Кладбищенский беглец

Возможно, Валентина знала, а возможно, интуитивно догадалась, но отец действительно был кладбищенским беглецом.

Это случилось летом 1941 года, когда германские войска вторглись в Украину, а Красная армия отступала на восток, сжигая за собой мосты и поля. Отец находился со своим полком в Киеве. Он стал солдатом поневоле. Ему сунули в руки штык и сказали, что он должен сражаться за родину, но сражаться ему не хотелось – ни за родину, ни за Советское государство, вообще ни за кого. Ему хотелось сидеть за письменным столом с логарифмической линейкой и листами чистой бумаги, ломая голову над расчетом коэффициента подъемной силы и лобового сопротивления. Но было не до того – люди только успевали колоть и убегать, стрелять и убегать, прятаться в укрытии и убегать, убегать, убегать. Армия бежала на восток – через желтые поля спелой пшеницы близ Полтавы, под ясным голубым небом – чтобы наконец перегруппироваться под Сталинградом. Вот только флаг, под которым она отступала, был не желто‑голубым, а желто‑алым.

Возможно, поэтому, а может, просто потому, что сыт был по горло, отец с армией не пошел. Он незаметно улизнул из полка и нашел укромное местечко. На старом еврейском кладбище, в тихом, усаженном деревьями квартале города, он спустился во взломанный склеп, поставив за собой на место тяжелые камни, и укрывался там бок о бок с мертвецами. Иногда, впотьмах припав к земле, слышал над головой стенания евреев, лишившихся своих близких. Он просидел там в холоде, сырости и тишине почти целый месяц, питаясь едой, которую захватил с собой, а когда она кончилась – червяками, улитками да лягушками. Во время дождя вода стекала тонкой струйкой, и он пил ее из лужи на земле. Думал о смерти, приучая глаза к темноте.

Правда, в склепе было не совсем темно: в определенное время суток сквозь щель между камнями просачивались солнечные лучи, и, припав глазом к этой щели, он мог видеть внешний мир. Могильные плиты, наполовину заросшие розами, а за ними – вишню, что сгибалась под тяжестью созревающих ягод. Эта вишня стала его наваждением. Целыми днями он наблюдал, как поспевают ягоды, а сам тем временем искал в темном подземелье червяков, которых заворачивал в листья или траву, чтобы их можно было есть.

И вот наступил день, – точнее, вечер, – когда отец больше не мог терпеть. С наступлением сумерек он выполз из своего укрытия, влез на дерево и стал рвать вишни целыми пригоршнями, запихивая их в рот. Ел жадно – сок струился по подбородку. Выплевывал косточки во все стороны, пока вся одежда не покрылась пятнами вишневого сока, похожего на кровь. Казалось, он никогда не наестся досыта. Потом наполнил карманы и фуражку и прокрался обратно в свое подземное логово.

Но кто‑то его заметил. И донес. На рассвете пришли солдаты, выволокли его наружу и арестовали как шпиона. Когда они схватили его и грубо затолкали в грузовик, кислые вишни в животе в сочетании со страхом перед арестом привели к тому, что отец самым постыдным образом обделался.

Его отвезли в старую психиатрическую больницу на краю города, где размещался генштаб, и заперли в пустой палате с решетками на окнах – отец должен был сидеть там посреди собственного смрада и ждать допроса. Мой отец не был храбрецом или героем. Он знал, как жестоко обращаются немцы с пленными украинцами. Что бы сделали вы или я на его месте? Отец разбил кулаком окно и осколком стекла перерезал себе горло.

Однако немцы не хотели его так просто оставлять. Нашли врача – пожилого украинского психиатра, который остался в больнице присматривать за своими пациентами. Он не зашил ни единой раны со студенческих лет. Психиатр наложил на папино горло грубые швы ниткой для пуговиц, так что остался неровный рубец, из‑за которого отец потом всегда кашлял во время еды. Однако врач спас ему жизнь. И сказал немцам, что гортань серьезно повреждена – пленный никогда больше не сможет говорить, допрашивать его бесполезно, да и в любом случае он не шпион, а сумасшедший – бывший его пациент, который уже и раньше пытался нанести себе увечье. Короче, немцы от него отстали.

Отец оставался в больнице под присмотром старшего психиатра, с которым играл в шахматы и беседовал о философии и науке. Когда кончилось лето, немцы отправились дальше на восток, преследуя Красную армию.

