Зов предков, или почему я охочусь

(мир глазами хищника)

Приходит осень, и вновь я слышу этот зов. Все мое существо противится тому, чтобы сидеть сложа руки. Осенью я — охотник, хищник, ведь мои глаза подобны глазам медведя, волка или филина. Это у травоядных глаза расположены по бокам головы, чтобы смотреть во всех направлениях и быть всегда начеку, у нас же, хищ­ников, чья жизнь — поиск и преследование, глаза поса­жены спереди.

Два месяца в году — или до тех пор, пока не добуду одного оленя и одного лося — я охочусь. Покоряясь нео­долимому зову предков, я ухожу в леса, ухожу, чтобы бесшумно красться, выслеживая добычу, или часами тер­пеливо ждать ее в засаде, укрывшись палой листвой, ждать, замерев, затаив дыхание, ждать... Если не пытать­ся достичь желаемого — то и незачем жить.

Осенью мне дозволено то, что в другое время недоступ­но. Я волен затеряться в лесах, исчезнуть за ближайшим перевалом. Мои скитания обретают цель и смысл, это уже не просто скитания — это охота. Охотой я обеспечиваю свою семью мясом на целый год — и это не замороженная говядина с какой-нибудь фермы в Миннесоте, которая должна пересечь полстраны, прежде чем попадет ко мне на стол, нет, это мясо, добытое мною в той самой долине, где я живу и надеюсь умереть, в долине, где я рублю дрова, собираю чернику, гуляю, любуюсь звездами... В моей долине.

В эти два месяца жизнь моя устроена просто: я пресле­дую нечто совершенно реальное, осязаемое — и ускольза­ющее, нечто, от чего зависит моя жизнь в следующем году. Все просто. Стоит перейти через перевал — и совре­менность с ее городской суетой растворяется без следа, и остаются лишь древние инстинкты. И вновь я весь уст­ремлен вперед, поглощен погоней — необыкновенное пе­реживание, только на охоте и можно испытать такое.

Оставшиеся десять месяцев в году я живу как все — могу читать стихи, работать или бездельничать, но осень для меня подобна проливному дождю в невыносимо жар­кий, пыльный день. Этот ливень смывает, как пыль, и мой современный образ жизни, и мои диктуемые прави­лами современные чувства — все это уходит, уступая ме­сто жизни на старинный лад.

О, эти прекрасные обеды при свечах, которыми я на­слаждаюсь, — жаркое из куропатки, и олений стейк с кровью, а на завтрак — жареная форель и домашний чер­ничный джем... Я чувствую, что живу. Эта пища дает мне огромную силу — силу жить, и это прекрасно. В день я съедаю более полукилограмма мяса. Меня, конечно, бес­покоят результаты исследований, предупреждающие об опасностях такого питания, но я хочу верить, что они касаются жирной говядины, напичканной стероидами, и прочего скота, выращенного на пестицидных пастбищах. Я же в прошлом году убил своего лося в самой гуще дико­го леса, и мне понадобились целые сутки, чтобы в три ходки перенести тушу к дому.

В эти дремучие леса я и ухожу каждый год, смотрю вперед, останавливаюсь, прислушиваюсь, оглядываюсь...

Очень может быть, что кто-то там, наверху, и осуждает меня за то, что я охотник, убийца — убийца оленей и лосей (не косуль, потому что добыть косулю слишком просто, и не медведей, потому что... потому что медведь и сам, пожалуй, охотник. В определенный период медведь — хищник, а мне кажется неестественным охотиться на хищников).

Порой меня настигает страх перед убитыми мною жи­вотными — хоть их и немного, от этого моя вина не ста­новится меньше.

Меня пугает не то, что однажды, возможно, мне при­дется искупить эту вину ценой своей жизни — все мы смертны — а расплата, которая, быть может, ждет меня после смерти — расплата за ненасытность, за мою неуем­ную жажду чистого мяса — да еще в таком огромном ко­личестве. Но я много думал об этом, и понял, что от себя не убежишь. Как и все мы, я родом из прошлого, но, в отли­чие от других — многих, кто хотел бы об этом забыть — я помню о своих корнях. По крайней мере, осенью.

Я пережил один из худших моментов на охоте, чувство странного стыда, когда лось, которому моя пуля попала в шею — точно в то место, куда я целился, чтобы смерть

была мгновенной — вдруг застонал, едва я подошел к нему. Он не мог чувствовать боли, я совершенно в этом уверен, и надеюсь, что это был просто воздух, покидав­ший его легкие, — но все же звук был похож на стон.

В любом случае — по крайней мере, для меня — охота лучше убийства. Должно пройти некоторое время — иног­да довольно долгое — прежде чем ты начинаешь воспри­нимать свою добычу как мясо. Невозможно вмиг превра­тить еще теплую лосиную тушу в центнер бифштексов. Сперва нужно хорошо поработать ножом и топором — и никто за тебя эту работу не сделает. Освежевать тушу, стянуть шкуру, как перчатку, обнажая мясо, выставляя свое злодеяние напоказ, — и вот уже вороны, черные тени, перечеркивают солнечный диск, спускаются ниже, цеп­ляют вершины деревьев...

Не будучи способен сразу совершить этот нелегкий пе­реход от зверя, который только что еще был полон сил, — к груде мяса, я как бы молюсь, что ли... Под крики воро­нов я от всего сердца благодарю дух убитого мною живот­ного — я всегда делаю это с оленями и перепелками, и даже, насколько мне помнится, с рыбами. Но я никогда не прошу прощения. Только глупец пытается искупить вину извинениями — ведь они не отменяют ответственно­сти, которую мы несем за сделанный нами выбор.

Я не прошу о снисхождении и редко обсуждаю с кем-либо охоту после ее окончания. В мертвый сезон я смотрю на воронов — я думаю, что они наделены душой не хуже человеческой. Мне не суждено понять суть охоты лучше, чем понимают ее они. Иногда вороны на Аляске приводят охотников — волков или людей — прямо к жертве, чтобы потом, после удачной охоты, собрать свою дань.

Вороны, эти угольно-черные, лоснящиеся демоны, па­рящие в лучах солнца... Я чувствую свое родство с ними, и это пугает меня, но осень — не время менять союзни­ков, и я смотрю правде в глаза: я охотник, а значит, убийца, и этого уже не изменить.

Текст 7