Ардаматский В. И. 24 страница

Румынский импресарио — толстенький, розовый, с черными усиками под массивным носом — ждал его в открытых дверях своего номера и встретил его, как старого друга, со счастливой улыбкой на лице, долго тряс ему! руку, обняв за талию, потащил в номер.

— Это прекрасно, что вы пришли! — говорил он на скверном немецком языке, часто употребляя слова не по назначению. — Киву давно говорил мне о вас. Мы же с вами — коллеги! Я торгую искусством, вы чем-то другим! Ха-ха-ха! Садитесь, дорогой гость и коллега! Пива? Вина?

— Спасибо. Ничего не надо. У меня мало времени.

— Тогда за дело! — Импресарио потер руки и уставился на Самарина выпуклыми маслянисто-черными глазами.

— У меня есть художественный фарфор прошлого века, — сказал Самарин.

— Давайте же его посмотрим! — весело предложил румын, потирая руки.

— С собой у меня только образцы... — Самарин вынул из портфеля и поставил на стол три вещицы — собаку, удивленно рассматривающую черепаху, статуэтку обнаженной женщины и лошадку. Показывая на статуэтку женщины, предупредил: — Она с брачком — отбит уголок основания.

— Ерунда. Женщины без брачка не бывают! — утробно хохотнул румын, рассматривая фигурки, но тут же его лицо стало печальным. — Но, прямо скажем, товар не по сезону. Каменные дома в прах рассыпаются, а тут... лошадка из фарфора. Сколько за них хотите?

— За каждую по триста, марок.

— Триста за все три! — мгновенно ответил импресарио.

— Я не могу торговать, себе в убыток. Девятьсот марок, и ни марки меньше...

Начался торг, какого до сих пор Самарину вести не приходилось. Румын выкрикивал свою новую цену, вскакивал, бегал вокруг Самарина и стонал:

— Грабеж... Грабеж...

Когда Самарин назвал свою последнюю цену — по двести пятьдесят за вещь, — румын плюхнулся в кресло и, схватившись за голову, начал раскачиваться, бормоча:

— Неужели на свете нет справедливости...

Сошлись на цене двести тридцать марок за вещь. Отсчитывая деньги, румын закатывал глаза под лоб и судорожно вздыхал. Передав деньги Самарину, спросил сухо:

— У вас все?

— Почему все? Есть такой же фарфор еще, есть, и кое-что другое.

— А нет ли чего из золота? — тихо спросил румын.

— Нет. И золотые вещи я обязан продавать только немцам.

— Кем обязаны?

— Есть закон — золото из Германии не вывозится.

— Разве здесь Германия?

— Германия везде, где ее солдаты.

— Ах вон что... А если я тоже работаю для Германии, это дела не меняет?

— Вы подданный Германии?

— О, нет. Я подданный румынского королевства. Ну хорошо. А серебро?

— Закон касается всех драгоценных металлов.

— Боже мой!.. Ну а что же у вас есть еще для меня?

— Изделия из бронзы.

— Оставьте себе, — закрыл глаза румын.

— Антикварные вещицы.

— А это? — Не открывая глаз, румын показал на изумруд в своем кольце.

— Можно подумать. Но не бриллианты.

— А зачем думать? Я бы предпочел посмотреть.

— Хорошо, я на днях зайду к вам.

— Что значит — «на днях»? В понедельник я уеду, мой товар здесь больше не берут — не до искусства, когда впору уносить ноги.

— Я бы вам по-дружески советовал не распространять панические слухи, — сухо сказал Самарин. — Я зайду в это же время в воскресенье.

— Я буду ждать. А за дружеский совет спасибо, — в маслянистых глазах румына была тревога.

Спустившись вниз, Самарин положил на конторку перед Киву двадцать марок. Тот ловко смахнул их в ящик конторки:

— Ну как?

— Ерунда. А торговался как о миллионе.

Киву рассмеялся:

— Вы же не знаете, что такое румын, когда ему надо платить деньги!

— Но все же спасибо.

— Я буду подбирать для вас еще...

Самарин вышел из отеля и снова погрузился в удушливую жару. Позади еще одна сделка. Только одна. Но нужна и она — фирма работает. А он чувствует себя так, будто занимался изнурительным трудом. Сам удивлялся этому ощущению, хотя знал, откуда оно.

Всю ночь и утро он продумывал ситуацию с Осиповым. Оттого и устал...

Но ничего, все прошло хорошо. Магоне сейчас будет рад — Самарин вручит ему якобы половину дохода за эту сделку, на самом деле отдаст ему всю полученную от румына сумму минус только двадцать марок, отданных Киву. Последнее время компаньона приходится подогревать этим способом, он что-то легко стал скисать...

Магоне провел Самарина в комнату, где они обычно занимались своими делами, Только сели за стол, как компаньон сказал негромко:

— Я выхожу из игры. — Лицо его выражало угрюмую решимость.

— Что случилось?

— Я так решил, Раух! — непреклонно произнес Магоне, смотря в сторону.

— Тогда получите свою часть по моей сегодняшней сделке. — Самарин положил перед ним пачку денег и улыбнулся: — Последний ваш доход.

Магоне цепко посмотрел на деньги, вздохнул, сказал просительно:

— Я не могу, Раух. Поймите, не могу...

Самарин пристально всматривался в него — что же такое могло случиться, если его не интересуют даже наличные деньги? Молчание затягивалось. Вдруг Магоне приподнял скатерть на столе и вынул оттуда распечатанное письмо:

— Я получил это вчера. — Он вынул из конверта листок бумаги: — Тут по-латышски, я вам переведу. Значит, так... «Грязная скотина, ты вместе с немцами грабишь своих и за это получишь...» Тут нарисован череп с костями... И еще: «Недолго тебе осталось жить, мы вздернем тебя на виселицу». Подпись: «Латыш».

— Знаете, Магоне, кто пишет такие письма? Трусливые завистники, — сделав брезгливое лицо, убежденно сказал Самарин.

— Вы же не знаете латышей... — простонал Магоне.

— Не догадываетесь, кто мог написать? У меня в гестапо хорошие знакомые, они этого завистника уберут в два счета.

— Что вы, Раух?! Ни в коем случае! — испугался Магоне. — Разве всех уберешь?

— Что же, так о вас думают все латыши?

Магоне помолчал и ответил угрюмо:

— Латыши думают каждый за себя. — И вдруг заговорил возбужденно: — Знаете, кто у латышей теперь самый уважаемый человек? У кого есть родственник в Америке или еще где там, на Западе. Я знаю одного маленького чиновника. У него брат в Америке. Вся его родня, которая вчера еще не хотела его знать, сегодня в ноги ему кланяется, сулит златые горы, чтобы он включил их в свою семью. А знаменитый наш адвокат, богатейший человек, дочку-красавицу отдал за сына столяра, который красный и вроде воюет в партизанах. Адвокат-то с немцами блудил, а теперь отыскал себе надежную защиту.

— От кого защиту? — притворился Самарин.

— Да вы что, Раух, на луне живете? Русские скоро вернутся вместе с красными, и оттого одни из местных наладились бежать, другие страхуются как могут. Да что говорить? Помните того Цукурса с янтарем? Я встретил его на днях на улице, так он тоже бежать собрался...[3] А вы хотите, чтобы я на наших копеечных сделках в рай попал.

— Наше счастье, Магоне, что сделки у нас маленькие, по крайней мере мы не залезли в дела, от которых нехорошо пахнет. Какие могут быть претензии к мелкому торговцу? — сказал Самарин с полной верой в свои слова.

— Вам-то что? Вы уедете домой! А мне что посоветуете?

— Могу посоветовать одно — продолжайте сотрудничать со мной.

Магоне показал на письмо:

— Чтобы они имели побольше материала для приговора?

— Да подумайте вы спокойно — за что вас судить? О каком грабеже латышей идет речь? Вы покупали у них мелкие вещи по доброму с ними согласию. Я предложил бы только завести бухгалтерскую книгу и записать в нее все наши сделки: у кого куплено, за сколько куплено, за сколько продано. И я против каждой сделки поставлю свою роспись как глава фирмы. Потом, кому эту книгу ни покажи, даже тем же русским, — черт бы их взял! — никто не скажет, что вы действовали, как враг своей нации. Вы и раньше были комиссионером, им оставались и под немцами. Подумайте, Магоне...

Магоне долго молчал, но было видно, что он всерьез обдумывает предложение Самарина. Хоть бы он согласился! Терять компаньона нельзя. Он и дополнительная черта достоверности, и свидетель того, что Самарин действительно занимается коммерцией. Наконец, благодаря ему, