Глава 41. Бянь Хэ

«Я скорблю не о том, что потерял обе ноги, а о том, что драгоценный нефрит называют простым камнем...»

Вслед за Торманом потянулись на выход варяги. Клара, впрочем, осталась.

Это можно было предвидеть с самого начала, но я не предвидел. И теперь был счастлив. Каюсь, не потому, что Клара мне так уж понравилась (вообще‑то, понравилась, но головы я не терял), и не потому, что мне предстояло впервые в жизни трахаться с иностранкой, хоть и принадлежал я к поколению, наивно полагающему, будто у зарубежных гражданок все устроено как‑то не так (как именно – непонятно, но значительно лучше, изящнее и удобнее в эксплуатации, чем у местных самочек).

Просто сегодня я боялся оставаться один дома. Мне требовалась не столько любовница, сколько психотерапевт, личная охрана и, желательно, опытный экзорцист с паникадилом и канистрой святой воды. Клара же производила впечатление человека, способного справиться с любым количеством наваждений. Она была похожа на стакан холодного молока, который обнаруживаешь на столе солнечным летним утром; впрочем, и на само летнее утро она тоже была похожа. Славное солярное существо, наилучший компаньон для героя, решившего во что бы то ни стало дожить до третьих петухов.

Клара, впрочем, тоже вряд ли сгорала от страсти. Скорее уж – от любопытства. Я был ей интересен: и как автор пресловутых «Едоков», и как обитатель странной неухоженной империи, которая во времена ее детства была одной из главных эсхатологических страшилок, и как жилец коммунальной квартиры, куда Клара попала впервые в жизни; да и в качестве носителя языка я мог принести ей немалую пользу.

Выходит, что в постели мы оказались скорее из взаимной вежливости – все лучше, чем объяснять друг другу: «ты – прелесть, но сейчас меня волнуют совсем иные вещи». Иногда секс – это просто повод поговорить. Веский, к слову сказать, повод.

Клара, судя по всему, именно так и считала, по крайней мере, допрос начался задолго до первого поцелуя и продолжился, как только я снова обрел возможность внятно формулировать. От меня требовали полного отчета о нелепых обстоятельствах нашего здешнего бытия; осознав свою ответственность перед европейской русистикой и прочей мировой наукой, я старался как мог.

Это своеобразное интервью продолжалось, пока Клара не потянулась за коньяком. Отхлебнула прямо из горлышка, не утруждая себя поисками рюмки, протянула бутылку мне. Я отрицательно помотал головой: и без того уже носом клевать начинал, а отвечать безмятежным храпом на расспросы любознательной дамы было бы, как минимум, бестактно.

– А ты очень мало пьешь, – заметила она, скорее удивленно, чем одобрительно. – Почему? Для дела это хорошо, но у вас принято пить много, разве нет?

Умиротворенный, расслабленный, благодарный ей – не столько за чудесную перемену участи, сколько за сиюминутный душевный покой, я почувствовал, что вполне могу рассказать Кларе то, о чем не рассказывал до сих пор никому. И не помышлял даже. Я бы дорого дал за возможность забыть эту историю, но право на склероз, вероятно, даруется лишь за выслугу лет...

– Однажды, – тоном профессионального сказочника начинаю я, – давным‑давно, когда я только‑только ушел из дома и учился жить один, со мной случилась одна большая глупость. Могу рассказать, если тебе интересно... А тебе действительно интересно?

– Мне все интересно! – почти с негодованием восклицает Клара. Дескать, не выдрючивайся, а давай, работай языком. Разглашай информацию, шнелль, шнелль, арбайтен махт фрай! Я уж хотел было рявкнуть: «яволль, майн фюрер», – но вовремя прикусил язык. Обидится ведь. Поэтому просто продолжаю:

– В тот раз я впервые напился по‑настоящему. Пил на голодный желудок, поскольку перед этим целый день ничего не ел...

– Ты был такой бедный? – ужасается Клара.

Хотелось бы сказать честно: «а я и сейчас ненамного богаче», но в беседе с будущим работодателем следует воздержаться от чрезмерной откровенности. Пусть думает, что я крутой.

– Я был не столько бедный, сколько глупый. Деньги я тогда уже зарабатывал неплохие, а вот тратить их не умел совершенно. Мог в один день спустить на ерунду недельный заработок. Мне же всего семнадцать лет было, я не знал еще, что, получив деньги, следует сделать запасы хлеба, чая и сахара, и только потом можно начинать кутить.

– Хлеб, чай и сахар? Тебе этого достаточно? – смеется Клара.

– Вполне.

– А тогда у тебя не было даже хлеба?

– Ага. В том‑то и дело. Говорю же, дурак был. Я целый день ничего не жрал, а потом вдруг заявился приятель, принес мне старый долг и бутылку портвейна в знак благодарности. Мы выпили, потом пошли гулять, встретили еще кого‑то, добавили. Никому в голову не пришло, что меня надо сначала покормить, а уже потом продолжать веселье; сам же я перестал соображать еще дома. В какой‑то момент я отключился окончательно. Что я вытворял после этого, неизвестно, но, очевидно, вел активный образ жизни, поскольку очнулся на рассвете, на другом конце города, в совершенно незнакомом дворе, с вывернутыми карманами. Пока я спал, кто‑то меня ограбил. Это было... ну, как тебе сказать... хуже, чем просто противно. Даже денег не так уж жалко, но чувство отвратительное: знать, что кто‑то ворочал твою бесчувственную тушку с боку на бок, по карманам шарил, и вообще мог сделать с тобой все что угодно... В то утро я был себе омерзителен и понял, что нет ничего хуже, чем утратить контроль над ситуацией. По крайней мере, для меня... В довершение ко всему, мне пришлось идти домой пешком: автобусы еще не ходили, а на такси у меня не было денег. Как дошел не знаю: там и быстрым‑то шагом часа полтора, а я едва на ногах держался. Но ничего, справился. И получил бесценный опыт. С тех пор я славлюсь умением не напиваться – ни при каких обстоятельствах. Полный контроль – драгоценность, с которой я не добровольно не расстанусь.

