Крушение. Ссылка

Меншиков и его супруга из своего заточения, пока еще до­машнего, обращаются за защитой к императору и его сестре Наталье. Но разве он сам пощадил свояка Девиера, когда супруга последнего, родная сестра Александра Даниловича, слезно молила о снисхождении: «Светлейший князь, милости­вый отец и государь, приемляю я смелость от моей безмерной горести труднить вас, милостивого отца и государя, о моем муже о заступлении и милостивом предстательстве к ее им­ператорскому величеству, всемилостивейшей нашей госуда­рыни, дабы гнев свой милостиво обратить изволили» (1).

Это письмо, поданное Анной Даниловной 30 апреля, оста­лось без ответа — свирепые законы борьбы за власть тех вре­мен не знали пощады, и Девиера отправили в Сибирь. Теперь повисли в воздухе обращения самого Меншикова: вместо удовлетворения просьбы Петр II подписал указ о ссылке его, лишенного чинов и наград, в Нижегородскую вотчину. По просьбе опального вельможи Нижегородская вотчина была заменена ссылкой в Ранненбург — крепость близ Воронежа, сооруженную по чертежам Петра I.

Ранненбург представлял «земляную фортецию» с пятью бастионами, окруженную давно лишенным воды рвом и палисадом. На парадных каменных воротах с деревянным шпилем находились часы с семью колоколами. Внутри крепости стоял огромный жилой дом, покрытый в шахматном порядке крас­ной и черной черепицей. В нем 46 покоев на верхнем этаже и 14 в нижнем. Рядом — постройки хозяйственного назначения: погреба, поварня, баня, онюшня. Здесь же крытые тесом деревянные светлицы, бани, предназначавшиеся, ви­димо, для дворни.

Последний раз Меншикову довелось быть в Ранненбурге семь лет назад. Тогда к приезду владельца в крепости был наведен лоск. Теперь на всем лежала печать запустения: 197 оконных рам оказались без стекол, а в 153 окошках об­ветшала слюда, обстановка ранненбургского дома не шла ни в какое сравнение с роскошной мебелью, оставленной князем во дворце в Петербурге. Здесь были обнаружены три старых стула, обитых кожей, семь дубовых и липовых столов, единст­венный стул из орехового дерева заморской работы, впрочем, тоже ветхий, несколько стульев русского мастерства, требо­вавших ремонта (2).

Можно представить, что творилось во дворце Меншикова в течение суток, отведенных ему на сборы. Обжитые и пышно обставленные роскошной мебелью и украшенные дорогими коврами и картинами покои дворца выглядели как после погрома: десятки слуг в величайшей сумятице выполняли распоряжения, противоречившие одно другому,— укладывали одни предметы, предназначавшиеся для вывоза, чтобы тут же заменить их другими. Отменную мебель, дорогие ковры, картины, изделия из хрусталя и походные шатры пришлось тоже оставить. Среди хрустальной посуды, оставленной в столице и упакованной в 15 ящиков, насчитывалось 1800 водочных стаканов, 2 тыс. рюмок, 4500 пивных бокалов, бутылки, круж­ки и т. д.(3) Но и то, что было решено прихватить с собой, едва разместилось на телегах огромного обоза: в 33 кареты, ко­ляски и колымаги были уложены подголовники, баулы и баульчики, сундуки и сундучки, спешно сбитые ящики, узлы. Обоз сопровождала пестрая свита слуг, свидетельствовавшая о намерении князя сохранить и в ссылке блеск своего двора.

Среди 133 человек свиты, выехавших из Петербурга, находились: маршалк, 8 пажей, 6 гайдуков, 16 лакеев, 12 поваров, 2 портных, 2 певчих, сапожник, гофмейстер и паж наре­ченной невесты и даже 2 карла. В это же число входили 13 собственных драгун, своего рода княжеских гвардейцев, а также 20 гребцов, предназначавшихся для движения по озеру Ильмень и рекам. В Любани 13 сентября прислуга пополни­лась еще 15 человеками и парадной коляской для Марьи Александровны. В общей сложности штат слуг состоял из 148 человек (4). Сам Меншиков восседал в карете, сработанной каким-то знаменитым мастером в Берлине еще в 1719 г. Его самолюбию льстило, что именно в такой же карете разъезжал французский министр граф Ротембург (5). Вместе с главой семьи в ссылку отправлялись супруга, сын Александр, дочери Мария и Александра, а также сестра супруги Варвара Михай­ловна Арсеньева.

Что представляла собой семья Меншикова? В замкнутом семейном мирке, закрытом от постороннего взгляда, светлейший предстает совсем иным человеком, чем в общении с посторонними. В семье он укрывался от житей­ских бурь, находил утешение и покой. Сердечности, нежности и заботливости князь не расточал на посторонних, все это предназначалось для супруги и детей.

Выше отмечалась взаимная забота и уважение супругов друг к другу. То была пора молодости. Но атмосфера в семье осталась прежней и после того, как оба они вступили на по­рог старости. 18 августа — день их свадьбы. «При сем от всего верного сердца вселюбезнейше вас поздравляю,— писал Данилыч супруге 16 августа 1718 г. из Або,—сего месяца 18 числом, то есть днем общего нашего неописанного веселия и нещглаголанной радости, в которой мы по изволению выш­него бога браком совокупились» (6).

Дарья Михайловна родила Данилычу семерых детей — трех сыновей — Луку-Петра, Самсона и Александра, из кото­рых остался в живых только Александр, и четырех дочерей — Марию, Александру, Варвару и Екатерину. Две последние до­чери тоже умерли в детстве. Особым попечением пользова­лась дочь Мария, родившаяся в 1712 г. Дарья Михайловна, отправившаяся вскоре после родов к супругу в Померанию, писала кормилице, «бабушке Кубасовой»: «За дитятей с при­лежностью смотрите, а особливо, чтоб больных тут при вас отнюдь не было, и не держите, если кто занеможет,— прочь отсылайте» (7). В феврале 1713 г.: «Уведомите нас, чем вы кормите дитя, И велите готовить цыпленочка или телятину молодую». Мать посылает из-за границы «платьицо и шапочку новой моды», а также шелковые чулки и башмачки.

Наряду с обучением родитель заботился о приобретении отпрысками соответствующего лоска. В апреле 1716 г. он дал следующее поручение русскому резиденту в Вене Аврааму Веселовскому: «Поищите мальчика, который был бы искусен танцеванье и такового, сыскав, по тому ж к нам пришлите» (8).

Подраставшие дети становились предметом забот отца. «Зело от сердца радуюсь, что при помощи божий дети наши учатца»,— писал он супруге в 1718 г.

Сохранилось несколько десятков писем детей Меншикова. Написаны они велеречивым языком с изъявлением дочернего или сыновьего почтения к родителям. От имени детей их сочиняли доморощенные канцеляристы-грамотеи. Годовалая Мария, например, «писала» родителям в Померанию, что дворец отца посетил царь с Апраксиным и генералами и «немало повеселился и за ваше с моим здравие венгерское кушать изволил». В апреле 1720 г. младшая дочь Екатерина извещала родителей, что царь ее «сонную изволил целовать», а в дру­гой раз что Петр во время литургии «с своими певчими пел и апостол сам изволил читать» (9).

К услугам канцеляристов прибегали не только при написании писем от имени грудных младенцев, естественно не умевших грамоте, но и взрослые дети. Получив такое письмо в 1723 г., отец потребовал от сына Александра, чтобы тот «по сыновской своей должности, паче же для предбудущей:вам пользы надлежит к нам писать своеручно и иметь всегдашней труд, и времени праздно провождать не надобно, ибо по святому писанию праздность всему злу корень» (10).

Свойственный молодости эгоизм проявлялся в том, что дети подолгу не давали родителям о себе знать. Это вызывало тревогу. 26 июня 1724 г. отец, находившийся на Петровских заводах, отправил дочерям Марии и Александре следующее назидательное письмо: «При разлучении нашем с вами при­казывали мы вам, дабы еженедельно уведомляли нас о со­стоянии здравия своего чрез нарочитых денщиков письменно. А потом предлагали вам, чтоб сверх того письмо посылали на отправляемой из Адмиралтейства на Петровские заводы почте. Но по се число ни единой строки от вас не получили». Меншиков потребовал от дочерей регулярно отправлять ему письма.

