Удачи и промахи в Померании. Светлейший возвращается в Петербург, где в качестве гу­бернатора продолжает руководить застройкой города

Светлейший возвращается в Петербург, где в качестве гу­бернатора продолжает руководить застройкой города. Петр признавал заслуги Меншикова в благоустройстве будущей столицы. В одном из писем этого года, отправленном из Пе­тербурга, царь писал: «...Желаю, дабы господь бог ваше дело как наискоряя, управил, и вас бы нам здесь видеть дабы и вы красоту сего Парадиза (в котором добрым участником трудов был и есть) в заплату трудов своих, с нами купно причастником был, чего от сердца желаю. Ибо сие место истинно, как изрядный младенец, что день, преимущест­вует» (1).

К споему детищу — Петербургу — Петр был неравнодушен, и оценку его внешнего облика он явно преувеличивал. Судя по описанию города, составленному в 1710—1711 гг., он еще не приобрел облика, позже вызывавшего хвалебные отзывы современников. Будущая столица в это время не имела ни одного монументального здания, город застраивался стихий­но, на скорую руку возводились невзрачные деревянные дома, в которых ютились мастеровые люди. Даже дворцы вельмож, в том числе и губернатора Меншикова, были деревянными. Все, что приводило в восторг людей, обозревавших столицу империи в конце жизни Петра,— прямые улицы, вымощенные камнем, аллеи вдоль улиц, освещаемых фонарями, кирпичные дворцы Меншикова, Апраксина, Головкина, Летний дворец Петра и изумительный по красоте Летний сад, собор Петра и Павла, здания Кунсткамеры и Двенадцати коллегий — возникло много позже. Но и тогда, в 1710—1711 гг., вызывала удивление быстрота возведения на пустынном и заболоченном месте города с 750—800 дворами, грандиозным Адмиралтейством, со стапелей которого спускали полностью оснащенные и вооруженные корабли.

Десятки тысяч людей в невероятно тяжелых условиях изо дня в день вколачивали сваи, обжигали кирпич, валили деревья, возводили правительственные здания, спрямляли притоки Невы, засыпали землей низины. Застройка Парадиза Ивелась под постоянным надзором царя. Но Петр бывал в Петербурге наездами, неотложные дела требовали его присутствия в военных походах, на переговорах с союзниками, в Москве, где пока еще находились правительственные учреж­дения. В его отсутствие главным распорядителем строитель­ных работ в Петербурге становился губернатор Меншиков. В середине января 1711 г. Петр отправляется в Москву для подготовки похода против Турции. Остававшемуся в Пе­тербурге Меншикову царь составил инструкцию «Что надлежит делать по отъезде нашем». Поручения касались завер­шения строительства Летнего дворца, заложенного в августе 1710 г., и сооружения других дворцов — Зимнего и дворцов в окрестностях Петербурга. Позже эту инструкцию Петр дополнил новыми заданиями — построить амбары в Адмирал­тействе, следить за сооружением кораблей и благоустройством города, организовать заготовку провианта. Губернатору пре­доставлялась широкая инициатива, «понеже,— как писал Петр,— нам ныне за нынешнею настоящею войною всех дел правильно определить было невозможно» (2).

Забот в зимние месяцы у Петра действительно было мно­го: надлежало укомплектовать армию, отправлявшуюся к ту­рецким границам; пополнить рекрутами гарнизоны прибал­тийских крепостей, ослабленных выводом из них войск, предназачавшихся для похода; организовать снабжение сна­ряжением и вооружением. Все эти хлопоты настолько зани­мали царя, что он не находил времени, чтобы черкнуть не­сколько строк Данилычу. Тот регулярно отправлял Петру письма и донесения, а Петр отвечал одним на пять получен­ных. «Впрочем, прошу, чтоб не оскорблялися вы, что не часто пишу: истинно несказаемая суета и для неисправностей здешних печаль».

В «неисправностях», приводивших Петра в «печаль», ви­димо, недостатка не было. Одной из них он поделился с Меншиковым: «А ныне бог ведает, в какой печали пребываю, ибо губернаторы зело раку последуют в происхождении своих дел, которым последний срок в четверг по первой неделе, а потом буду не словом, но руками со оными поступать» — так царь выразил свое отношение к нерасторопности губер­наторов, задерживавших поставку рекрутов. Характерно, что ни к кому из своих сотрудников царь не обращался с пись­мами, в которых он доверял бы тайну своих переживаний и душевного состояния.

Ничто не предвещало размолвки. Меншиков и царь обме­нивались подарками. Петр благодарит князя за какой-то пре­зент и, в свою очередь, сам поздравляет с рождением второго сына и одаривает новорожденного: «Посылаю сыну вашему материю на шлапрок, а понеже он еще мал, то вы вместо его износите» (3).

6 марта 1711 г. царь выехал из Преображенского в Моск­ву, чтобы оттуда отправиться к армии. В этот день он напи­сал Меншикову два письма. Одно из них столь же доброже­лательное, проникнутое вниманием и заботой о князе, как и предшествующие письма. Другое выражало недовольство: как только Петр оказался в Москве, к нему обратился прибывший незадолго до этого польский посол Волович. От имени вдовы великого гетмана литовского Григория Огинского, преданней­шего сторонника сближения Польши с Россией, он подал жалобу на Меншикова, который в бытность свою в Польше в 1709 г., воспользовавшись финансовыми затруднениями гетмана, купил у него за бесценок староство Езерское.