Клара смотрит на меня исподлобья. Очень внимательно разглядывает, словно в первый раз увидела.

– Из твоей истории могла бы получиться хорошая брошюра Ассоциации Анонимных Алкоголиков: и сюжет есть, и мораль выведена. Очень поучительно и очень невинно. Но ты не все рассказал. Было еще что‑то, да? Еще что‑то очень, очень плохое, о чем ты не хочешь говорить.

Вот уж не ожидал от нее такой проницательности.

– Было, – киваю. – Было еще что‑то. Но не события. Не то, о чем можно рассказать. Было еще кое‑что, чего на самом деле не было.

– Что же? – она хмурит лоб. – Я плохо поняла твою последнюю фразу. Слова знакомые, а смысл ускользает. Это фразеологический оборот?

– Нет. Не фразеологический оборот. Обычное косноязычие. Не знаю, как сказать, чтобы ты поняла. Ну, попробуем так: то, о чем я умолчал, относится скорее к области фантазий... нет, не фантазий. Скорее уж видений. Галлюцинаций. Наваждений. Как тебе больше нравится.

– Тебе просто снились кошмары?

Клара немного разочарована. Кажется, она приготовилась выслушать душераздирающую историю о том, как меня изнасиловала банда извращенцев, или еще что‑то в таком роде. Но я ничем не могу ей помочь, поскольку в ту ночь никаких извращенцев поблизости не оказалось.

– Смотри, – говорю, – как обстоят дела. У меня есть два воспоминания о том пробуждении во дворе. Одним я уже с тобой поделился. Второе не менее реально: я прекрасно помню, как проснулся на улице, грязный, вонючий, с больной головой – все удовольствия по полной программе. Но деньги, которые я заранее, в самом начале загула, отложил на такси, были при мне. То есть, согласно этой версии, никто меня не грабил.

– Как интересно! Но какая из этих версий правдива? Ты сам не знаешь? – Кларе уже не нужен отчет об извращенцах, мой сбивчивый рассказ о двойном похмельном утре, как ни странно, пришелся ей по вкусу.

– Сначала дослушай до конца, ладно? Как я уже сказал, это воспоминание отличается от предыдущего лишь тем, что у меня были деньги, чтобы добраться домой на такси. Я кое‑как привел себя в порядок, отряхнулся, помыл руки и лицо, благо во дворе нашлась водопроводная колонка. Вышел на улицу, минут десять шел пешком, потом вдалеке появилась машина. Желтое такси с зеленым огоньком. Я поднял руку, водитель остановился, мы немного поторговались, я сел рядом с ним, и мы поехали... Ничего интересного, да?

– Не нужно так волноваться, – просит Клара. Кажется, она начинает понимать, что связалась с психом. А она связалась именно с психом. Потому что...

Потому.

Что.

Не доехав до моего дома всего километра два, водитель потерял управление. Не знаю уж почему. Устал после ночной смены, наверное. Бывает. «Волга» на скорости сто тридцать километров в час вильнула вбок, стукнулась об какую‑то твердую пакость, перевернулась... Подробностей я, собственно, не знаю, поскольку мирно дремал на переднем сидении, рядом с водителем, и скончался, не приходя в сознание, вследствие перелома шейных позвонков. Это была глупая смерть. Глупее не придумаешь. Погибнуть в дурацкой автокатастрофе, на абсолютно пустой, безопасной городской улице, да еще и в качестве пассажира, а не водителя, расплачиваясь за чужую ошибку, а не за собственный просчет... Отвратительный финал. Хуже не бывает. Я стараюсь объяснить все это Кларе, памятуя, во‑первых, о возможных лингвистических трудностях, а во‑вторых – о том, что история моя должна казаться постороннему человеку пустым бредом, бледным воспоминанием о давнишнем похмельном кошмаре, не более того.

Но она удивительно верно все поняла.

– И с тех пор ты не знаешь, что случилось с тобой на самом деле, а что – померещилось, да? У тебя нет доказательств, что ты жив, потому что в смертном сне может примерещиться все, что угодно. Это так? И поэтому ты не можешь найти себе места?

– Все так, – соглашаюсь. – Но не только это.

– Что же еще?

– Мне казалось, что после этого двойного пробуждения жизнь моя должна как‑то радикально перемениться. Потому что одно из двух: либо я чудом избежал опасности, либо веду уже посмертное существование, – в любом случае, думал я, обыденность должна бы отступить; жизнь моя с этого мгновения станет чередой фантастических событий... Ну и все такое.

– Но ничего не переменилось?

– По большому счету – ничего. Не стану жаловаться, за минувшие с тех пор восемь лет у меня было немало славных деньков и еще больше приятных минут, но...

– Что‑то не так?

– Мне было обидно, – говорю, отвернувшись к стене. – Обидно разменивать сокровище на медяки, которые, тем не менее, нужны, чтобы прокормиться... Ты понимаешь?

– Если «сокровищем» ты называешь свою жизнь, а «медяк» – это мелкая монета, вроде тех, что нам везде суют в качестве сдачи, то, наверное, понимаю, – спокойно соглашается Клара.