Членом семьи Меншикова являлась также Варвара Михай­ловна, В отличие от своей сестры, женщины мягкой и сердо вольной, с нежной и чувствительной душой, горбунья Варвара Михайловна была умной, начитанной, властной и желчной. Современники отмечали, что светлейший часто пользовался советами свояченицы и даже без ее благословения не прини­мал ни одного серьезного решения,

В месяцы отсутствия супругов Меншиковых в столице Варвара Михайловна заправляла домом и руководила воспи­танием детей, Меншиков в каждом письме к супруге непре­менно кланялся и ее сестре, а иногда обращался к ней одной. Любопытной бытовой подробностью отличается письмо к Варваре Михайловне от 9 июня 1722 г. Князь сообщал, что цесаревны Анна и Елизавета заночевали в Городне, «но токмо от тараканов, от клопов и от комаров опочивать изволили зело мало» (11).

По-иному складывались отношения между Александром Даниловичем и его собственной родней и родственниками его супруги.

У Меншикова было две сестры — Мария и Анна. Об их существовании стало известно из источников, зарегистриро­вавших критическое состояние их мужей. Напомним, что в 1709 г. супруг Марии Меншиковой попал в плен к шведам, и этот факт нашел отражение в письмах Александра Данило­вича к Дарье Михайловне. Позже, в 1727 г., такая же беда настигла супруга Анны Даниловны Антона Девиера, и тогда сестра попыталась выручить его из беды, но, как увидим ниже, безуспешно. Этими данными и исчерпываются сведе­ния о сестрах Меншикова.

Возможно, Мария рано умерла. Возможно также, что Анна Даниловна своей внебрачной связью с будущим супру­гом вызвала столь сильный гнев светлейшего, что он так и не мог простить легкомысленного поведения своей сестры: в Петербурге ходила молва, что царский денщик Девиер, прибыв к Меншикову просить руки засидевшейся в девицах Анны, предупредил, что в случае отказа рожденный Анной ребенок не будет иметь отца. Александр Данилович посчитал брак с денщиком мезальянсом и, разгневавшись, велел высечь жениха. Брачный союз был все же заключен по настоянию Петра, которому пожаловался Девиер.

А быть может, дело обстояло значительно проще: Дарья Михайловна, как это нередко встречается в семьях, где глава обременен другими заботами, оттеснила родственников су­пруга и образовавшийся вакуум заполнила своей многочис­ленной родней,

Наибольшим вниманием со стороны Меншикова пользовался младший брат супруги Иван Арсеньев, отправленный для обучения в Голландию. Надзор за успехами шурина должен был осуществлять русский посол в Гааге Борис Иванович Куракин, в доме которого он поселился в 1716 г. Меншиков просил посла следить, чтобы Иван «празно времени не тра­вил, но прилежно учился». В июне следующего года Иван доложил своему патрону: «Я ныне со всяким прилежанием учусь еще французскому языку, також фортификации, мате­матики, гистории, географии, на лошадях ездить и на шпагах биться».

Семье светлейшего этих знаний показалось мало, и она настаивала, чтобы родственник во что бы то ни стало овладел придворным этикетом и поднаторел в общении с иностранны­ми министрами. Куракин получил предписание его «ко двору ж в прочие компании с собой брать, дабы чрез то мог свыкнуть». С науками Иван Арсеньев справился и, по собственным его словам, «овладел французским, также отчасти и гистории, географии, математики, нравам натуральным и эксерцици-нм». Хуже обстояло с приобретением навыков в придворном обхождении, где Арсеньев не проявил необходимых способ­ностей. Куракин писал, что его подопечный к этому «весьма несроден, а против натуры невозможно его склонить». Мен­шиков продолжал гнуть свое: шурина надобно «употреблять в посылках к министрам чюжестранным, дабы мог обыкнуть».

После трехлетнего пребывания в Голландии Иван Арсень­ев отправился в Париж. Оттуда он просил Меншикова увели­чить сумму на свое содержание: в Голландии он жил у Кура­кина, что освобождало его от расходов на квартиру, стол, дрова и прочие «домовые нужды». В Париже за все это над­лежало платить. На ранее присылаемые ему деньги в сто­лице Франции «ежели ездить ко двору для обхождения при­дворного мне невозможно и думать, ибо при дворе смотрят на екипажи, а без того ни на что не поглядят». В 1720 г. Иван Арсеньев возвратился в Россию (12).

Другого шурина, Василия Арсеньева, тоже опекал Мен­шиков. В 1716 г. он ходатайствовал перед царем о награж­дении его новым чином. В следующем году он нес службу на флоте, участвовал в каперских операциях русских кораб­лей. В одном из писем Василий Михайлович сообщил любо­пытные подробности овладения шведским кораблем. Коман­дир шведского галиота, не видя спасения, посадил его на мель, а экипаж высадил на берег. Между Василием Арсеньевым, командовавшим шлюпкой, приблизившейся к галиоту, и поручиком, прибывшим с другого корабля на шлюпке, на­чался спор из-за дележа трофеев с неприятельского галиота. Вместо того чтобы снимать галиот с мели, матросы обеих шлюпок увлеклись грабежом. В это время Арсеньев был вы­зван на свой корабль, тоже оказавшийся в беде. Попытка поджечь шведский галиот офицером, претендовавшим на по­лучение добычи, не увенчалась успехом, и своим кораблем в конце концов овладели шведы. «Крейсрат» — военный суд — оправдал Арсеньева, и тот в 1718 г. был назначен командиром того самого корабля «Сайт Яков», экипаж которого признали виноватым в оплошности, не обеспечившей захвата в плен галиота или его уничтожения (13).

Третий представитель клана Арсеньевых, Аникей Арсень­ев, видимо, дальний родственник Дарьи Михайловны, тянул лямку капитана гарнизонных войск в глубокой провинции — в Черном Яру. В 1719 г. он обратился к своему «патрону» Александру Даниловичу с просьбой вытащить его из дыры, где он подвергался опасности в столкновениях с кубанскими татарами, производившими частые набеги (14).

Более чем преуспевавшая семья отправлялась в неизвест­ность. Впрочем, постороннему могло показаться, что едет не ссыльный, а богатый барин, не пожелавший расстаться со столичным комфортом в полюбившейся ему глухой вотчине. Лишь у Дарьи Михайловны, не выдержавшей напряжения, явно сдали нервы — весь долгий путь она не переставая рыдала.

Каков будет финиш подневольного путешествия семьи, она, разумеется, в точности не знала. Но ее проницательности вполне доставало, чтобы подвести черту под прошлым. В бу­дущем она не рассчитывала ни на роскошь, ни на блеск, ни, наконец, на подобострастные улыбки придворных дам и со­причастность к делам своего могущественного супруга.

Совсем недавно, в воскресный день 19 марта 1727 г., Да-нилыч устроил пышные, с царским размахом, торжества по случаю ее именин. За праздничным столом сидели все вель­можи, иностранные послы, цесаревна Елизавета, наследник престола. После обеда танцы, пушечная пальба и фейерверк с изображением приветственных слов в адрес именинницы: «Виват светлейшая княгиня Дарья Меншикова!» (15).

Будущее не предвещало чего-либо, даже отдаленно напо­минавшего того, что произошло около полугода назад, в день именин жены.

Подобного отправления вельможи в ссылку не знала ни предшествующая, ни последующая история России. Напомним, как сам Меншиков отправлял в ссылку Петра Андреевича Толстого. Перед нами письмо Толстого, написанное из Петропавловской крепости в день своего отъезда в ссылку какому-то Борису Ивановичу: «По указу ея императорского величества кавалерия и шпаги с меня сняты и велено меня послать в Соловецкий монастырь от крепости прямо сего дня. Того ради, Борис Иванович, можешь ко мне приехать проститься, а сын мой Иван, чаю, от печали не может приехать, а вас обеих велели ко мне допустить.

И немедленно пришлите мне малова Яшку с постелею и баулку з бельем, да денег двести рублев, да сто червовых, также чем питаться и молитвенник и псалтырь маленькую и прочее, что за благо разсудите. А малова Митьку я возьму с собою... А более писать от горести не могу». Толстой просил прислать еще «шлапрок», а также «малово, который бы умел ество сварить» (16).

Остается гадать, почему Меншикову был дозволен столь иный выезд, с огромным обозом и в сопровождении многочисленной дворни, в то время как Толстой должен был довольствоваться «баулкой» с бельем, постельными принадлеж­ностями и сопровождением двух слуг.

Вероятнее всего, падение «полудержавкого властелина» являлось неожиданностью не только для него самого, но и для его противников. Дворцовые перевороты более позднего времени, как известно, готовились в непроницаемой тайне, заговорщики располагали более или менее детальным пла­ном действий, предусматривавшим не только отстранение от власти временщика или коронованной особы, но и их последующую судьбу. Вполне возможно, что хитрый и архиосторожный Остерман рискнул раскрыть карты и подсказать Долгоруким мысль об устранении Меншикова лишь после своего визита к светлейшему 5 сентября, когда обнаружил безмятежное состояние князя и убедился в беспроигрышности затеваемого дела. Успех Остермана — Долгоруких, как и поражение Меншикова, были столь ошеломляющими, что и победители и побежденный в течение некоторого времени находились в состоянии оцепенения, некоего шока, мешавшего осознать происшедшее и его последствия. Здесь вступал в силу закон инерции: до сознания Меншикова, свыше четверти столетия стоявшего в непосредственной близости к трону, не сразу дошла мысль, что он уже и не светлейший, и не генералис­симус, и не член Верховного тайного совета, и не будущий тесть императора; равным образом и его противники, ранее безропотно повиновавшиеся светлейшему, в полной мере не осознали, что он подержев навсегда и что с ним можно по­ступать, как с простым колодшкол. Именно этими соображениями можно объяснить удививший наблюдателей парадный выезд князя. Современник, имевший возможность наблюдать Этот выезд из столицы, записал: «Проезжая до улицам петер­бургский, он кланялся направо и налево из своей кареты ие видя в сбежавшихся толпах народа своих знакомых, прощался с ними так весело, что никто не заметил в нем ии малейшего смущения» (17). Хотел того князь или не хотел, но его пышно обставленное отправление в ссылку объективно явля­лось вызовом, брошенным победителям, и этот вызов не ос­тался незамеченным. Горечь нового положения Меншиков в полной мере изведает позже, нозже последуют и один за другим новые удары, наносимые ему противниками; а сейчас надо было срочно выдворить его из столицы и тем самым ли­шить возможности принять ответные меры.

Следы этой поспешности видны хотя бы на примере оформления, обязанностей командира отряда, сопровождав­шего Меншикова в ссылку, гвардии капитана Степана Пыр­ского. Обычно лицам, отправляемым с каким-либо заданием, вручалась инструкция с перечнем прав и обязанностей. Но на ртот раз Пырекий, оказавшись без инструкции, сам обратился к секретарю Верховного тайного совета Степанову с девятью вопросами, па которые потребовал «резолюции». Ответы Сте­панова были зятем утверждены Апраксиным, Головкиным и Голицыным. Характерно, что подпись Остермана под «резо-лкщией» отсутствовала — главный режиссер переворота пред­почел остаться в тени, не оставлять следов своего в нем участия.

Пырский должен был взять под свой контроль переписку Меншикова, его общение с посторонними людьми; капитану надлежало решительно «противные поступки унимать». Марш­рут исключал заезд в Москву — старую столицу надлежало объехать стороной.

Регулярно, почти ежедневно, Пырский информировал Вер­ховный тайный совет о продвижении кортежа. В донесениях мелькают знакожые названия остановок на пути из Петербур­га в Москву: Ижора, Тосаа, Любаяь, Новгород, Валдай, Едрово, Березай, Вышний Волочок, Торжок, Тверь, Городня, Клин...

В первый же день пути, II сентября, Пырского догнал в Ижоре гвардии адъютант Дашков с устным предписанием Вер­ховного тайного совета отобрать оружие у людей, сопровождавших ссыльного, Мера предосторожности не была лишней - команда Пырского состояла всего из 79 человек, т. е. значительно уступала челяди Меншикова. В Тосне Пырский изъял 18 фузей, 36 пар пистолетов, 33 палаша, 25 кортиков. Здесь же, в Тосне, у Меншикова обострилась болезнь. Как засвидетельствовал Пырский, «у него гортанью кровь по-прежнему появилась» (18).

Сильный приступ болезни вынудил чету Меншиковых обратиться с просьбой к своим противникам: супруг адресовал ее к Верховному тайному совету, а Дарья Михайловна предприняла попытку заручиться сочувствием у женщин — супруги Остермана и его тещи — Натальи Кирилловны Нарышкиной. Меншиков сообщал, что «ныне в пути без лекаря пользоваться кем не имею», и просил Верховный тайный совет днчно Остермана отпустить к нему доктора Шульца, кото­рому он еще в Петербурге успел выдать на путевые расходы 200 руб. Просьба Дарьи Михайловны носила более общий характер — она умоляла своих корреспонденток исхлопотать у Петра II «божескую милость», чтобы «нам малую отраду видеть». Вернуть Меншикову «милости» было таким же безнадежным делом, как воскресить мертвого. Руки помощи никто не протянул. Отклика призыв к милосердию не вызвал — это был акт отчаяния столь же безрассудный, как и бесполез­ный. «Малой отрады» ссыльная семья не получила, письма Дарьи Михайловны не были вручены адресатам, они покои­лись среди бумаг Верховного тайного совета, но просимый Мешниковьш доктор все же прибыл.

Впрочем, вмешательство медиков едва ли могло излечить князя от застарелой болезни. Само по себе путешествие в осеннюю слякоть сопряжено с большими трудностями и тре­бовало затрат физических сил, которых у князя поубавилось. Но дело было не только в трудности пути. Улыбки и приветст­вия, расточаемые знакомым во время продвижения по улицам столицы, свидетельствовали всего лишь о его исключительном самообладании и выдержке. Меншикову было, конечно, уже не до улыбок. Оставшись наедине с собою, он оказался во власти стресса, видимо, еще более сильного, чем тот, который ему довелось пережить в январе—феврале 1723 г. Он и вы­звал обострение болезни, 2 октября, когда Меншиков был до­ставлен в село Березай, у него начался очередной приступ, едва не закончившийся смертельным исходом. Вот как вы­глядело состояние князя под пером Пырского: «И тут князя Меншикова зело было (болезнь.— Н. П.) смертельно схватила, что чють не умер, отчего того часу кровь пустили и потом исповедали и приобщили святых тайн» (19).

Как вел себя капитан Пырский по отношению к знатному узнику, допускал ли он какие-либо послабления? Судя по всему, допускал, но не бескорыстно,

С одной стороны, он в своих донесениях подчеркивал усер­дие в пунктуальном выполнении «резолюции» Верховногс тайного совета и его дополнительных указов, а также каких-то устных распоряжений Остермана. Рвение Пырского вице-канцлер, по-видимому, подогрел обещанием пожаловать ему майорский чин. В делах сохранились частные письма Пыр­ского к Остерману и Степанову с напоминанием об удовлет­ворении оставленной перед отъездом челобитной «о перемене своего ранга».

Ради майорского звания стоило постараться, и свое ста­рание капитан изображал так, что ни у Верховного тайного совета, ни у Остермана не возникало даже тени сомнения относительно сурового режима содержания опального вель­можи. Так, на вопрос, заданный Пырским перед выездом из столицы, как ему поступать в случае болезни князя — «стоять или ехать», последовала «резолюция», позволявшая ему дей­ствовать в соответствии с обстоятельствами: «Усмотря по его состоянию, поступать по своему рассуждению».

2 октября Меншиков, как мы видели, находился при смер­ти. Это, однако, не помешало Пырскому продолжать движение и отклонить просьбу Меншикова сделать остановку в селе Березай до появления зимнего пути. Меншикова уложили в качалку, привьючили ее к двум лошадям и таким способом

5 октября доставили в Вышний Волочек. Моросил ли нуд­ный осенний дождь, дул ли пронзительный ветер — солдаты месили бездорожье и не спускали глаз с кареты, в которой везли ссыльного.

14 октября, находясь в Клину, Пырский получил указ об изъятии у Меншикова, у его сына и дочерей орденов и о водворении Варвары Михайловны в Александровский мона­стырь. Курьер, доставивший этот указ, привез и кольцо, по­даренное нареченному жениху, потребовав взамен кольцо, врученное Петром II Марье Александровне во время помолв­ки. Таким образом, слабо теплившаяся надежда, что «по учи­ненному пред богом обещанию» Петр вступит с дочерью «в законное супружество», развеялась бесповоротно (20).

На следующий день Пырский донес о пунктуальном вы­полнении всех повелений: обменял перстни, отобрал «кава­лерию», отправил в монастырское заточение сестру жены. Современник рассказывает, что, когда к Меншикову обрати­лись с требованием отдать русские ордена — Андрея Первозванного, Александра Невского, он хладнокровно заявил: «Я ожидал, что их у меня потребуют и положил для того нарочно в особую коробку поближе — вот она».

Был случай, когда действия Пырского могли вызвать раз­дражение членов Верховного тайного совета, и прежде всего Остермана. Речь идет о пересылке писем Александра Даниловича и Дарьи Михайловны Верховному тайному совету, Остер­ману, его супруге и теще с просьбой о присылке доктора. Но Пырский проявил осторожность: в частном послании к секретарю Верховного тайного совета Степанову он переда­вал судьбу писем в руки его, Степанова,— тот мог их захоро­нить в бумагах, а мог, если сочтет необходимым, вручить адресатам. Степанов, как мы видели, предпочел их задержать у себя.

Итак, донесения Пырского дают основание характеризо­вать гвардейского капитана суровым и беспощадным служакой, бдительно сторожившим своего узника, не склонным прояв­лять никакого милосердия и даже готовым доставить к месту назначения труп вместо живого Меншикова.

Быть может, все эти качества были присущи Пырскому, и именно они дали основание Остерману назначить его коман­диром отряда. Но вместе с тем Пырский не был свободен от распространенного среди современников порока — он принад­лежал к числу мздоимцев.

Обещанная Остерманом «перемена ранга» была журавлем в небе, а в сундучках кареты Меншикова лежали драгоцен­ности и деньги, которыми князь был готов поделиться со стражами. Соблазн получить хоть малую толику княжеских сокровищ был велик, и Пырский не устоял против этого со­блазна. Он согласился брать подношения. Князь одаривал Пырского дорогими перстнями, деньгами, мехами, а когда кортеж ехал мимо недавно пожалованной капитану деревни из трех дворов, то распорядился выдать ему на обзаведение жеребца, шесть кобыл и несколько жеребят, велел снабдить Этот конный завод овсом и сеном из своих вотчин, а также доставить три сотни бревен на хоромы для барина. Перепа­дало кое-что и рядовым. Под предлогом того, что команда терпит нужду из-за него, Меншикова, он наградил каждого солдата двумя с полтиною рублями.

Продаваемая Пырским благосклонность, видимо, избавила Меншикова и его семью от мелочной и назойливой опеки команды. Более того, ссыльным удалось несколько раз вос­пользоваться попустительством капитана, чтобы установить связь с внешним миром.

Светлейший был тяжело болен. Энергию Дарьи Михай­ловны целиком поглотили хлопоты вокруг больного супруга. Придавленная бедой, она, женщина хрупкая, едва ли была способна к активным действиям. Единственным человеком в составе ссыльной семьи, сохранившим смелость, желание и Энергию, чтобы выпутаться из беды, была Варвара Михай­ловна. Это она, разумеется, с согласия Меншикова и от его имени отправила к заслуженному генералу князю Михаилу Михайловичу Голицыну гонца с просьбой, чтобы он ходатай­ствовал перед царем об оказании ссыльной семье «милости».

Затея закончилась неудачей то ли потому, что встреча служителя Федора Фурсова с Голицыным не состоялась, то ли потому, что последний не пожелал компрометировать себя связями с опальным вельможей и отказал в просьбе. Неудача не обескуражила Варвару Михайловну, и она еще раз исполь­зовала этого же служителя, чтобы отправить его с аналогич­ной просьбой в Москву к губернатору Ивану Федоровичу Ромодановскому и престарелому сенатору Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину. Однако Фурсов не рискнул обратиться к московским вельможам. «Понеже,— как он позже объяснял,— то не малое дело» (21).

В менее существенных делах подкуп Пырского и его ко­манды принес плоды. Так, Московская домовая контора Мен­шикова по его распоряжению доставила к нему, когда кортеж находился недалеко от старой столицы, 22 тыс. руб. Половину этой суммы князь отправил Варваре Михайловне, только что сосланной в Александров монастырь. Кроме того, Меншикову было разрешено отправить письма-распоряжения вотчинным приказчикам и служащим, оставшимся в Петербурге.

Факт поездки людей Меншикова в Москву и получения ими крупной суммы был известен Пырскому еще в пути, но капитан ограничился «домашним» расследованием происше­ствия и счел возможным донести о случившемся Верховному тайному совету только месяца два спустя. Это, как и прочие поблажки, являлось нарушением Пырским своих обязан­ностей.

17 октября 1727 г. обоз со ссыльной семьей оказался в деревне Аксиньиной, что в двух верстах от Химок. Отсюда кортеж круто повернул на юг и, не заезжая в Москву, через два дня достиг Люберец. Дальнейший путь лежал по Коло­менской дороге, и 3 ноября, т. е. почти два месяца спустя после выезда из Петербурга, Меншиков был доставлен нако­нец в Ранненбург. Здесь через три дня произошло событие, круто изменившее и судьбу Меншикова, и карьеру Пырского.

6 ноября ссыльный решил отметить день своего рождения. Семейный праздник он использовал для очередных подношений капитану и всей страже, включая солдат.

По требованию Пырского, считавшего, что Ранненбург «крепость немалая и содержания требует искуснова», числен­ность охраны была доведена до 195 человек. Меншиков выдал солдатам, охранявшим его с начала пути, по 1,5 руб., а при­бывшим позже из Москвы — по 1 руб., капралам — по 5 руб., сержантам — в 2 раза больше, прапорщику — 20 руб., капи­тану-поручику — 50 руб. Самый дорогой подарок, позже оце­ненный в 150 руб.,— перстень с алмазами — достался Пырско­му. Кроме того, Меншиков в дополнение к казенному рацио­ну велел выдавать каждому солдату по одной копейке вдень на мясо и рыбу.

Надо полагать, что среди облагодетельствованных князем людей начались распри из-за размера полученной подачки и Пырский, опасаясь доноса, решил упредить события. 9 но­ября 1727 г. он отправил в Верховный тайный совет доношение с сообщением о получении подарков не только здесь, в Ранненбурге, но и в дороге (22).

Как же жилось князю в течение двух месяцев, когда он находился под надзором Пырского?

Меншиког, как явствует из документов, рассчитывал, что Ранненбург станет для него последним убежищем, где он будет коротать жизнь до конца дней своих, и поэтому при­нимал меры, чтобы устроиться в нем поудобнее, и думал о завтрашнем дне. Еще будучи в пути, он проявлял заботу о благоустройстве своей новой резиденции. В Ранненбург он отправил несколько распоряжений о заготовке столовых за­пасов, меда и пива, ремонте хором, приобретении рыбы на Покровской ярмарке. Приказчикам вотчин, расположенных близ Волги, ведено было проявить старание «о покупке и присылке яицкой и волжской разных засолов икры», а мос­ковский приказчик должен был обеспечить дом разными сор­тами вина (23).

Режим содержания ссыльного, видимо, не отличался стро­гостью. Меншиков по-прежнему покупал благосклонность ка­питана Пырского разного рода подношениями, которые тот охотно принимал и после того, как известил Верховный тай­ный совет о том, что князь не скупился на подарки. Поводов для приема подношений было немало: то день рождения Пырского, то именины его супруги, то встреча нового года. В руках Пырского оказались золотые часы, табакерка, перстни, отрез золотой парчи на камзол и даже пара поношенных платьев с княжеского плеча.

Впрочем, в донесениях Пырский не упускал случая под­черкнуть свою строгость. Он, например, сообщал, что из-за отсутствия церкви в пределах крепости он вывозит князя и его семью на богомолье за ее стены «с крепкою предосторож­ностью» — в сопровождении 40 пеших и 6 конных солдат. «А город,— доносил Пырский,— на ночь по пробитии зори, как утренней, так и вечерней, запираю и отпираю».

И все же от былого величия остались жалкие воспомина­ния. Семья князя хотя и пользовалась услугами дворни, по численность ее уменьшилась более чем вдвое: выехали из Ранненбурга слуги-иностранцы, исчезли певчие, карлы, уба­вилось лакеев и конюхов. В Петербурге проснувшегося князя ждала толпа вельмож и придворных. В Ранненбурге вместо вельмож у дверей стоял часовой, зорко следивший за каждым шагом узника.

