Ардаматский В. И. 21 страница

Самарин рассматривал на свет окаменевшего в янтаре муравья и вдруг стал думать о том, как тысячи лет назад полз муравей-бедолага по сосне, влип в смолу, и теперь его видят люди двадцатого века. Муравей так сохранился, что, казалось, он там, внутри янтаря, шевелится.

— Подобных штучек у него целый чемоданчик, — продолжал между тем Магоне. — И по-моему, не понимая, какая это ценность, он посоветоваться с кем-либо боится — это явно краденое. Меня встретил на улице, вцепился, как клещ. Бог, говорит, послал вас мне, потащил, в ресторан, угощал по-царски, а потом предложил товар. Но есть одна трудность: Цукурс хочет получить золотом, только золотом. Или любыми золотыми монетами, или золотыми вещами. Я спросил: если золотыми кольцами, сколько он хочет? Он ответил: десятка два. Я предложил десять. Он сказал, что подумает, и вот оставил у меня образцы.

— Надо посмотреть все, что у него есть, — сказал Самарин. — Может, все остальное — янтарный лом. Смотреть будем вместе.

— Да-да, конечно, надо посмотреть все! — согласился Магоне. — Но я боюсь, как бы он не отвернул в сторону. Ведь я ему ничего не сказал о вас.

— Так скажите. Или вы хотите действовать без меня?

— Нет-нет, что вы! — запротестовал Магоне.

— У вас есть золото или золотые кольца? — спросил Самарин,

— Только два кольца, — вздохнул Магоне. — Но кольца как раз добыть можно.

Самарин вдруг подумал, что встретиться ему с этим бандитом просто необходимо — неужели и местные каратели уже начали запасаться золотом про черный день?

Уже на другой день Самарин встретился с Цукурсом, и тот нисколько не испугался, что имеет дело с немцем.

Встреча произошла у Магоне. Самарин увидел рослого, спортивно подтянутого белобрысого мужчину с выгоревшими бесцветными глазами. Было ему, наверное, около сорока, но выглядел очень моложаво.

Посмотрели его товар. Весь янтарь был явно музейной редкостью. Пока Самарин и Магоне осматривали товар, Цукурс сидел, откинувшись на спинку стула, и с каменно равнодушным лицом смотрел прямо перед собой. Только когда осмотр был закончен, он сказал Самарину с ухмылкой:

— В Германии у вас эти штучки оторвут с руками.

— Признаться, я с таким товаром имею дело впервые, — ответил Самарин. Решив малость царапнуть бандита, добавил: — Но мне непонятно, почему вы не хотите получить за это рейхсмарками?

Цукурс уставился на Самарина белесыми неморгающими глазами и не отвечал.

— Я-то буду получать за это рейхсмарки, — чуть пригладил царапину Самарин.

— Что будете получать вы, меня не интересует. — Цукурс чуть усмехнулся и добавил: — А я с детства люблю сей благородный металл. Наконец, я догадываюсь, что цену беру крайне низкую, просто у меня нет времени возиться с этим. В самые ближайшие дни мне предстоит длительная командировка.

— Десять колец мы дадим, — вмешался в разговор Магоне.

— Двадцать! — отрезал Цукурс.

— Да вы шутите?! — взмолился Магоне. — Двадцать колец — это же уйма золота!.. И еще неизвестно, как у нас пойдет этот товар. Это вещь на любителя.

Сошлись на пятнадцати кольцах, но Цукурс потребовал, чтобы все они были такого же размера, как обручальные. Условились — расчет произойдет послезавтра, и Цукурс ушел со своим чемоданчиком.

Послезавтра он не явился, и, что с ним произошло, выяснить было невозможно. Магоне горевал, а Самарину смешно было на него смотреть.

После встречи Самарина с Осиповым прошло четыре дня. За это время Самарин тщательно продумал, о чем он будет с ним говорить при новой встрече и как запрятать в этот разговор выяснение того, что он должен был узнать. Теперь следовало решить, должен ли он снова ждать шага от Осипова или сделать его самому.

Обдумав последнюю встречу, Самарин решил, что инициатива встречи и на этот раз должна принадлежать Осипову.

Размышление

...Потребность последнего общения возникла у Осипова. Если не думать о названных им причинах этой потребности, — учитывая место его службы, причины могут быть и другие, в том числе и очень опасные для Самарина. Так или иначе, если эта потребность у него действительно есть, он первым должен сделать шаг и к новой встрече. Наконец, у него может быть желание встретиться из естественной для него осторожности, для того чтобы выяснить, насколько придал значение Самарин его высказываниям о немцах и кое о чем другом. Если во время новой встречи Осипов станет это выяснять, надо сделать вид, будто он попросту забыл, о чем у них тогда шла речь. А может, наоборот — следует показать, что, по крайней мере, удивление от услышанного тогда не прошло? Впрочем, лучше всего позицию избрать в зависимости от того, как пойдет разговор, и, если он действительно встревожен своей излишней откровенностью, это нельзя не использовать.

Но шаг к новой встрече должен сделать он. А если не сделает и придется инициативу проявлять самому? Предлогом может стать интерес к его книгам, о которых он говорил. Но тогда будет ясно, что потребность в общении на самом деле у него не существует и надо думать, зачем ему была нужна предыдущая встреча. В этом случае Самарин может быть собой доволен — он не дал Осипову никаких поводов для подозрений.

Но может быть и другое: потребность в общении у него была, но последний разговор его разочаровал — просто он не нашел в нем того собеседника, который был ему нужен, приятен и безопасен. Здесь возникает очень важный и сложный вопрос: может ли он, Самарин, хоть в какой-то мере разделять мысли Осипова? Смотря какие. Наиболее значительные, высказанные им мысли связаны с ходом войны, и они весьма рискованные. Если Самарин будет их отвергать, Осипов потеряет всякое желание с ним общаться, более того, станет его избегать, может быть, даже бояться. Значит, в чем-то следует пойти ему навстречу. Ну а что, если он выбросил эти мысли на стол как приманку? Ведь ни на минуту не следует забывать, где он работает. Правда, против этого предположения есть убедительные соображения: зачем абверу выяснять мнение о войне какого-то мелкого коммерсанта?

Но были и другие детали разговора, над которыми следовало задуматься. Например, его утверждение, что присоединение Латвии к Советскому Союзу было умным делом Москвы, так как Латвии самой историей предназначено быть с Россией. Или момент разговора о его матери, о которой он, оказывается, думает и не хочет думать...

Ну а что, если Осипов почему-то заподозрил, что имеет дело вовсе не с коммерсантом? Как бы Самарин ни был уверен, что для такого подозрения он не дал оснований, отвергнуть это предположение он не имеет права. Могла быть допущена какая-то незамеченная им самим ошибка. Об этом нужно думать все время и постараться это его сомнение рассеять.

Решение всей этой ситуации может быть одно, и то временное. Самарин должен уклоняться от разговора на опасные, связанные с войной темы, ссылаясь на то, что он попросту не сведущ в военных делах. Если у Осипова те мысли всерьез, а не ловушка, он должен помочь Самарину разобраться в событиях войны. И тогда, если его разъяснения будут достаточно убедительными, можно в какой-то мере и согласиться с ним. А если это окажется ловушкой, он, Самарин, может объяснить, что Осипов сам склонил его к подобным мыслям и выводам.

Надо начать с книг Осипова. Тогда у них возникнут разговоры о прочитанном. И тут уж Самарин мог постараться стать для него интересным собеседником. Тогда может появиться повод показать себя Осипову немцем, вдруг заинтересовавшимся историей России. Можно оттолкнуться от такой точки: как юрист, он заинтересовался мыслью Осипова о судьбе малых и больших народов, государств и стал добывать книги по истории России. Такие книги Самарин видел в букинистическом магазине. Весьма возможно, что Осипов тоже заинтересуется этими книгами, и тогда у них могут возникать разговоры, в которых можно будет прояснить русскую позицию Осипова. Узнать это очень важно.

Думая обо всем этом, Самарин, сняв ботинки, в одних носках бесшумными шагами мерил свою комнату. Возникает новая мысль — он остановится, глядя перед собой слепыми глазами. Каждая новая мысль рождала свои сомнения, свое дальнейшее развитие и новые мысли, и он незаметно для себя, словно подталкиваемый этими мыслями, снова шагал от окна к двери, от двери к окну, и казалось, не будет этому хождению конца.

В это утро позвонил Вальрозе, сказал, что лежит дома больной. Просил зайти. Самарин тотчас отправился к нему — визит к заболевшему другу не откладывают.

Вальрозе лежал на смятой постели одетый, только без сапог. Увидев Самарина, он опустил ноги на пол.

— Здравствуй, Вальтер, — произнес он тихим, хриплым голосом. — Давай на всякий случай не здороваться.

Самарин, однако, не убрал протянутой руки, и тогда Вальрозе протянул свою.

— Что с тобой?

— Третий день дикая головная боль. — Вальрозе тер лоб ладонью: — Вот здесь точна гвоздь в мозги забит — не могу ни работать, ни спать.

— Что-нибудь принимаешь?

— Да вот... — Вальрозе кивнул на таблетки, рассыпанные, на стуле. — Взял в аптеке от головной боли — никакого результата. Места не нахожу.

— У врача был?

— Я же за всю свою жизнь у врача ни разу по болезни не был. Сегодня все же решил идти. Сил нет терпеть эту боль.

— Вот что, Ганс, надевай сапоги, брейся, и я сведу тебя к очень хорошему врачу.

— Местному? — насторожился Вальрозе. — Это нам запрещено.

— Немецкий врач, профессор. Он обслуживает сотрудников абвера. Я же тебе говорил о нем, когда мы ездили в Берлин, помнишь, я возил его посылку жене и потом от нее вез сюда книги. В общем, одевайся, он тебе наверняка поможет.

Дверь им открыл ординарец доктора — все тот же неуклюжий долговязый солдат, — Осипов действительно своей угрозы не выполнил, и в первое мгновение. Самарина это обрадовало. Но тут же возникла мысль и другая. Не был ли весь его гнев тогда только спектаклем? Но сейчас думать об этом некогда, навстречу им уже вышел из кабинета доктор Килингер. Судя по всему, он совсем недавно встал — на нем был халат, седые волосы смешно топорщились перьями.

Приветливо поздоровавшись с Самариным, он, удивленно подняв брови, уставился на Вальрозе, на его гестаповскую форму.

— Это мой приятель. Я с ним ездил в Берлин, — поспешил объяснить Самарин. — А сейчас я, набравшись нахальства, привел его к вам в качестве пациента. Его замучили страшные головные боли.

— Проходите, проходите! — Килингер распахнул дверь в свой кабинет. — Я сейчас посмотрю вашего приятеля, а вы подождите в гостиной.

Разговор Килингера с Вальрозе сильно затянулся. Наконец они вышли в гостиную. У гестаповца лицо было встревоженное.

— Все мы мужчины, — начал Килингер. — А ваш приятель еще и офицер, так что я буду говорить прямо. То, что у вашего приятеля, меня очень тревожит. Выяснилось, что несколько лет назад у него был сильный ушиб в области лобной кости, сопровождавшийся длительной потерей сознания. Я почти уверен, что сейчас сказываются последствия этого ушиба. Требуется серьезное и тщательное исследование, которое здесь у себя я провести не могу, а местными гражданскими клиниками мы не пользуемся. Вашему приятелю надо получить отпуск и ехать в Берлин.

— Сейчас мне не дадут отпуск, — угрюмо отозвался Вальрозе. — У нас не хватает людей.

— Я напишу заключение, по которому вас не могут не отпустить. — Килингер ушел в кабинет писать заключение.

— Вот так сюрприз, — криво улыбнулся Вальрозе.

— Ничего, Ганс, дома и стены помогают, — сказал Самарин. — Подлечишься, вернешься и будешь работать за троих.

— Ты же не знаешь, — возразил Вальрозе. — У нас сейчас очень горячее время. По приказу фюрера развертывается повсеместная тотальная борьба с партизанскими бандами. Предусмотрено, что остатки банд пытаются скрыться в больших городах. На нашем вокзале создается специальный заслон. Я назначен заместителем командира особого отряда. Если я сейчас заявлю об отпуске, меня в лучшем случае поднимут на смех. А то и... — Он сделал жест рукой, вроде перечеркнул что-то в воздухе.

Килингер принес заключение и прочитал его вслух. Оно заканчивалось категорической фразой о необходимости срочного лечения Вальрозе в специальной клинике мозговых болезней в Берлине.

Самарин ушел вместе с приятелем, и Килингер его не оставлял, только сказал, прощаясь, что господин Осипов интересовался, бывает ли он у него.

Они шли по солнечной улице, ничем не напоминавшей о войне. В толпе на тротуарах пестрели летние платья женщин. Пройдя до центра города, они не встретили ни одного военного, и Самарин удивленно сказал об этом Вальрозе, который всю дорогу шел молча, опустив голову. Он осмотрелся по сторонам и ответил безразлично:

— Все военные, Вальтер, там... на войне. Понимаешь, каково мне сейчас будет у начальства?

— Ничего, ничего, все уладится, — успокоил его Самарин. Он в это время уже думал об Осипове — почему тот спрашивал о нем у Килингера? Все-таки Осипов, очевидно, ждет теперь шага от него? А спрашивал только для того, чтобы узнать, не уехал ли он, не заболел ли. Но не проще ли ему было, зная номер телефона, позвонить Рауху? Проще-то проще, но для Осипова это означало бы, что первый шаг к новой встрече снова делает он, а самолюбие у него есть. Ладно, об этом потом можно будет подумать, а сейчас не скажет ли Вальрозе еще что-нибудь о тотальной войне с партизанами?

— Я не верю, Ганс, что тебе не дадут отпуск, — сказал Самарин. — Наконец, отец обещал тебе перевод в Берлин. Позвони ему, скажи, что случилось.

— Да не знаешь ты положения! — огрызнулся Вальрозе раздраженно.

— Неужто какие-то шайки партизан... — начал Самарин.

Но Вальрозе перебил его:

— Я же тебе сказал — приказ фюрера! Это ты понимаешь? Приказ фюрера! Партизаны стали бедствием для наших войск, для наших коммуникаций, из-за них мы несем чудовищные потери в людях и технике. Фюрер приказал покончить с ними раз и навсегда. На это мобилизована вся наша служба. Моих товарищей отправляют в Белорусские леса. А я приду — дайте отпуск, голова болит. И у отца сейчас ничего не выйдет, я не могу ставить его в неловкое положение.

— У тебя же не просто голова болит, у тебя что-то очень опасное. Доктор Килингер...

— Доктор Килингер, — перебил его Вальрозе, — для наших — никто.

— Он официальный врач у абверовцев.

— Тем хуже. Все, что от абвера, для нас — от дьявола. Ладно, я скажу начальнику, а там видно будет.

Они расстались у здания вокзала.

В тот же день Самарин передал в Центр сообщение о приказе Гитлера, объявляющем тотальную войну партизанам и о мобилизации на этот фронт даже гестаповцев из тыла.

Вот же как бывает: не ждал, не гадал — получил ценную информацию. Впрочем, не ждал — это неверно. Внедрившись в эту среду, он ждет всегда. Для того и внедрялся. А гадание — вообще занятие не для разведчиков. Но Осипов! Что же будет у него с ним?

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Вечером на квартире у Магоне Самарин вместе со своим компаньоном заканчивал подсчет по коммерческим операциям последнего месяца. Прибыль была ничтожной. Магоне подавленно молчал, глядя на лежавшую перед ним пачку рейхсмарок.

— Невеселые дела, — вздохнул Самарин.

— Главное — нет никаких надежд на лучшее, — угрюмо ответил Магоне.

— А по-моему, мы сами снизили активность, — сказал Самарин.

— Вы забыли, сколько у нас непроданного товара. Вы знаете, я уже приноровился сам находить покупателей, но теперь, когда я предлагаю товар, ваши немцы посылают меня к чертям.

— А что же это с моими немцами случилось? — с усмешкой поинтересовался Самарин.

— Вы что, радио не слушаете, газет не читаете? — вдруг разозлился Магоне.

— Читаю, — спокойно ответил Самарин.

— Тогда чего спрашиваете? Ваши все сейчас злые, как собаки. Я одному предложил бельгийское охотничье ружье. Редкостная вещь. Так он обозвал меня провокатором. Я еле ноги унес.

Самарин с трудом сдержал улыбку и сказал:

— Не понимаю. Мои друзья настроены прекрасно.

— Значит, они ни черта не соображают! — огрызнулся Магоне.

Впервые Магоне так разговаривал с Самариным, и он решил его одернуть:

— Господин Магоне, я тоже уверен в нашей победе.

— Это ваше дело, господин Раух, — пробурчал компаньон и, видимо желая как-то объяснить свое поведение, заговорил торопливо: — Думаете, я не хочу верить, как вы? Еще побольше вашего хочу! Вам-то что? Вы уедете в свою Германию, а мне куда прикажете? Я с русскими уже имел дело, а теперь меня продадут им за копейку свои же латыши. На днях встречаю одного такого. Так знаете, что он у меня спросил? Прибыльно ли, спрашивает, продавать немцам латышское добро? Видали, сволочь какая! А сам, когда русские были, у тех же латышей скупал золото.

— А куда он это золото дел? — круто повернул разговор Самарин.

— Спрятал, конечно.

— А если его адресок подсказать гестапо?

Магоне точно окаменел. И в одно мгновение в его глазах отразились злорадная жажда мести и страх. Но потом он покачал головой.

— Так он перед русскими вообще будет герой-великомученик, а мне уж тогда конец сразу.

Все-таки интересно, почему Магоне в такой панике?

Самарин сделал вид, будто ему передалась тревога компаньона. Немного помолчав, он доверительно тронул Магоне за руку.

— Скажите мне, Магоне, откровенно... — начал он неуверенно, точно боясь собственных слов. — Я ведь могу, если что... оказаться вам полезным. Вот вы сказали русские... перед русскими... — Самарин помолчал и спросил почти шепотом: — Вы думаете, они появятся здесь?

Магоне посмотрел на Самарина внимательно и, отведя взгляд ответил:

— Если по логике, то как им не появиться...

— И вы думаете, что это может случиться скоро? — не давал ему опомниться Самарин.

— Кабы знать срок... — усмехнулся Магоне и, помолчав, продолжал: — Сегодня немецкое радио сообщило, что под Курском ваши войска отошли, чтобы произвести перегруппировку и нанести сокрушительный удар и так далее. Чуть не каждый день слышишь такое. Я посмотрел на карте, где этот Курск, Вроде бы и далеко, а вроде и совсем близко. Здесь в Риге, один ваш немец, инвалид войны, держит гараж такси — я иногда пользуюсь его услугами, — так он сказал мне: «Не надо думать, что русские умеют быстро только отступать». Он-то понимает — сам недавний офицер. Знает, что говорит, и знает, что делает. А он свой гараж ликвидирует и уезжает домой. Как тут не нервничать, господин Раух?

Самарин изображал тревожную задумчивость. Магоне, встав из-за стола, подошел к приемнику и включил его. Рижская радиостанция заканчивала передачу на латышском языке, а затем объявила о включении Берлина,

— Вот и послушаем свеженькие известия, — сказал Магоне, возвращаясь к столу.

Но в выпуске радиоизвестий о войне было всего несколько фраз в самом начале — немецкие войска ведут тяжелые бои на нескольких направлениях, нанося противнику огромный ущерб в технике и живой силе. И больше ни слова. А потом сообщалось о речи Геббельса перед выпускниками офицерского училища, о предстоящем визите в Берлин Муссолини, о высоких достижениях сталелитейной промышленности Германии и под конец о выпуске нового журнала фронтовой кинохроники, в котором запечатлена поездка фюрера на фронт и его встречи с героическими солдатами...

Снова включилась Рига, но заговорила по-немецки:

— Передаем сообщение военной комендатуры Риги:

«Всем немцам, находящимся в Риге по делам или по каким-либо другим поводам, предлагается в течение сорока восьми часов явиться в комендатуру для регистрации. К лицам, уклонившимся от этого, будут приняты самые строгие меры».

Сообщение прочитали два раза, а затем передача пошла на латышском языке.

— Вот еще и вас отправят на фронт, — усмехнулся Магоне.

— Как-нибудь обойдутся без меня, — ответил Самарин, изо всех сил стараясь скрыть тревогу.

Разговор у них больше не клеился, и вскоре Самарин ушел.

За все время, что жил Самарин в Риге после той, первой своей регистрации в гебитскомиссариате, сразу после прибытия, он никаких перерегистраций не проходил. Правда, минувшей зимой он посетил гебитскомиссариат. В той же комнате, за тем же столом сидела та же женщина, которая его вспомнила, приняла от него подарок — коробку шоколада. Они поговорили о погоде, о капризной местной зиме, и потом Самарин спросил, нужно ли ему еще раз регистрировать свое проживание в Риге. Женщина сказала, что вскоре вступит в действие «новый порядок» и всеми приезжими из Германии будет заниматься немецкая военная комендатура. Недели две спустя Самарин позвонил ей по телефону и она подтвердила, что теперь следует обращаться в комендатуру. Самарин спросил, зачем ему регистрироваться, если он уже давно и постоянно живет в Риге. Она ответила, что регистрация касается, по ее мнению, только приезжающих в командировки. И эта, в общем-то, легковесная консультация, да еще прочнее жилье под личной охраной дворника Леиньша создали у Самарина безответственное ощущение необязательности какой-либо формальной регистрации. Сейчас ему было ясно, что он совершил серьезную ошибку. Имея дело именно с немцами, ему следовало, как положено немцу, быть пунктуальным в соблюдении всех установленных ими правил. Сейчас он мог пострадать от одного того, что на его документе стоит единственный и уже довольно старый штамп.

В общем, надо немедленно идти в комендатуру. А там может произойти... Неизвестно, что там может произойти... Совершенно неизвестно...

Дома Самарин достал из кармана все свои документы и разложил их на столе. В это время в дверь постучали, и Самарин услышал голос хозяина квартиры:

— Можно к вам на минуточку?

Самарин сгреб документы и накрыл их книгой.

— Войдите.

— Извините меня, пожалуйста, — почтительно начал Леиньш. — Если бы не строгость приказа, я бы вас не тревожил. Но всем дворникам строго приказано... Вам как приезжему из Германии надо явиться в военную комендатуру в сорокавосьмичасовой срок. Очень строго, — Леиньш покачал головой и сказал, оскалив крупные зубы в улыбке: — Я полагаю, ловят дезертиров,

— Я обо всем знаю, спасибо, — сухо ответил Самарин.

Леиньш ушел. Самарин снова разложил перед собой документы. Какой из них предъявлять в комендатуре? Документов у него четыре. Аусвайс, на котором есть немецкий штамп с разрешением на гостиницу в литовском городке; разрешение на проезд в Остланд, на котором старый штамп регистрации в гебитскомиссариате; нотариально заверенная и подписанная отцом доверенность на ведение коммерческих дел от фирмы «Раух и сын».

По легенде он член нацистской партии, но об этом никаких документов у него нет, Есть только «случайно сохраненное» им приглашение комитета партии четвертого района Гамбурга на торжественное собрание членов партии, посвященное пятидесятилетию ее основателя и вождя Адольфа Гитлера. И вообще, на эту сторону, своей биографии он нажимать не должен. И наконец, очень важный документ — карточка о полном освобождении от военной службы в связи с болезнью. Этот документ может перекрыть все остальное, но с ним связаны и очень опасные сложности...

А может, на регистрацию не идти? Скажем, он мог просто не знать об этом приказе. Нет, этого делать нельзя — он не мог не знать. В случае осложнения — последняя надежда на Ганса Вальрозе, а тот может уехать... В общем, надо идти, и поскорее, — нужна любая ясность в его положении.

В комендатуре сидевший у входа дежурный направил Самарина в комнату, возле которой, несмотря на раннее утро, уже толпились люди. Было их одиннадцать человек. Пять женщин, остальные — мужчины. Все уже в возрасте. Самарин среди них был единственный молодой, и поэтому, как положено, он поклонился старшим и скромно стал к стене. Люди странным образом не общались, и каждый был как бы наедине со своими мыслями, но видно было, что все они встревожены.

Из кабинета вышел раскрасневшийся толстяк в летнем пестром костюме.

— Аллес орднунг, — сказал он, улыбаясь и вытирая платком вспотевшее лицо.

Так, у этого все в порядке. Кое-кто ему ответно улыбнулся, другие провожали его безучастными взглядами. Самарин нагнал его:

— Извините, скажите, пожалуйста, там строго спрашивают?

— Не так строго, как грубо, — ответил толстяк. — Знаете, мне уже за пятьдесят, я свое отвоевал и не заслужил, чтобы во мне видели плохого немца. Я, между прочим, парикмахер, а у немцев растут волосы и здесь. И если я хочу зарабатывать здесь — это мое дело. Я их спросил, зачем надо кричать о жизненном пространстве для немцев, если вы не даете немцам на этих пространствах жить и работать.

— Спасибо, — поклонился ему Самарин и вернулся на свое место.

Ответ толстяка ничего утешительного не дал.

Побывали в комнате еще трое. И у них тоже все было в порядке — аллес орднунг. А у четвертого, тоже примерно пятидесятилетнего мужчины, явно произошли неприятности. Он вышел из комнаты в сопровождении солдата, который повел его на второй этаж.

— Это неправильно... это недоразумение, — бормотал он, на ходу оглядываясь на солдата.

Женщина вышла из комнаты в слезах. Остановилась возле Самарина и, прислонившись к стене, вздрагивала всем телом.

— Что случилось, мадам? — тихо спросил Самарин.

— Здесь служит мой сын, — рассказывала она, всхлипывая. — Он в охране аэродрома. Я вчера приехала к нему. Мне приказано сегодня же уехать. И взяли с меня штраф, за то, что я приехала без разрешения. У меня не осталось денег даже на дорогу.

— Подождите меня на улице, я вам как-нибудь помогу, — сказал Самарин, сам не зная, почему, и зачем он это делает. Но вот же сказал...

Женщина кивнула, благодарно глядя на него, и ушла.

Самарин вошел в комнату и увидел двух офицеров, сидевших рядом за одним столом. Оба молодые, в чистеньких мундирчиках. Один запрокинулся вместе со стулом и покачивался, держась рукой за стол. Увидев Самарина, он поставил стул нормально и воскликнул весело:

— О, и это тоже гражданское лицо! Вам не было стыдно там, в коридоре, среди старцев и старух?

Второй офицерик смотрел на Самарина со злобной усмешкой:

— Он, наверное, тоже парикмахер!

Самарин молча стоял перед столом, переводя недоуменный взгляд с одного офицера на другого. И тогда оба они сделали официальные, физиономии.

— Документы! — холодно произнес тот, что раскачивался на стуле.

— Какие? — спокойно спросил Самарин.

— По которым вы отсиживаетесь здесь, когда ваши сверстники на фронте выполняют свой священный долг перед рейхом, — повышенным голосом выпалил офицер с искаженным злобой лицом.

— Для того чтобы разговаривать таким тоном, вам следовало быть фронтовиками, а не сидеть здесь, — так же спокойно сказал Самарин, подавая им свою карточку об освобождении от воинской службы по болезни.

Офицеры вдвоем уставились в карточку и тщательно изучали ее. Было видно, что они несколько смущены.

— Что за болезнь? — спросил тот, который только что злобно его отчитал.

Болезни в таких карточках обозначались шифрами.

— Достаточно тяжелая болезнь.

— У вас есть разрешение на пребывание здесь? — спросил другой.

Самарин отдал ему разрешение с регистрационным штампом гебитскомиссариата. Это был очень напряженный момент — штамп имел давнюю дату. Но видимо, эти офицерики в канцелярских формальностях были не очень сильны. Ничего не сказав, офицер положил эту бумажку поверх карточки;

— Чем вы здесь занимаетесь?

— Сугубо штатским делом.

— А точнее?

Виталий дал им свою доверенность от торговой фирмы «Раух и сын». Они ознакомились с ней. Наступила долгая пауза. Они, кажется, не знали, как им поступить. И вдруг один из них сказал:

— Вас освободили от армии в тридцать девятом, а сейчас сорок третий. Может, ваша болезнь давно прошла.

— С моей болезнью так не бывает, — спокойно ответил Самарин.

Другой офицер засмеялся:

— Вот уж если счастье привалит человеку, так на всю жизнь. Но у моего дяди тоже какая-то болезнь, но он каждый год проходит переосвидетельствование. Это придется сделать и вам.

— Где? — спросил Самарин.

— Я сейчас выясню. — Офицер взял карточку Самарина и ушел из комнаты.

Оставшийся за столом смотрел на Самарина без всякой злости и даже с любопытством. А Самарин смотрел на него со спокойным равнодушием, он видел перед собой, в общем, еще мальчишку — розовые щечки, покрытые нежным пушком, над верхней губой чуть наметившаяся растительность, явно еще не знавшая бритвы. Было ли ему двадцать?

— Вам, как и дяде моего коллеги, здорово повезло с болезнью, — сказал он с улыбкой.

— Не знаю, как его дядя, а я о своей болезни так не думаю. Я хотел бы быть на фронте. И как считать везением то, что я, находясь далеко от фронта, могу умереть каждую минуту. И выслушивать за это от вас оскорбления! — Самарин умолк, возмущенно смотря на офицера.

— Напрасно обижаетесь. Мой коллега просто очень старается.

— Боится попасть на фронт?

Офицер рассмеялся и простодушно сказал:

— А кто этого не боится? Разве только вы да его дядя!

Вернулся второй офицер.

— Ну вот, я оказался совершенно прав. Переосвидетельствование обязательно. И на вашей карте это должно быть отмечено. Вот здесь я написал адрес военного госпиталя, куда вам надлежит явиться в трехдневный срок. Придете к нам с новой отметкой, получите свои документы.