Найдя удобный момент, отец улизнул от них и пробрался через немецкие рубежи обратно на запад, в Дашев – к семье.

Но мамы с Верой там уже не было. За две недели до возвращения отца немцы захватили деревню, посадили всю дееспособную совершеннолетнюю молодежь на поезда и отправили в Германию для работы на военных заводах. Их называли Ostarbeiter – «рабочие с востока». Веру немцы хотели оставить – ей было всего пять лет, – но мама подняла такой хай, что девочку забрали тоже. Отец пробыл в Дашеве довольно долго – восстанавливал силы, а потом хитростью сел на поезд и отправился вслед за ними на Запад.

– Нет‑нет, – сказала Вера. – Все было иначе. Он наелся не вишен, а слив. И схватили его не немцы, а НКВД. Немцы пришли потом. И когда он вернулся в Дашев, мы были еще там. Помню, как он приехал – с этим ужасным рубцом на горле. Баба Надя за ним ухаживала. Он не мог есть ничего, кроме супа.

– Но он же сам мне рассказывал…

– Нет, на Запад он поехал первым – сел на поезд в Германию. Когда он назвался инженером, ему сразу дали работу. Потом он послал за мамой и мной.

История о том, как моя семья уехала из Украины, – вернее, две разные истории, мамина и папина.

– Так значит, он был не беженцем, а экономическим иммигрантом?

– Надя, умоляю тебя. Зачем ты сейчас поднимаешь эти вопросы? Нам нужно сосредоточить все свои силы на разводе, а не копаться без конца в прошлом. Нечего об этом говорить. Все равно ничего не узнаешь. Что прошло, то быльем поросло.

Она говорила прерывисто, словно я задела ее за живое. Может, я чем‑то ее обидела?

– Прости, Вера. – (Мне действительно было жаль.) Вдруг до меня дошло: «Старшая Сеструха» – всего лишь защитный панцирь. Моя настоящая сестра – другая, и я только начинаю ее узнавать.

– Так вот. – Ее голос стал ровнее. Она взяла себя в руки. – Ты сказала, Валентина отксерокопировала все документы. Причина может быть только одна – она хочет их использовать на бракоразводном процессе. Ты должна сейчас же сообщить Лоре Картер.

– Непременно.

Рассказ о ксерокопировании документов довел мисс Картер до белого каления:

– Некоторые юристы ничем не лучше своих бесчестных клиентов. Если эти документы предъявят в суде, мы заявим протест. Как дела у частного детектива?

Джастин сдержал обещание. Через пару недель он позвонил и сказал, что выследил Валентину: они со Станиславом живут в двух комнатах над гостиницей «Империал». Она работает за стойкой, а Станислав моет кастрюли. (Я и сама об этом догадалась.) Кроме того, Валентина требует пособия по социальному страхованию и жилищного пособия на арендованный стандартный дом на Норуэлл‑стрит, который сдает в поднаем стажеру‑сурдологу из Ганы, случайно забредшему выпить в «Империал». Есть ли у нее любовник? Джастин был не уверен. Пару раз он замечал рядом с гостиницей темно‑синюю «вольво» с вместительным багажником, однако на ночь машина не оставалась. Эрик Пайк – давнишний завсегдатай «Империала». Нет никаких улик, которые можно было бы представить в суде.

Я щедро поблагодарила Джастина и отправила почтой чек.

Я позвонила Вере, но у нее было занято. Пока ждала, решила звякнуть Крис Тайдсуэлл из полицейского участка в Сполдинге. Рассказала ей о снятии апелляции в суде и о том, что Валентина живет сейчас в гостинице «Империал» вместе с сыном, где они оба нелегально работают.

– Гм, – сказала Крис Тайдсуэлл своим бодрым девичьим голоском. – А вы настаяший сыщик. Вам нужна вступить в палицию. Пасмотрим, шта можна сделать.

Вера была в восторге от информации, полученной Джастином:

– Вот видишь, подтверждаются мои слова. Она преступница. Мало того, что обобрала папу, так теперь еще обворовывает и нашу страну. – (Нашу?) – А этот, из Ганы? Наверное, тоже какой‑то беженец.

– Джастин сказал, что он стажер‑сурдолог. Проходит практику в больнице.

– Ну и почему он не может быть при этом беженцем?

– Нам известно только, что он снимает у нее дом. Вероятно, она обирает и его.