Ссора со сторонниками России в Польше противоречила внешнеполитическим интересам русского правительства, и царь велел Меншикову немедленно возвратить староство вдове. Письмо царя к князю содержит внушение: «И николи б я того от вас не чаял, хотя б какой и долг на них был».

В пути Петру довелось выслушать новые жалобы жертв княжеского стяжания и произвола. Если в первом письме царь лишь слегка пожурил своего фаворита, то в письме, отправленном 11 марта, звучат нотки раздражения, недо­вольства и даже угрозы: «В чем зело прошу, чтоб вы такими малыми прибытки не потеряли своей славы и кредиту. Прошу вас не оскорбитца о том, ибо первая брань лутче последней, а мне, будучи в таких печалех, уже пришло до себя и не буду желеть никого».

Меншиков не отпирался, но считал инцидент не заслу­живающим внимания, сущей безделицей. Петр, однако, при­держивался диаметрально противоположного мнения: «А что, ваша милость, пишешь о сих грабежах, что безделица, и то не есть безделица, ибо интерес тем теряетца во озлоблении жителей; бог знает, каково здесь от того, а нам жадного при­бытку нет» (4).

У Меншикова перед царем была заступница — Екатерина Алексеевна, сопровождавшая царя в Прутском походе. «И до­ношу вашей светлости,— писала Екатерина князю в первой половине мая,— дабы вы не изволили печалитца и верить без­дельным словам, ежели с стороны здешней будут происходить, ибо господин шаутбейнахт по-прежнему в своей милости и любви вас содержит» (5). Екатерина не лукавила. Понадоби­лось меньше месяца, чтобы прежние отношения между Пет­ром и его фаворитом восстановились. В письме от 9 апреля Петр уведомил корреспондента в Петербурге, что он тяжело болел «скорбью такою, какой болезни от роду мне не бывало», что «весьма жить отчаялся», но дело пошло на поправку и он учится ходить. Меншиков отвечал: «Об оной вашей болез­ни весьма мню, что не от иного чего, но токмо от бывших трудов вам приключилось, и того ради прилежно прошу, дабы изволили себя в том хранить». Захворал и светлейший, хотя и обладал завидным здоровьем. В июле он сообщал царю, что «в полторы сутки з десять фунтов крови ртом вышло» (6). Это был, видимо, первый серьезный приступ хронической болезни легких, с которой на этот раз могучему организму светлей­шего удалось справиться.

Заступничество Екатерины сыграло свою роль. Но и сам Меншиков принимал меры, чтобы потрафить царю. Он из­вестил Петра, что ко дню его именин, отмечаемому 29 июня, заготовил подарок — фрегат «Самсон», купленный им за гра­ницей. Подарок, как говорится, пришелся ко двору — Петр после Полтавы считал пополнение Балтийского флота круп­ными кораблями важнейшей задачей и главным средством принудить Швецию к миру. «Самсон» был первым кораблем, купленным за границей, и открывал серию приобретений военно-морских судов в Англии и Голландии.

Оценить качество подарка Петр тогда, разумеется, не мог, он находился в походе, но в апреле следующего года, будучи на борту «Самсона», писал светлейшему: «При сем пили за здоровье, кто сей корабль подарил, понеже зело хорош на ходу» (7).

Прутский поход, как известно, закончился неудачно. Рос­сия должна была вернуть азов и оставить Таганрог. Тем са­мым азовский флот лишился гаваней.

С берегов реки Прут Петр отправляется за границу, где принимает воды в Карлсбаде, участвует в свадебных торжествах своего сына, встречается с иностранными государями. Поздней осенью 1711 г. он возвращается в Россию. Сведения о взаимоотношениях Петра и Меншикова этого времени дают основание оценить происшедшую размолвку как всего лишь досадный эпизод, следы которого тут же исчезли. Во всяком случае, Петр не скупился на похвалы князю за его усердие в строительстве Петербурга.

Меншиков в эти годы являлся не только петербургским губернатором, но и руководителем канцелярии городовых дел, в ведении которой находилась застройка Петербур­га, Шлиссельбурга, Кронштадта и Петергофа. Знакомство Петра с результатами деятельности Александра Данилови­ча в качестве градостроителя вызвало у него чувство удовлетворения. «Благодарствую вашей милости за все труды ваши, как для охранения тамошних краев, так и за строение»,— писал царь 28 сентября 1711 г. (8) Спустя полтора месяца, 3 ноября, Петр проявил заботу о светлейшем, Из Эльбинга он писал ему: «О протчем не имею что ответ­ствовать, только дай боже вас здоровых видеть, для чего про­шу тебя богом: не езди встречю ко мне, не испорть себя после такой жестокой болезни, но дождись в Питербурхе» (9). Мен­шиков получил это письмо, находясь в пути. Супругу он извещал: «Но понеже оное письмо встретило нас на половине дороги к Риге и того ради принуждены доезжать до Риги не спеша» (10).

Урегулирование отношений с Турцией хотя и стоило Рос­сии утраты приобретений на Азовском море, но развязывало ей руки для продолжения борьбы с главным противником. Петр рассудил по этому поводу так: «Сие дело есть, хотя и не бес печали, что лишитца тех мест, где столько труда и убытков положено, аднако ж, чаю, сим лишением другой сто­роне великое укрепление, которая несравнительно прибылью нам есть» и. Под «другой стороной» подразумевалась Швеция.

Шведы были изгнаны из Лифляндии и Эстляндии еще в 1710 г. Неприятельские войска откатились в Померанию, где укрылись в хорошо укрепленных городах.

Россия не претендовала на территориальные приобрете­ния в этом районе и если двинула туда свои войска, то для того, чтобы изгнать шведов из континентальной Европы и тем самым вынудить упрямого Карла XII заключить мир. Участием в Померанской кампании Россия, кроме того, вы­полняла союзнические обязательства перед Саксонией и Данией.

Напомним, что Северный союз, распавшийся в 1706 г. после заключения Альтранштадтского мира с Саксонией и формального отречения Августа II от польской короны, был воскрешен под стенами Полтавы. Полтавская победа аннули­ровала Альтранштадтский мир и вынудила шведского став­ленника Станислава Лещинского бежать из Польши. Эта же победа позволила занять свое место в Северном союзе и Да­нии, вышедшей из него еще в 1700 г. В итоге Северный союз был восстановлен в прежнем составе, причем Петр особые надежды в этом союзе возлагал на Данию как единственную страну, обладавшую сильным военно-морским флотом. Что касается Балтийского флота России, то, хотя он и был мно­гочисленным, в его составе пока отсутствовали мощные ли­нейные корабли, способные дать бой шведской эскадре в от­крытом море. Именно поэтому царь решил сосредоточить свои усилия на изгнании Швеции из ее последних владений на континенте — Померании.

Союзные армии действовали в Померании на редкость пассивно, осадные работы протекали вяло и не приносили ожидаемого успеха. Главная причина — серьезные разногла­сия в стане союзников. Петр решил послать в Померанию такого главнокомандующего русскими войсками, у которого полководческие дарования сочетались бы с дипломатическими способностями. Главнокомандующий, кроме того, должен был пользоваться беспредельным доверием царя. Выбор пал на Меншикова.

Это назначение соответствовало и пожеланиям светлей­шего. Еще в 1711 г. он настоятельно просился на театр воен­ных действий, Петр тогда ответил князю: «А что охота ваша служить, и тому еще время будет, понеже наш чудин (Карл XII.— Н. П.) пока жив, чаю покоя едва будет» (12).

В феврале 1712 г. Петр писал датскому королю: «Я на­мерен своего генерала фельдмаршала князя Меншикова для луччего управления в Померанию послать и оному команду над моими там уже стоящими и еще туда определенными войски вручить». В черновом варианте грамоты имеются сло­ва, правда опущенные в окончательном тексте, объясняющие, почему выбор пал именно на Меншикова: «Понеже я о его искусстве и верности довольно обнадежен, и что он со всякою ревностию и прилежностию общаго интереса искать и веяния старания в том прилагать будет». Августу II по поводу этого назначения Петр писал: «Мы на его персону и ревность к общему благу совершенное достоверие полагаем» (13). Вооруженный точными указаниями Петра, что ему надле­жало делать в Померании, Меншиков выехал из Петербурга 2 марта 1712 г. и развил кипучую деятельность, будучи еще в пути. Правда, князь передвигался к месту своего назначе­ния не с такой скоростью, как того хотелось Петру, но тому были веские причины. Царь торопил Меншикова: «Для бога поежайте как наискоряе, чтоб там вы скоряя были для сего нужного случая и с королем увиделись преже неприятель­ского действа». Но у светлейшего — сильный приступ болез­ни: «Мог бы и верхом на почте, оставя экипаж свой, поспе­шать, только не допускает до того чечюйная болезнь (ге­моррой.— Н. П.), которая по бещастию моему паки вщалась и зело меня изнуряет, так что с великим трудом и в каляске сижу» (14).

Главная, однако, причина задержек состояла в том, что князю по пути к войскам надлежало организовать снабжение их продовольствием.

Меншиков держит Петра в курсе встречавшихся трудно­стей и своих действий. 29 апреля он извещает царя из Торуня, что отправится в Померанию только после создания «магазейнов»: «А чтоб не учиня определения здесь в правианте, ехать мне в Померанию, то сами можете разсудить, одною своею особою, что там могу делать». Из Гарца 12 июня: «В правианте у нас всеконечная нужда, так что ни здесь, ни в Познани ни единого четверика не обретаетца». Десять дней спустя: «В правианте какая здесь нужда, о том надеюсь, что вашей милости уже известно. А ныне оная от часу умножаетца, а наипаче под Стральзунтом, где уже кореньем питатца начинают».

Петр согласился с доводами Меншикова и одобрил его действия: «Что же пишете, чтоб мы не возмнили, что вы дол­го не едете в Померанию, и того не думайте, ибо знаем вас, что гулять не станете, и то зело изрядно, что прежде отъезду в провиянте порядок учините» (15).

Частично преодолев трудности снабжения войск провиан­том, Меншиков все же не мог преодолеть нежелания союзни­ков вести активные боевые действия против неприятеля. Еще в мае князя удивляло поведение датчан и саксонцев: «ни еди­ного образа к начинанию действ не являетца»,— писал он Петру и высказал опасение, «чтоб нам напрасно время не потерять и войска от недостатка правиянта не раззорить» (16).

Опасения Меншикова относительно поведения союзни­ков оказались обоснованными: русские войска вместе с датчанами и саксонцами обложили Штеттин и Штральзунд, но из-за отсутствия осадной артиллерии, которую упорно не хо­тели доставить датчане, успеха не достигли. Летом 1712 г. г в лагерь русских войск прибыл Петр, но и его присутствие не изменило положения — рекогносцировка убедила его, что г без артиллерии овладеть крепостями невозможно. В письме к Меншикову царь сокрушался: «И что делать, когда таких союзников имеем». О своем состоянии, вызванном противоречиями в стане союзников, Петр писал: «Я не могу ночи спать от сего трактованья» (17).

Обнаружив безрезультатность своих хлопот, Петр остав­ляет командование русскими войсками Меншикову, а сам от­правляется на лечение в Карлсбад. Активные действия было решено перенести на следующий год.

В связи с отъездом супруга в Померанию для Дарьи Михайловны вновь наступили тревожные месяцы. Впрочем, кня­гиня волновалась во все времена, когда Меншиков находился не рядом с нею. В ближайшие два года после Полтавы князь с неприятелем не соприкасался. Тем не менее княгиня и в этих условиях не оставляла без попечения своего Данилыча. На этот раз Дарью Михайловну беспокоили контакты с польским королем Августом II, любившим, как известно, выпить. В несохранившихся ее письмах, она, видимо, не уставала напоминать о воздержании, о чем можно судить по ответам супруга. Из Торуня он писал 5 октября 1709 г.: «Чаю, что вы будете сумлеватца о нас, что довольно вином забавлялись, только я вправду объявляю, что истинно по раз­лучении с вами ни единого случая не было, чтоб довольно Забавитца, а и с королевским величеством зело умерно за­бавлялись, и о том не извольте сумлеватца». В другом письме из Петербурга от 21 мая 1710 г. Меншиков, находившийся в обществе царя, вновь возвращается к этой теме и успокаи­вает супругу: «А шумны никогда не бываем, понеже царское величество изволит употреблять лекарства» (18).

Беспокойство Дарьи Михайловны станет понятным, если учесть, что пьяный разгул прочно вошел в быт двора и при­мер в этом отношении подавал сам царь. Речь идет не столько о выходках пресловутого всепьянейшего собора во главе с бывшим воспитателем Петра князем-папой Аникитой Зото­вым, сколько о повседневных возлияниях сподвижников царя, чьи головы едва ли не постоянно были затуманены винными парами. Вспомним ядовитые характеристики соратников царя, принадлежащие известному дипломату петровского времени Борису Ивановичу Куракину: Франц Лефорт — «де- бошан французской»; Борис Алексеевич Голицын — «человек ума великого», но «склонен был к питию»; князь-кесарь Ромодановский — «пьян по вся дня» (19).

Мешников не составлял исключения. Редкое его письмо к царю за 1705—1706 гг. не содержало сведений о выпивке, Александр Данилович приобщался к зеленому змию по вся­кому поводу: «довольно пили» по случаю овладения Митавой; находясь в гостях у Огинского, «были веселы и сильны»«Если других оснований для выпивки не было, то использо­вался в качестве повода сам факт отправки письма царю: «При отпуске сея почты пью ваше здравие… паки пьем и остаемся зело сильны и шумны»; «перед отпуском сего за ваше здравие пили» (20) и т. д.

Когда Меншиков в феврале 1711 г. находился в Риге, он получил от Дарьи Михайловны множество предостереже­ний, чтобы берегся от недавно прошедшего здесь морового поветрия. Светлейший опять успокаивал: «Опасности здесь никакой нет, ибо как пред нашим сюда приездом задолго, так и при бытности нашей здесь ни единой человек никакою болезнью, благодарить бога, не занемогал и не умирывал» (21). Успокаивал он княгиню и в те месяцы, когда находился в Померании. Хотя опасностей прибавилось, но князь, верный привычке утешать супругу, отправлял ей письма с завере­нием, что ничто ему не угрожает, что он «обретается в доб­ром здравии», что неприятель не тревожит вверенные ему войска. В письмах той поры, отправляемых почти ежедневно (достаточно сказать, что только в ноябре 1712 г. Дарья Ми­хайловна получила их пятнадцать), светлейший выглядит Заботливым супругом, стремившимся сохранить спокойствие Дарьи Михайловны перед родами. На поверку оказалось, что небо было не столь безоблачным, как его изображал Мен­шиков. Во всяком случае, 4 ноября 1712 г. в ответ на просьбу княгини прибыть к ней на свидание (она ехала к нему в По­меранию) князь писал, что «то по се время учинить было невозможно, понеже все были в маршу», а две недели спустя Меншиков, как ни жаждавший встречи, тоже отказал супруге в очередной просьбе: «От здешней команды отлучитца невоз­можно, а особливо при нынешнем времени, что полки в кан-тонир-квартиры становятца». Готовился к зиме и светлейший. Он решил, что ему пристало щеголять в роскошной шубе, и поэтому отправил следующее распоряжение Дарье Михай­ловне: «Изволь прислать к нам шубу соболью, которая полутче... однако не самую лутчую» (22).

Меншиков, как видим, отвечал на нежность супруги взаимноетью, но чувство долга брало верх, и он не рисковал покинуть армию ради семейной радости.

Между тем шведский генерал Стенбок в декабре 1712 г. вышел из Померании в Мекленбург, чтобы там напасть на Датско-саксонские войска. Получив известие об этом, Петр отправил к датскому королю несколько курьеров, настойчиво советуя тому уклоняться от сражения до подхода русских подкреплений. Одновременно он писал Меншикову: «Для бога, ежели случай доброй есть, хотя я и не успею к вам прибыть, не теряйте времени, но во имя господне атакуйте неприятеля» (23).

Союзники, однако, не вняли советам Петра. Располагая численным превосходством, они были настолько уверены в успехе, что решили оставить славу победителей только за собой и вступили в сражение со шведами при Гадебуше. Как ни торопился Меншиков, но к сражению не поспел — в пути он получил известие о сокрушительном разгроме союзников: шведам досталась вся датская артиллерия и 4 тыс. пленных. В январе 1713 г. шведы, преследуемые русскими войска­ми, сосредоточились в Фридрихштадте, Неприятель разрушил шлюзы, затопил окружающую местность и укрепил артилле­рией две дамбы, ведущие к крепости. Петр предложил союз­никам атаковать Фридрихштадт, но те сочли попытку овла­деть крепостью столь безнадежной, что отказались от участия в операции.

31 января русские двинулись по дамбам двумя колоннами: пехотой командовал Петр, а кавалерией, следовавшей по другой дамбе,— Меншиков. Шведы, считавшие себя в без­опасности, как только обнаружили наступление русских войск, побежали, побросав в воду пушки. Преследование не­приятеля было затруднено такой вязкой грязью, что «не толь­ко со всех солдат обувь стащило, но у многих лошадей подковы выдрало» (24).

Оставив Фридрихштадт, неприятель укрылся в Тоннингене. Петр отбыл в Россию, поручив осаду крепости Меншикову. Светлейший так плотно блокировал город с суши, а дат­ский флот — с моря, что сосредоточенный там корпус Стенбока стал испытывать затруднения с продовольствием. «В пропитании у них превеликая нужда», «нужда немалая»,— доносил князь царю. Норма хлеба была доведена до фунта в день. Попытки шведов доставить продовольствие гарнизону морем были пресечены датским флотом —15 судов с хлебом и обмундированием стали его легкой добычей. Еще более гарнизон крепости был изнурен недостатком пресной воды. Разразившаяся эпидемия унесла из числа осажденных более 4 тыс. человек.

Осадные работы Меншиков начала еще в феврале. «Ныне готовим туры и фашины», «приготовление к бомбардированию непрестанно чиним»,— сообщал князь царю (25). Однако отсутствие артиллерии лишало русские войска возможности перейти от осады к активным действиям.

Распри в лагере союзников давали о себе знать на каждом шагу. Источником их являлась убежденность датского короля в том, что его войска уже оправились от поражения при Гадебуше и теперь уже могли самостоятельно, без помощи извне, овладеть Тоннингеном. Раз так, то трофеи и пленные достались бы одной Дании и их не надо было бы делить меж­ду тремя участниками осады. Поэтому датчане не спешили с доставкой артиллерии.

В конце марта артиллерия наконец прибыла, но вновь учинилось «умедление» — на этот раз датчане не обеспечили свою кавалерию фуражом (26). Неувязка произошла и 16 апре­ля, когда в соответствии с диспозицией датские и саксонские войска должны были атаковать стоявшую на подступах к Тон-нингену крепость Гардинк, а русским войскам надлежало перекрыть пути отступления шведов к главным силам. Опе­рация провалилась, ибо шведы, обнаружив продвижение рус­ских войск к себе в тыл, поспешили отступить в Тоннинген по запасной дамбе. Датчане и саксонцы вместо преследова­ния бежавшего неприятеля проводили его лишь взглядом. В итоге вместо уничтожения или пленения гарнизона Гар-динка русским войскам удалось захватить всего 32 человека, «за что,— читаем в донесении Меншикова царю,— королев­ское величество зело на своих генералов был гневен, что они не ускорили таким образом неприятеля догнать. А за наших людей мужество и отвагу, приехав ко мне сюда, изволил меня благодарить» (27). Кстати, сам Меншиков за неделю перед этим заболел и «жестоко одержим был лихораткою», что не поме­шало ему прибыть на место сражения.

Гарнизон Тоннингена тем не менее оказался в весьма стесненном положении, и Стенбок вынужден был прибыть в ставку Меншикова для переговоров. Шведского генерала волновали условия сдачи, чтобы капитуляция «ему не во все-конечное безславие была», и он просил разрешения оставить знамена, литавры и прочие «победоносные знаки». Меншиков вместе с союзными генералами эту просьбу отклонил, и швед­ские войска оставили крепость, сложив оружие и знамена к ногам победителей. В итоге шведская армия уменьшилась еще на 11485 солдат и офицеров — такое число их сдалось в плен. Это были последние остатки былой военной мощи Швеции на Европейском континенте.

После успеха в Тоннингене Меншиков, совершенно не­удовлетворенный поведением «алиртов», т. е. союзников, ре­шил двинуть корпус в Россию. Однако Петр в указе, отправ­ленном светлейшему в середине июня 1713 г., велел ему за­держаться в Померании до сентября. Царь был осведомлен о слабых гарнизонах неприятеля в Висмаре и Стральзунде и поэтому рекомендовал их атаковать. Но главная причина, обусловившая повеление царя остаться в Померании, состоя­ла в том, что из Турции были получены известия о намере­нии султана выдворить из пределов страны Карла XII и заключить мир с Россией. Петр опасался, что возвращавшие­ся из Померании войска вступлением в Польшу нарушат условия Прутского мирного договора и вызовут такое раздра­жение в Царьграде, что создадут угрозу намечавшемуся улучшению русско-турецких отношений. Напомним, что Прутский мирный договор 1711 г. исключал пребывание в Речи Посполитой как русских, так и турецких войск.

Выполняя царский указ, князь попытался активизировать военные усилия союзников. «Ныне мы договариваемся с Фле­мингом (саксонским министром.—Н. П.) и Девикем (датским министром.— Н. П.), каким образом Штеттин получить, чтоб не даром нам в Померании ныне постоять»,— доносил Мен­шиков царю 16 июля 1713 г. Остановка была за малым — за артиллерией. По поводу ее доставки под стены крепости в ко­торый раз начались споры, кто должен обеспечить ею русские войска: саксонские пушки находились далеко, в Мекленбурге, а датчане заявили, что «без воли королевской ничего учинить не могут». Не помогла и личная встреча князя с датским королем. Тот в артиллерии отказал, пообещав ссудить рус­ские войска деньгами и провиантом, если Штеттин после ов­ладения им будет уступлен Дании. Меншиков разглядел в по­зиции датского короля проволочку: «То не есть дело, но ток­мо напрасное продолжение времени» (28).

Трудности ведения дел с союзниками приводили князя в отчаяние, и он не скрывал своего настроения в донесении царю от 14 августа: «Надеюсь, что изволите мне поверить, что как родился, то еще никогда таких многотрудных дел не видел, понеже сами изволите знать Флеминкову и прочих го­ловы и души. К тому ж они непрестанно больши в политиче­ских, нежели в военных делах обретаются, и по сему лехко можно разсудить, каково мне с ними, не имеющему в тех дедах никакого помощника» (29).

Меншикову было от чего прийти в отчаяние: в Померании возникла сложная и запутанная обстановка, там сталкивались интересы Дании, Саксонии, Пруссии, Голштинии, которые претендовали на получение в секвестр, т. е, во владение, до окончания Северной войны шведских земель в Померании, Яблоком раздора оказался Штеттин. Правда, в конечном счете на него осталось два претендента: Дания и Пруссия. Саксония отказалась от претензий, ибо не располагала си­лами, способными противодействовать попыткам шведского вторжения в крепость; отказалась от претензий на Штеттин и Польша, уступив свои права Пруссии за 250 тыс. талеров,; Пруссии уступила свою долю и Голштиния. Кстати, голштинцы тайно предлагали Меншикову далеко идущий план заклю­чения брачного союза между малолетним герцогом голштин-ским и старшей дочерью Петра I. Этот проект назван далеко идущим потому, что его реализация могла оказать огромное влияние на судьбы Северной Европы. Голштинский герцог являлся наследником шведской короны, и установление род­ственных связей между будущим королем Швеции и дочерью русского царя могло положить конец Северной войне.

В дни, когда велся закулисный торг о Штеттине, т. е. де­леж шкуры еще не убитого медведя, к крепости подошла сак­сонская артиллерия. В распоряжение 24-тысячной армии Меншикова поступило около сотни пушек и мортир. Бомбар­дировка началась 17 сентября, в городе вспыхнули пожары, и на следующий день гарнизон крепости, охваченной огнем, капитулировал.

Дальнейшая судьба Штеттина в значительной мере зави­села от Меншикова. Кому его передать: Дании или Пруссии? От него же зависело распределение и других земель швед­ской Померании.

В интересах укрепления Северного союза и в соответствии с интересами России Штеттин должен был оказаться у дат­чан. Именно в сближении с Данией, единственной из союз­ников обладавшей военно-морским флотом, более всего была Заинтересована Россия, ибо поверженная на Европейском континенте Швеция могла еще уклоняться от заключения мира, поскольку ее коренные земли в Скандинавии остава­лись для России недоступными — наша страна тогда еще не обладала мощным флотом. Именно поэтому Петр в инструк­ции Меншикову, подписанной 14 февраля 1713 г., повелевал: «3 датским двором как возможно ласкою и низостью поступать, ибо хотя и правду станешь говорить без уклонности, за Зло примут, как сам их знаешь, что более чинов, нежели дела смотрят». Вместе с тем царь предоставил Меншикову право действовать сообразно с обстановкой, за изменением которой ему, царю, издалека было трудно уследить. Свободу действий князя Петр оговорил одним условием: «Того накрепко смотри­те, чтоб чего во вред нам не произошло» (30).

Меншиков распорядился территорией шведской Помера­нии так: Штеттин он передал в секвестр Пруссии, а часть других земель, на которые тоже претендовала Дания,— Голштинии.

На это решение оказало несомненное влияние раздражав­шее князя систематическое невыполнение датчанами своих союзнических обязательств. Соблюдать их, по словам Мен­шикова, «они весьма не хотят, но на одном нашем хрепте все военное иго думают носить» (31). В свою очередь, светлейший тоже давал повод датскому королю Фридерику IV для недо­вольства — достаточно сказать, что князь требовал от исто­щенной войной Дании только для нужд собственной кухни 300 риксдалеров ежедневно (32).

Напряженными отношениями между датским королем и русским фельдмаршалом ловко воспользовался король Прус­сии, влиянию которого светлейший легко поддался. Вот как описывал Меншиков в донесении царю поведение новоявлен­ного друга России в дни, когда он находился е визитом в Бер­лине: «Королевское величество пруской, как я во всю свою при том бытность мог присмотреть, зело к вам любовен и показывает себя вашею к нему любовию весьма довольным и как при тайных со мною бывших конференциях, так и при самой публике имянем божиим клялся во всю свою жизнь ничего противного вам не чинить и ни явным, ни тайным об­разом вашим неприятелям не помогать». В то же время Фридрих-Вильгельм I, писал Меншиков, «про короля дацкого мне тайно сказывал, что его весьма ненавидит» (33).

Западногерманский историк Виттрам и вслед за ним дат­ский историк Баггер (34) считали, что прусский король заслу­жил расположение Меншикова не только обаятельными улыб­ками, доверительными разговорами и многократными тостами За здоровье русского царя, но и подношением голштинского министра Герца, раскошелившегося на 5 тыс. дукатов. Перед такой мздой алчный Меншиков не устоял, и именно она якобы и решила судьбу Штеттина и прочих земель.

Конечно, напрочь отрицать влияние подношения вряд ли правильно — в те времена деньги ценились больше, чем красноречие,— но и нет оснований объяснять действия Меншико­ва в Померании полученной им мздой, к тому же весьма скромных размеров. Дело в том, что подкупы государствен­ных деятелей иностранными дипломатами были столь распро­странены, что считались обычным явлением. Русские посоль­ства, например, в обозе везли множество соболей и прочей «мяхкой рухляди» для того, чтобы одаривать «нужных» лю­дей при дворе той страны, в которую они держали путь. Сам Петр пытался, правда неудачно, купить благосклонное по­средничество герцога Мальборо в заключении мира между Россией и Швецией.

Должно учитывать и другое: выдача мзды отнюдь не озна­чала, что лицо, ее получившее, гарантировало благоприятное решение вопроса. Если в столь деликатном деле бравший мзду преступал грань, за которой благосклонное отношение пере­растало в измену, то это ничего хорошего получателю подно­шения не сулило. Пиже мы увидим, что, судя по тому, как развивались события в дальнейшем, действия Меншикова в Померании лишь отчасти были осуждены царем, в главном же ему удалось оправдаться.

Не успел князь приехать в Петербург, как там уже стало известно о недовольстве его деятельностью в Померании Фридерика IV и Августа II. О вспышке негодования в стане союз­ников царь узнал из донесения русского посла в Копенгагене князя Василия Лукича Долгорукого, а также из писем дат­ского короля и саксонского курфюрста. Если Август II, менее ущемленный действиями Меншикова, и оценивал их негатив­но, но в сдержанных выражениях, то негодование Фридерика IV сквозило в каждой строке его письма к Петру.

Датский король, отличавшийся вспыльчивым характером, отправил письмо, содержание которого, не будь русский царь более уравновешенным, когда того требовала обстановка, могло вызвать ссору. Фридерик IV выразил «особливое неудовольство» прежде всего тем, что Меншиков вел перегово­ры с Пруссией секретно, не информировал о них датский двор, и поэтому «принуждены мы, — писал король,— хотя с конфузиею и необстоятельно от иных и от чюжих у ведать». «Весь свет, — нагнетая обвинения, продолжал Фридерик,— не инако из сего разсуждать имеет, как что о нас малое разсуж-дение имеют». Но дело не только в королевском престиже, игнорированном Меншиковым. Главная вина светлейшего со­стояла в том, что он действовал в угоду врагам Дании, под которыми король подразумевал Пруссию и Голштинию. Резко осуждал датский король и уход русских войск из Померании, что, по его мнению, «всю тягость войны на нас одних по­ложит» (35).

Демарш датского короля поставил Петра в затруднитель­ное положение, ибо единственный человек, способный внести ясность в сложившуюся ситуацию,— сам светлейший — нахо­дился еще в пути в русскую столицу. Следы недоумения Петра видны в его ответе Долгорукому от 3 ноября 1713 г.: «Письмо твое о секвестрации писанное, нас зело смутило, что так при дворе датском оное толкуют. Правда, хотя оная не хорошо зделана, только, однако, не так как толкуют». Через день царь отправил курьера навстречу ехавшему в Россию Меншикову: «Я в великом удивлении есть, что ты не пишешь, оставили ль вы 400 человек королю датскому по обязатель­ным пунктам. Ибо, ежели и не оставили, то уже мы сами его потеряли, и бог знает, что будет». Царь поначалу все же склонен был считать, что Меншиков по неопытности в дипло­матии допустил в Померании немало оплошностей: «Сам знаешь,— писал царь своему послу в Копенгагене,— что в сих делах князь Меншиков, почитай, никогда не бывал, которого лехко было другим обмануть мочно».

Но вот прибывшего в Петербург Меншикова Петр заста­вил написать своего рода объяснительную записку по поводу обвинений датского короля. Составление этого документа для светлейшего, не привыкшего таким образом отчитываться перед царем, было унизительным, но необходимым и полез­ным, поскольку он проливает свет на события, связанные с секвестрацией Померании. Оказалось, что датский король в пылу гнева допустил множество передержек в освещении происходившего в Померании. Меншиков прежде всего откло­нил версию датского короля о том, что переговоры о секве­страции велись втайне от датчан. В действительности в пере­говорах участвовал, помимо саксонского министра Флеминга, представитель датского короля генерал-лейтенант Девиц. Датский король располагал тремя месяцами, чтобы заявить свое несогласие с принятыми решениями, «в чем бы тогда по тому его королевского величества изволению и поступлено было». Убедительно Меншиков объясняет, почему он вынуж­ден был игнорировать интересы Дании: король, как мы ви­дели выше, отказался поставить под Штеттин артиллерию, а саксонцы обусловили обеспечение своей артиллерией до­пуском к участию в секвестрации Померании Голштиниею. Неосновательна и жалоба короля на вывод русских войск из Померании, ибо датчане отказались снабжать эти войска про­довольствием. Впрочем, в одном вопросе Меншиков, по собственному признайию, допустил промах: прусский король Заключил с Голштинией договор, направленный против Да­нии; если бы князь знал о существовании этого договора, то должен был бы принять соответствующие меры, но в том-то и дело, что «я,— писал о себе Меншиков,—прежде известен не был, пока не получил в Кенехсберхе при моем возвраще­нии сюда от нашего посла, князя Куракина, с тех трактаков копию».

Разобравшись в сути дела, Петр в конечном счете признал, что некоторые пункты заключенного Меншиковым трактата с Пруссией «суть отчасти противин нашему общему инте­ресу». Секвестрацию Штеттина Пруссией он ратифицировал. Пункты шведского договора с Пруссией, противоречившие интересам Дании, царь дезавуировал, ссылаясь на то, что «князь Меншиков учинил то, будучи от нас во отдалении, не ведал воли нашей». Царь поручил своему послу Долгору­кову заверить датского короля: «Я ничего не буду делать, что к его предосуждению есть». Это обязательство было выпол­нено царем, когда он в ультимативной форме умерил воинст­венный пыл Пруссии и Голштинии, готовившихся к нападе­нию на Данию из-за Померании.

Датский король, видимо, исходя из посылки, что королям не пристало ошибаться и менять свои оценки, придерживался своего первоначального мнения и после того, как получил от даря соответствующие разъяснения и объяснительную записку Меншикова. Он по-прежнему утверждал, что князь вел пере­говоры о секвестрации за спиной Дании и что секвестрация была осуществлена «к моему превеликому вреду партикулярно, так и к невозвратному убытку всего нашего общего дела». Фридерик IV настаивал перед царем на том, чтобы светлей­шего впредь «ни х какому общей северной алиации касаю­щимся делам больше не употреблять, но его весьма впредь от такого отлучать».

Осада Штеттина была последней военной акцией Менши­кова. В последующие годы князь непосредственно не участ­вовал ни в сражениях Северной войны, ни в Каспийском по­ходе. Это обстоятельство было связано не с ультиматумом датского короля, а с состоянием здоровья князя. После возвра­щения в Россию у него начался такой жестокий приступ бо­лезни легких, что врачи предрекали ему неминуемую смерть, и он уже заготовил завещание. Крепкий организм Меншикова обманул предсказания врачей и на этот раз он пересилил болезнь.

В дальнейшем, кажется, не было ни одного года, когда бы болезнь не приковывала светлейшего к постели. Письма его Петру пестрят упоминаниями на этот счет, Судя по всему, продолжительным было недомогание в 1714 г. Началось оно, видимо, еще в апреле, ибо в середине мая он извещал царя, что от болезни «час от часу лутчая прибавляетца». Но и две недели спустя князь, как он сам писал, «от болезни в совер­шенство еще не пришел» 36, В следующем году он тоже долго болел, причем сокрушался по поводу того, что «оная болезнь и прошлогодней компании меня лишила», т, е. не дала воз­можности участвовать в Гангутском сражении (37).

Казалось бы, Меншиков должен был проявлять осторож­ность и, помня о своей хронической болезни, умерить рвение к работе и особенно к употреблению горячительных напитков. Князь, однако, пренебрегал разумными советами. Мемуары современников содержат множество упоминаний о пирушках, хмельных застольях, разгульных попойках всепьянейшего со­бора с непременным участием Меншикова. День своего рож­дения в 1715 г.— 6 ноября — князь отмечал в «австерии» — единственном ресторане столицы. Сначала был фейерверк, а затем пир с участием царя и министров, Здесь упившийся светлейший потерял «кавалерию» (орден) с бриллиантами и обнаружил их отсутствие только на следующий день. В сто­лице было объявлено: нашедшему потерю будет выдано 200 руб. вознаграждения. Меншиков надул на самую ма­лость — выдал 190 руб.(38)

Князь не уклонялся от искушения выпить и в последую­щие годы. Скупо, но выразительно факты возлияний, далеко не всех, а лишь выходивших за рамки обычных, отражены в «Повседневных записках» Меншикова такими словами, как «веселились от напитков» или «были все сильны и шумны», Однажды пребывание в состоянии «шумности» едва не закон­чилось трагическим исходом. В июле 1721 г. состоялся пир по случаю спуска корабля «Пантелеймон». Вот как его описал камер-юнкер Берхольц: «Почти все были пьяны, но все еще продолжали пить до последней возможности. Великий адми­рал (Ф. М. Апраксин — Н. П.) до того напился, что плакал как ребенок, что обыкновенно с ним бывает в подобных слу­чаях. Князь Меншиков так опьянел, что упал замертво, и его люди принуждены были послать за княгинею и ее сестрою, которые с помощью разных спиртов привели его немного в чувство и испросили у царя позволения ехать с ним до­мой» (39).