетворяло. Они думали так: если использование тракторов сделало землю более плодородной, то использование большего числа тракторов сделает ее еще более плодородной. Как это ни прискорбно, они ошибались.

Трактор нужно всегда использовать в качестве помощника, а не погонщика природы. Он должен работать в согласии с климатом, плодородием почвы и смиренной натурой фермеров. В противном случае он принесет беду – именно так и случилось на Среднем Западе.

Новые фермеры Запада не изучали особенностей климата. Правда, они жаловались на засуху и сильные ветры, но не обратили внимания на это предостережение. Пахали и пахали без конца, считая, что чем больше будут пахать, тем больше получат прибыли. А потом подули ветра и унесли всю вспаханную почву.

Пыльные бури 1920‑х годов и вызванная ими крайняя нужда в конечном итоге привели к экономическому хаосу, и его кульминацией стал крах Американской фондовой биржи в 1929 году.

Можно еще добавить, что нестабильность и обнищание, распространившиеся по всему миру, явились также факторами возникновения Фашизма в Германии и Коммунизма в России – столкновение двух этих идеологий чуть не привело к гибели все человечество.

Этой мыслью мне хотелось бы закончить свою книгу, дорогой читатель. Используй технику, разработанную инженерами, но используй ее смиренно и осторожно. Никогда не позволяй технике стать твоим властелином и никогда не используй ее для обретения власти над другими.

Он торжественно закончил и взглянул на слушателей, ожидая одобрения.

– Браво, Николай Алексеевич! – закричал Дубов, хлопая в ладоши.

– Браво, папа! – воскликнула я.

– Гугу! – закричала маленькая Маргаритка.

Затем отец собрал все страницы рукописи, разбросанные по полу, и завернул их в кусок коричневой бумаги, которую связал веревкой. Он вручил сверток Дубову.

– Будь ласка, Володя Семенович, заберите ето в Украину. Може, хтось опубликуе.

– Не‑не‑не, – возразил Дубов. – Я не можу взять, Николай Алексеевич. Це ж труд усей вашой жизни.

– Та! – сказал отец, скромно пожав плечами. – Я ж ее вже закончив. Возьмить, будь ласка. Я нову напишу.