Нас с Верой разделяло десять лет – десять лет, подаривших мне «Битлз», демонстрации против войны во Вьетнаме, студенческий бунт 1968 года и зарождение феминизма, который научил меня считать всех женщин сестрами – всех, за исключением сестры.

– А он, возможно, сдает комнаты в поднаем другим беженцам. – (Она так просто не сдастся.) – Понимаешь, стоит лишь заглянуть в этот темный преступный мир, и повсюду сталкиваешься с многослойной ложью и обманом. Чтобы докопаться до истины, требуются ум и упорство.

– Вера, он сурдолог‑стажер. Работает с глухими.

– Это ничего не значит, Надя.

Еще совсем недавно позиция Старшей Сеструхи вызвала бы у меня праведный гнев, но теперь я рассматривала ее в историческом контексте и с чувством превосходства улыбалась про себя.

– Когда мы сюда приехали, Вера, люди могли бы сказать то же самое о нас – что мы обворовываем страну, обливаясь бесплатным апельсиновым соком и жирея на рыбьем жире от службы здравоохранения. Но они этого не говорили. Все относились к нам доброжелательно.

– Тогда все было по‑другому. Мы были другими. – (Прежде всего – белыми, могла бы я добавить, но сдержалась.) – Много работали и нос не задирали. Учили язык и пытались интегрироваться. Никогда не требовали пособий. Никогда не нарушали закон.

– Я нарушила закон. Курила травку. Меня арестовали в Гринэм‑Коммон. Папа так расстроился, что собирался уехать на поезде в Россию.

– Как раз об этом я и хочу сказать, Надя. Ты и твои левацкие друзья – вы никогда по‑настоящему не ценили того, что могла предложить вам Англия: стабильность, порядок, власть закона. Если бы ты и тебе подобные добились своего, страна стала бы точь‑в‑точь как Россия – повсюду стояли бы очереди за хлебом, а людям отрубали бы руки.

– Это в Афганистане. И отрубать руки – это и есть закон шариата.

Мы обе повысили голос. По старинке принялисьспорить.

– Какая разница? Ты понимаешь, о чем я, – ответила она, подводя итог.

– Я выросла в Англии и ценю ее терпимость, либерализм и повседневную доброту. – (Я доказывала свою точку зрения, грозя пальцем, как будто сестра могла меня видеть.) – Англичане всегда вступаются за обездоленных.

– Ты путаешь обездоленных с иждивенцами, Надя. Мы были бедными, но никогда не были иждивенцами. Англичане верят в честность. Честную игру. Как в крикете. – (Что она знает о крикете?) – Они играют по правилам. У них врожденное чувство дисциплины и порядка.

– Да нет же, они сущие анархисты. Любят, когда маленький человек выступает один на один против всего мира. Им нравится наблюдать, когда важная шишка получает по заслугам.

– Наоборот, у них идеально сохранившаяся классовая система, в которой каждый знает свое место.

Выходит, мы выросли в одном доме, но жили в разных странах?

– Они высмеивают своих правителей.

– Но любят сильных правителей.

Если Вера назовет миссис Тэтчер, я брошу трубку.Наступила короткая пауза – мы обдумывали возможности выхода из тупика. Я попробовала обратиться к нашему общему прошлому.

– Помнишь ту женщину в автобусе, Вера? Женщину в шубе?

– Какую женщину? В каком автобусе? Что ты несешь?

Она, конечно, помнила. Не забыла запах дизельного топлива, свист «дворников», шаткое покачивание автобуса, который превращал свежевыпавшии снег в грязную жижу; разноцветные огни за окнами; сочельник 1952 года. Вера и я, кутаясь от холода, прижимались к маме на заднем сиденье. Добрая женщина в шубе наклонилась через проход и сунула маме в руку шестипенсовик: «Деткам на Рождество».

– Женщину, которая дала маме шестипенсовик. Мама – наша мама – не швырнула монету ей в лицо,

а промямлила:

– Спасибо, леди, – и незаметно положила ее в карман. Как стыдно!

– А, эта. По‑моему, она была слегка навеселе. Ты уже когда‑то говорила об этом. Не понимаю, зачем снова повторять.

– Позже со мной произошло много всего, но именно в ту минуту я на всю жизнь стала социалистом.

На другом конце провода наступила тишина, и на миг мне показалось, что сестра положила трубку. Потом:

– Возможно, именно тогда я и стала женщиной в шубе.