Жизнь семьи, успевшей как-то приспособиться к условиям ссылки, была в начале января 1728 г. нарушена появлением в Ранненбурге двух новых лиц — гвардии капитана Петра Наумовича Мельгунова и действительного статского советника Ивана Никифоровича Плещеева. Первый из них должен был заменить Пырского на посту начальника караула.

В Верховном тайном совете в действиях Пырского усмот­рели грубые нарушения инструкции и режима содержания ссыльного. Поэтому Мельгунова снабдили новой инструкцией, устанавливавшей более жесткий режим заточения. Строже стал контроль за перепиской Меншикова. В инструкции чи­таем: «Чтоб ни единое письмо ни к ним, ни от них мимо твоих рук не миновало». Всю корреспонденцию, показав­шуюся Мельгунову подозрительной, надлежало доставлять Верховному тайному совету, а с писем следовало пересылать Экстракты. Ограничивались права Меншикова на вотчины — ему было запрещено заключать какие-либо сделки. Инструк­ция содержала новый пункт, навеянный отправлением долж­ности начальника караула предшественником Мельгунова. Пункт вписан последним и от остального текста отличается почерком: «У него же, Пырского, принять остаточную у него денежную казну. А от князя Меншикова как тебе самому никаких подарков не брать, так и подчиненным брать отнюдь не допускать под опасением за преступление по военному артикулу» (24). Плещеев тоже был снабжен инструкцией. Президент Доимочной канцелярии, человек, по отзывам совре­менников, весьма свирепый, в дни могущества Меншикова постоянно отиравшийся в приемной его дворца, теперь, со­гласно инструкции, должен был выполнять роль следователя. К опальному вельможе предъявили множество финансо­вых претензий частные лица и государственные учреждения. Плещеев должен был потребовать от Меншикова ответа в рас­ходовании казенных сумм. Долги ссыльного, реальные и мни­мые, дали Верховному тайному совету повод велеть Плещееву описать все его «пожитки», опечатать их и приставить караул. Следователю, кроме того, надлежало отобрать у Меншикова и его сына «чужестранные кавалерии» — иностранные орде­на, «понеже,— как сказано в инструкции,— чюжестранные потентаты чрез своих министров» требовали их возвращения. Одно поручение, весьма деликатное, выполнение которого требовало соответствующих навыков, объясняет, почему при назначении следователя выбор пал именно на президента Доимочной канцелярии.

Двор и столичные сановники твердо уверовали в несмет­ные богатства Меншикова. Эта убежденность подкреплялась еще и тем, что князь в дополнение к доходам с вотчин в 1727 г. взял у казны на расходы около 200 тыс. руб. Члены Верховного тайного совета надеялись обнаружить в княже­ском дворце уйму денег наличными. Но вот незадача: «денег в доме ево ничего не является»,— разочарованно отметила ин­струкция. Плещеев должен был допросить Меншикова, «чтоб он сказал подлинно, без утайки, куда взятую в нынешнем году сумму, употребил или где и у кого в сохранении положе­ны. Також, нет ли где в чужестранных государствах в банках и в торгах» (25).

Плещеев начал составление описи имущества 5 января 1728 г. В присутствии Меншикова, членов его семьи и много­численной челяди открывались один за другим подголовки, сундучки, ларчики, футляры, из которых извлекали усыпан­ные бриллиантами, жемчугом и изумрудами шпаги, трости, пряжки, запонки, перстни, портреты и т. д. В общей слож­ности в опись было включено 425 предметов различных наи­менований, принадлежавших Меншикову, его супруге, сыну и двум дочерям. Поскольку многие драгоценности записы­вали под одним номером и называлось их общее число (на­пример, «15 булавок, на каждой по одному бриллианту» или «2 коробки золота литого», «2 больших алмаза в серебре», «95 камней лаловых больших и средних и самых малых»), то общее количество предметов достигало нескольких тысяч. Среди конфискованных предметов находилась и трость, из­готовленная по эскизу Петра и подаренная Меншикову за Калишскую победу. Она, согласно описи, выглядела так: «Трость, набалдашник золотой, весь осыпан алмазами, а меж­ду алмазами 3 места финифтных, наверху набалдашника большой изумруд земленой; внизу набалдашника, где лента вдевается, два колечка маленькие алмазные, нако­нечник золотой, при том кольцо с алмазами, одного алмаза нет». Подарки и награды иностранных коронованных особ тоже стоили немалых денег: шпага с золотым эфесом, укра­шенным алмазами,— подарок польского короля; запонка с большим алмазом, подаренная прусским королем, датский орден Слона с шестью большими бриллиантами. Среди «по­житков» княжеской семьи интересны предметы домашнего обихода и гардероб вельможи, его супруги и детей. Вся по­суда была сработана из серебра: чайники, подносы, сахарни­цы, кофейники, ножи, вилки. Даже «блюдо, что бреютца» и «уринник с ручкою» (ночной горшок) были серебряными. Поражает огромное количество одежды князя. Перечень ее вполне подтверждает репутацию, которую снискал светлей­ший среди современников: он был модником и тщательно сле­дил за экипировкой. Плещеев признал лишними и, следова­тельно, подлежавшими конфискации 13 пар верхней одежды (кафтанов и штанов), сшитой из бархата и сукна различной расцветки, 6 телогреек, 147 рубах без манжетов и с кру­жевными манжетами, из голландского полотна, около 50 кру­жевных и кисейных галстуков, 55 простых и шелковых чулок, 25 париков, огромное количество простынь, подушек, ска­тертей.

Гардероб Дарьи Михайловны был скромнее, причем все вещи оставлены за нею. Помимо юбок, кафтанов, корсетов, платков, более 50 рубах, ей было оставлено под расписку множество кусков разных сортов материи: 28 аршин тафты, 62 аршина байбарека, 8 аршин белого атласа, узлы с разно­цветными лентами.

Второе место после главы семьи по количеству драгоцен­ностей и одежды занимала старшая дочь Мария. Нареченную невесту царя князь обеспечил богатым приданым. Перечень принадлежавших ей драгоценностей, разумеется конфиско­ванных, включал свыше 200 наименований. Среди них четыре бриллиантовых креста, множество ниток крупного и мелкого жемчуга, сотни бриллиантов и изумрудов, серьги, кольца, пряжки, подвески, запонки, «две персоны арапских, литых в золоте, при них искры алмазные», портреты Петра, Екате­рины и Дарьи Михайловны, украшенные бриллиантами и ал­мазами. В списке изъятых вещей находилась пудреница, чернильница с двумя песочницами, игла золотая, серебряная «готоваленка», зрительная труба. Вся одежда и обувь, а также шесть вееров и соболья муфта были оставлены Марии.

Закончив составление описи драгоценностей и имущества, Плещеев призвал всех слуг князя и под угрозой смертной гказни предложил сообщить о деньгах и вещах, утаенных Меншиковым от следствия. Обращение к прислуге не дало ожидаемых результатов, хотя все же было кое-что обнаруже­но сверх предметов, включенных в опись.

Один из слуг донес, что в Москве у княгини Татьяны Шеховской хранится ларчик Меншикова с драгоценностями «тысяч на сто и болыпи». Князь признал, что у Шеховской находится ларчик, но, по его мнению, «в том ящике золотых вещей, например, только тысячи на три или на четыре» (26). Кстати, ларчик оказался у Шеховской задолго до падения Меншикова. Слуги узнали о его существовании только потому, что в Москву с дороги в Ранненбург был отправлен за ним Фурсов, но он его не привез из-за разногласий по поводу процедуры передачи. Фурсов настаивал, чтобы ларчик был вскрыт и его содержимое описано, а Шеховская отказывалась это сделать.

Другая попытка утаить деньги была сделана с целью обеспечить на черный день не собственную семью, а свояче­ницу Варвару Михайловну. Речь идет о 22 тыс. руб., достав­ленных семье Меншикова из Московской домовой конторы, когда ссыльные находились в пути. Половину этой суммы князь взял себе и ее остатки были изъяты Плещеевым, а дру­гую половину он передал свояченице, будущей инокине Вар-сонофии, перед отправлением ее в монастырь.

Три складня, два из них усыпанных бриллиантами, один — изумрудами, оцененных в 22 тыс. руб. на тогдашние деньги, т. е. самые дорогие предметы, были переданы на хранение служанке Екатерине Зюзиной. Месяц после приезда Плещее­ва она хранила тайну, а затем не выдержала и донесла.

Современная молва сокровища Меншикова оценивала в фантастические суммы. Князь Куракин сообщал, что ежегод­ный доход князя с вотчин достигал 150 тыс. руб., «также и других трезоров (драгоценностей) великое множество имел, а именно в каменьях считалось на полтора миллиона рублей». Среди «каменьев» выделялся «яхонт червщатой (т. е. рубин.— Н. П.) великой цены по своей великости и тяжелине и цвету, которой считался токмо един в Европе» (27). Богатства князя в представлении Куракина выглядят ничтожными по сравне­нию с тем, что на этот счет сообщал саксонский посланник Лефорт. В октябре 1727 г. он доносил в Дрезден: «Одни го­ворят, что вещи, отнятые у него в дороге, превышают 20 мил­лионов, другие же говорят, что только пять» (28). В другом до­несении, отправленном в конце ноября, Лефорт сообщал: «Составляется опись имуществу, оставшемуся в доме князя Меншикова. Собирают все данные о незаконно приобретенном им в различное время из государственной казны, как то: на 250 000 серебряной столовой посуды, на 8 000 000 червонных и на 30 000 000 серебряной монеты. Все это кажется неве­роятным» (29). Сообщенные Лефортом цифры, правда, с упо­минанием его сомнений относительно их достоверности попа­ли на страницы трудов историков (30).

Слово «невероятно» слишком слабо отражает преувели­чение Лефортом реальных богатств Меншикова. Их оценку следует признать плодом ничем не сдерживаемого полета фантазии. Лефорт черпал информацию из абсолютно недо­стоверных источников. Точно известно, что в пути у Менши­кова никто деньги не изымал. Из инструкции Плещееву мы также знаем, что во дворце князя в Петербурге никаких денег не обнаружено. Но даже если бы в нашем распоряже­нии не было оценочных ведомостей сокровищ князя, то и в этом случае сведения Лефорта можно легко опровергнуть. Для этого достаточно сопоставить бюджет России с приводи­мыми Лефортом цифрами.

В 1724 г. казна намеревалась получить 8,5 млн. дохода. Он складывался из подушной подати, взимаемой с 7 млн. на­логоплательщиков, а также разнообразных косвенных нало­гов. Богатства Меншикова в деньгах и драгоценностях с уче­том перевода червонных в рубли оценивались, по Лефорту, суммой от 51 250 тыс. до 66 250 тыс. руб.!

Воображение современников, судачивших по поводу не­сметных сокровищ Меншикова, видимо, подогревалось просо­чившимися сведениями об изъятии у него крупнейшего в Европе яхонта. Эта драгоценность стала предметом особых забот Верховного тайного совета в связи с тем, что камень стоил колоссальных денег — Меншиков в 1706 г. заплатил за него какому-то сибирскому купцу 9 тыс. руб. В журнале от 10 сентября 1727 г. читаем: «Призываны Алексей Макаров и Петр Мошков и приказано им, чтоб они камень яхонт боль­шой у князя Меншикова взяли». Запись следующего дня от­метила выполнение указа: «Впущен был Петр Мошков и объя­вил камень большой ладовой, который по вчерашнему приказу взял он у князя Меншикова, и тот камень для отда­ния е. и. в. принял барон Андрей Иванович Остерман» (31).

Сведения о сокровищах Меншикова можно отчасти про­верить по оценочным ведомостям изъятых у него драгоцен­ностей, а также наличных денег. Считаем, что «отчасти», ибо цена, проставленная в ведомостях, занижена по крайней мере в 2—3 раза. Драгоценности были оценены в 120 тыс. руб. Реальная их цена, видимо, равнялась 300 тыс. руб. Каково же было удивление Плещеева, когда он в сундучках князя вместо ожидаемых миллионов обнаружил сущую безделицу — 11 156 руб. русской монетой и на 1455 руб. иностранной валюты. К этой сумме следует прибавить еще 6594 руб. и 88 червонных, отписанных в казну и приморских дворцов домовой конторе, ведавшей ингерманландскими и копорскими вотчинами, а также 73 822 руб., конфискованные в Петер­бурге. Наконец, приплюсуем 11 тыс., подаренных Варваре Михайловне, и 1 тыс. руб., отданную купцу на приобретение мехов, вина и прочего. Без большой погрешности общую сум­му сокровищ и денег Меншикова можно определить в 400 тыс. руб. Тоже сумма немалая! Если перевести деньги того времени на курс золотого рубля начала XX в., то полу­чим около 3,5 млн. руб.

Работный человек средней квалификации на мануфактуре во времена Меншикова получал 18 руб. в год.

Уместно вспомнить, что в начале жизненного пути все богатство Меншикова составлял кузов, наполненный пирога­ми. На склоне лет для доставки в Москву одних только дра­гоценностей и денег понадобилось шесть сундуков.

Сумма в 400 тыс. руб., разумеется, не отражала всего богатства Меншикова. Здесь речь идет только о наличных деньгах и драгоценностях. Немалых денег стоила обстановка дворцов Меншикова в Ораниенбауме, Кронштадте, Москве и Нарве. Главное же богатство князя составляли многочислен­ные вотчины, крепостные крестьяне, промысловые заведения, дворцы, мебель, хрусталь, ковры, картины, одежда и пр.

Какова дальнейшая судьба сокровищ светлейшего, кто стал владельцем осыпанного бриллиантами складня, оценен­ного в 16 тыс. руб., бриллианта к прусскому ордену Черного орла в 7 тыс. руб., кому достались запонки, серьги, перстни, булавки и прочее добро?

Канули в неизвестность — таков самый краткий ответ. Попытки обнаружить следы сокровищ Меншикова в собрани­ях главных музеев страны — Эрмитаже, Оружейной палате, Историческом музее — не увенчались успехом.

На судьбу сокровищ и имущества Меншикова проливают свет архивные документы.

Гардероб княжеской семьи доставили в Москву. Частич­но им воспользовались дети Меншикова, возвращенные из ссылки в 1731 г.

Перечень предметов, полученных Александром и Алек-сандрой Меншиковыми, занимает свыше 30 архивных листов. Среди них разнообразная мужская одежда: камзолы, кафта­ны, шапки, шляпы, чулки, перчатки, галстуки, 23 парика.: Женская одежда представлена менее богато: юбки, корсеты, муфты и т. д. Наследники получили немало столового и постельного белья. Посуда, возвращенная наследникам, была медной и оловянной (32). Большая часть одежды стала жертвой времени и небрежного хранения. Летом 1730 г. Московская губернская канцелярия сообщала, что кровля дома, где хра­нилось имущество, дала течь, отчего, как сказано в доношении, пожитки «весьма трупеют» (33).

Любопытна судьба предметов, доставшихся в приданое Александре Александровне, вышедшей замуж за брата фаво­рита императрицы Анны Иоанновны — Густава Бирона.

Александра Александровна умерла бездетной в 1736 г., а четыре года спустя катастрофа постигла и Биронов — Эрнст Бирон, ставший после смерти Анны Иоанновны регентом, в результате дворцового переворота вместе с братьями ока­зался в ссылке в Березове. Имущество Густава Бирона было конфисковано, в том числе и полученное в приданое покой­ной его супругой. Таким образом, части имущества Менши­кова суждено было дважды подвергнуться конфискации.

Законным наследником приданого был брат покойной Александр Александрович, но он по каким-то причинам объя­вил свои права на него только в 1752 г. В челобитной он сообщал, что за сестрой было отдано из возвращенного иму­щества отца «пожитков тысяч до семидесяти, да деревни купленные, лежащие в Польше, Горы Горки, которые проданы графу Потоцкому за восемьдесят тысяч рублев, и деньги за сестрою моею в приданство не были отданы ему, Бирону».

Мы не ручаемся за точность оценки «пожитков», ибо в челобитной Александра Александровича сказано, что Горы Горки были проданы за 80 тыс. руб., а на поверку оказалось, что продажная цена была на 10 тыс. руб. меньше и составила всего 70 тыс. Во всяком случае, к 1740 г., когда составлялась опись конфискованного имущества, «пожитки» Густава Бирона оценивались в 5696 руб., в том числе женского платья на 1051 руб., фарфоровой и хрустальной посуды на 331 руб., а медной и оловянной — на 297 руб. Остальные предметы, бесспорно принадлежавшие А. А. Меишиковой, большой ценности не представляли. Это прежде всего множество портретов князя, его супруги, детей и всей семьи, выполненные финифтью на меди и оцененные от 2 до 6 руб. каждый, а также несколько картин. Изделий из золота и серебра, за исключением двух золотых перстней с вынутыми камнями, а также прочих драгоценностей опись не зарегистрировала. Относительная скромность конфискованных «пожитков» дает основание предположить, что Густав Бирон, возможно, гото­вился к падению брата и сумел заблаговременно куда-то пристроить драгоценности.

Имущество Густава Бирона, как отмечалось выше, было оценено в 5696 руб., а с торгов его продали за 13 963 руб. Следовательно, купцы-эксперты, привлекаемые Канцелярией Конфискации в качестве оценщиков, имели обыкновение проставлять на предметы, изъятые у опальных лиц, не реаль­ные, а значительно заниженные цены (34).

Иностранные ордена Меншикова без бриллиантов были отправлены в Иностранную коллегию, а часть русских — обре­ла новых владельцев. Орден святой Екатерины, изъятый у сы­на Александра Даниловича, царь отдал своей сестре Наталье Алексеевне, а орден Александра Невского, отобранный у пажа нареченной невесты, вручил фавориту Ивану Долгорукову. Прочие ордена с бриллиантами, принадлежавшие самому светлейшему и оцененные в 11 500 руб., были употреблены в дом его императорского величества.

Наиболее ценные предметы из меншиковских сокровищ Петр II подарил Наталье Алексеевне. В их числе упоминав­шийся выше бриллиантовый складень, бриллиант к «прусской кавалерии», золотой пояс с пряжкой, усыпанной бриллианта­ми, и множество других украшений.

Использование остальных сокровищ связано с двумя со­бытиями в царском доме: коронацией Петра II и смертью его сестры. По распоряжению Остермана серебряную посуду Меншикова весом около центнера передали «для убору ко гробу» царевны (35). На изготовление короны использовали бриллианты, алмазы, изумруды, жемчуг. Их пришлось извлечь из пуговиц, портретов, запонок, петлиц, крестов. Общая их стоимость превышала 29 тыс. руб.

Все, что осталось от дележа, присвоила императрица Анна Иоаыновна. Бывшая курляндская герцогиня, в своем захо­лустье отнюдь не избалованная роскошью, волею случая ставшая императрицей, затребовала драгоценности на сле­дующий же день по восшествии на престол. Доставленные в ее дворец предметы она, как написано в официальном документе, «пересматривать изводила и по пересмотру указала те вещи» на общую сумму в 22 872 руб, оставить у себя (36).

Покончив с составлением описи драгоценностей и иму­щества, Плещеев приступил к допросам Меншикова. Ему на­длежало выяснить связи Меншикова с шведским сенатором Дибеном, которому он якобы дал гарантию, «что со стороны российской ничего опасаться не надлежит, понеже власть в войске содержится у него в руках и наипаче, что тогда здо­ровье ее величества государыни императрицы зело в слабом состоянии и чает он, что век ее долго продлится не может». Такое обещание Меншиков дал небескорыстно: «Оное его приятельское внушение Швеции не было забвенно, ежели ему какая помощь надобна будет». Шведский посол в Петербурге барон Цедеркрейц будто бы выдал Меншикову взятку в 5 тыс. червонных за информацию о внешнеполитических планах России по отношению к Швеции (37).

Иными словами, у Верховного тайного совета было наме­рение обвинить Меншикова в государственной измене. По­дозрение в измене покоилось на донесениях русского послан­ника в Стокгольме графа Головкина, сына канцлера. Сначала он сообщил о доверительном разговоре с каким-то доброжела­телем, который намекнул об изменнических действиях Мен­шикова, а затем во втором донесении поручился за достовер­ность этих сведений.

В Петербурге были допрошены три секретаря Меншикова. Все они не подтвердили обвинения: никаких писем, «против­ных ее императорского величества и Российской империи в чужестранные государства и особливо в Швецию ни к кому не писали». Не удалось обнаружить следов преступной пере­писки и в опечатанной канцелярии Меншикова (38). Показания взятых под стражу секретарей Остерман и Голицын призна­ли убедительными, и они распорядились освободить их. Оста­лось допросить самого Меншикова.

Плещеев вел допросы Меншикова в присутствии капита­нов Мельгунова и Пырского. Допрашиваемый был предупреж­ден, чтобы он сказывал самую истинную правду. В случае если он будет запираться и о том сыскано будет, тогда уже с ним «инако поступлено будет» (39). Обвиняемый категорически отрицал как получение взятки, так и действия, направленные против интересов России.

Помимо официальных допросов, Плещеев вел с Меншиковым частные разговоры. Формально они якобы происходили с глазу на глаз, как непринужденный обмен мнениями, но их подслушивали заранее спрятавшиеся за ширмой капитан Пырский и подпоручик Ресин. Правда, всего им расслышать удавалось, но во время одного из таких приватных разговоров они уловили следующие слова Меншикова: «С шведской де стороны и много разговоров бывало и говорено, чтобы им отдать Ригу и Ревель и из Выборха Шувалова и Порошина вывести и определить иноземца, и за то обещали ему, кн. Мен­шикову, отдать во владение Ревель и объявить князем в Ингрии, и он кн. Меншиков того по верности своей к его импе­раторскому величеству и ко всему Российскому государству не учинил», Ингрия и так моя, к тому ж и Ревель — рассудил князь (40).

Разговор, хотя и неофициальный, тем не менее был запро­токолирован и давал членам Верховного тайного совета не­которые основания рассуждать, что коль к Меншикову обра­щались с подобными предложениями, то, следовательно, обращавшиеся имели к тому резон. Однако, как справедливо отметил историк В. Н. Нечаев, исследовавший следственное дело Меншикова, между честолюбивой склонностью князя к славе и богатству и доказанностью обвинения — дистанция огромного размера. Возможно, что предложения, о которых заявил Меншиков, действительно исходили от шведской сто­роны. Возникает тогда вопрос: мог ли будущий тесть импе­ратора, человек, фактически правивший страной, поступиться государственными интересами России и интересами династии, с которой он должен был вступить в родство, ради того, чтобы к своему и без того пышному титулу добавить что-либо вроде «герцога Ревельского»? Тем более, что он и без шведских обещаний был губернатором Ингерманландии и герцогом Ижорским. Инкриминировать Меншикову измену нет осно­ваний еще и потому, что сам Верховный тайный совет после его падения в отношениях с Швецией придерживался такой же осторожной политики, какую проводил князь.

Плещеев допрашивал Меншикова и по поводу вымога­тельства им у герцога голштинского 80 тыс. руб. После смер­ти Екатерины герцога выдворили из России, причем перед отъездом он должен был получить 300 тыс. руб. Меншикову ставилось в вину, что он вынудил герцога из этой суммы выдать крупный куш в 80 тыс. руб. якобы «за труды», т. е. за хлопоты. В инструкции Плещееву действия Меншикова названы «дерзким вымогательством».

В этом обвинении налицо тоже передержка. Во-первых, деньги были выданы герцогу без участия (во всяком случае формального) Меншикова на основании завещания Екатери­ны и определения Верховного тайного совета, на заседаниикоторого он, кстати, не присутствовал. Следовательно, Меншиков не мог претендовать на вознаграждение «за труды»,, Тем не менее деньги Меншиков все-таки получил, но совсем при иных обстоятельствах. Он заявил следователю, что герцог накануне отъезда сам подарил вотчины в Голштинии, оцени­ваемые в 100 тыс. руб. От щедрого подарка светлейший не отказался, но пожелал взять его деньгами. 60 тыс. он получил наличными, а на 20 тыс. ему был выдан вексель. Мысль обвинить Меншикова в вымогательстве пришла герцогу после падения светлейшего, когда Верховный тайный совет обра­тился с призывом, чтобы все, кто имел к нему претензии, немедленно их предъявили.

В задачу Плещеева входило и расследование хищений Меншикова. О масштабе казнокрадства Меншикова среди иностранных дипломатов при русском дворе ходили слухи, о которых было сказано выше. Сумма начета, предъявленного Меншикову, равнялась 110 тыс. руб., 1 тыс. ефимков и 100 червонным. Из этой суммы Меншиков признал обоснованными претензии казны только на 100 червонных. Остальной начет он оспаривал, причем историк, занимавшийся изучением след­ственного дела, признал доводы Меншикова убедительными. Это не исключает использования князем власти в корыстных интересах. Так, иск на 32 825 руб. за неуплату таможенных пошлин он отклонил, опираясь на указ Екатерины о невзыска­нии с него штрафов и начетов, образовавшихся по 1721 г. Такой указ действительно был обнародован 8 декабря 1725 гг Указа, освобождавшего Меншикова от возвращения в казну взятых в долг 53 679 руб., он предъявить не мог, но сослался на то, что члены Верховного тайного совета сами известили его об этом повелении Екатерины. Взятые в казне 10 тыс. руб.: он тоже не возвратил, но на этот раз по устному повелению Петра I.

С какой целью Плещеев допрашивал Меншикова, в чем состоял практический смысл следствия, затеянного Верховным тайным советом четыре месяца спустя после события, обра­тившего всесильного вельможу в ссыльного?

Задача следствия состояла в том, чтобы доставить Вер­ховному тайному совету необходимый материал для манифе­ста «О винах Меншикова»: надо было положить конец пере­судам и обнародовать обвинения, убеждавшие всех как внутри страны, так и за ее пределами в том, что в Ранненбург отправлен государственный преступник, достойный самого сурового наказания.

Такой манифест от имени Петра II был подготовлен Остерманом. Французский посол Маньян доносил в Париж 9 сентября, в день падения Меншикова: «Каждую минуту ожидают появления манифеста по этому делу» (41). Но проходили дни, недели и даже месяцы, а манифест так и не увидел света. Его обнаружил два века спустя в ворохе архивных бумаг историк В. Н. Нечаев.

Что же удержало Верховный тайный совет удовлетворить любопытство современников?

Ответ на поставленный вопрос дает анализ проекта ма­нифеста. Среди восьми «вин» Меншикова на первое место поставлен его произвол к лицам царствующей династии — Петру II и его бабке Евдокии Федоровне Лопухиной. Мен­шиков, сказано в проекте манифеста, «дерзнул нас принудить на публичный зговор к сочетанию нашему на дочере своей княжне Марье», а также «бабке нашей великой государыне Евдокии Федоровне чинил многие противности, которых в народ публично объявлять не надлежит». Все же одну «противность» составитель манифеста назвал: Меншиков не разрешил свидания царицы с внуком и заточил ее в Ново­девичий монастырь в Москве.

Оба обвинения, правильные по существу, формально не могли быть предъявлены Меншикову. Известно, что «теста-мент» — завещание покойной императрицы — возлагал на пра­вительство, т. е. Верховный тайный совет, обязанность «супружество учинить» между Петром II и одной из дочерей Меншикова. Более того, Верховный тайный совет в свое вре­мя ложно обвинил Толстого и Девиера как раз в том, что они противились сватовству «на принцессе Меншиковой». Сам Остерман принимал живейшее участие в этом сватовстве. Не подлежит сомнению, что составление «тестамента», как и расправа с Девиером, Толстым и др.— дело рук Меншикова, но оно было санкционировано императрицей и тем же Вер­ховным тайным советом, который теперь переадресовал вину Меншикову. Не менее щекотливым было также обвинение во «многих противностях» по отношению к престарелой царице Евдокии Федоровне.

Сомневаться в ее неприязни к Меншикову не приходится, она восходит, надо полагать, ко времени, когда царь зачастил в Немецкую слободу к Анне Монс. Но Меншиков напомнил о себе много позже, после так называемого суздальского розыска.

После окончания следствия по делу царевича Алексея, обнаружившего, что бывшая царица вела в Суздале отнюдь не монашеский образ жизни, ее решено было перевести в Ладожский девичий монастырь, что в Старой Ладоге. Выбор места заточения был не случайным — Старая Ладога входила в состав столичной губернии, и царь не сомневался, что гу­бернатор Меншиков не даст никаких поблажек узнице. Так оно и случилось. Меншиков 20 мая 1718 г. подписал инструк­цию капитану Маслову, назначенному начальником стражи, призванной охранять царицу, которая должна была находить­ся в полной изоляции: запрещались переписка и общение не только с людьми, находившимися за монастырской стеной, но и с монахинями.

Царица, освобожденная из заточения, не преминула вос­пользоваться падением временщика и отправила своему внуку письмо с жалобами на него: «Хотя давно желание мое было не только поздравить ваше величество с восшествием на престол, но по несчастию моему по се число не сподобилась, понеже князь Меншиков, не допустя до вашего величества, послал меня за караулом к Москве». Вероятно, так оно и бы­ло. Но Меншиков и в данном случае обставил дело столь предусмотрительно, что обвинить его в самоличном решении этого вопроса, по крайней мере формально, нет оснований. Сама Евдокия в письме Верховному тайному совету выразила желание переселиться из Шлиссельбурга в Новодевичий мо­настырь и просила, чтобы «определено бы было мне нескуд­ное содержание в пище и прочем». Будучи в это время боль­ным, Меншиков пригласил к себе членов Верховного тайного совета, которые и распорядились удовлетворить просьбу инокини Елены. Заметим, что стремление Евдокии Федоровны Лопухиной к активной жизни при дворе грозило неприятно­стями не только Меншикову, но и самому Остерману, а также Голицыну и Апраксину.

Шаткость обвинений Меншикова была очевидна. В одних случаях вина, возводимая на Меншикова, в равной мере от­носилась и к Верховному тайному совету, в других — обвине­ния не представлялись убедительными. У членов Совета теп­лилась надежда обосновать «вины», перечисленные в проекте манифеста, и добыть новые факты. Но миссия Плещеева разочаровала — следователь ничего нового в столицу не при­вез. Именно поэтому Верховный тайный совет воздержался от обнародования манифеста — Меншикова, таким образом, отправили в ссылку без следствия и суда. В опубликованном 27 марта 1728 г. указе о преступлениях Меншикова сказано глухо и в самой общей форме: «За многие и важнейшие к нам в государству нашему и народу показанные преступления смертной казни достоин был, однако же по нашему мило­сердию вместо смертной казни сослан в ссылку» (42).

Что нового внесло в жизнь ссыльной семьи появление в Ранненбурге Плещеева и Мадьгунова?

Прежде всего, князя лишили огромных богатств, пред­ставленных не столько драгоценностями, сколько вотчинами. Из его владений, разбросанных по всей территории Европей­ской России и за границей, можно было бы составить не одно немецкое княжество средней руки. Теперь ему оставили только тысячу крепостных. Правда, эта утрата в месяцы, про­веденные под надзором Мельгунова, еще не сказалась — Меншиков расходовал имевшиеся у него наличные деньги. Зато конфискация части пожитков и уменьшение числа слуг сразу же лишили его прежней роскоши и бытовых удобств, к которым он привык за мнотолетнюю жизнь в столице.

Во времена Пырского Меншиков в значительной мере был предоставлен самому себе. Он мог проводить многие часы наедине со своими думами или в окружении членов семьи. С приездом следователя и нового начальника караула он должен был проводить многие часы в их обществе. Опись пожитков, как и ответы на вопросы следователя, усиливали нервное напряжение, взрывы гнева перемежались с упадком сил князя, не вполне оправившегося от болезни.

Наконец, наглухо были перекрыты все каналы общения. В те три месяца, когда караулом командовал Пырский, Мен­шиков отправил 35 писем-распоряжений приказчикам, слу­жителям, доверенным лицам. И хотя распоряжения Меншико­ва уподоблялись гласу вопиющего в пустыне, ибо ни одного ответа на них он не получил, они свидетельствовали о его активности, точнее, имитировали активность. Пырский, вы­полнявший обязанности цензора, аккуратно отправлял письма адресатам, но приказчики своевременно получили предписа­ния игнорировать распоряжения Меншикова и поэтому не отвечали на них.

Лейтмотив большинства писем — приказания о присылке с вотчин денег и припасов, стекол для ремонта оконных рам, покупке в Москве разных сортов вина. Но были письма и с отклонением от этой главной темы. При чтении краткого из­ложения содержания писем в журнале Пырского создается впечатление, что в жизни Меншикова ничего не изме­нилось, и он, как и в прежние времена, озабочен хозяйствен­ными делами и претворением в жизнь вотчинных планов всякого рода: снимает нерадивых приказчиков и назначает новых, хлопочет о продаже хлеба в Ладоге, видимо предназначавшегося для доставки в Петербург, велит возвратить какому-то купцу «нитяные кружева», оказавшиеся теперь ненужными. Несколько писем — их отправление свидетельствовала о том, что князь помнил о своем новом положении,— содержали распоряжения об уплате долгов кредиторам: Меншиков не желал, чтобы в его адрес раздавались проклятия.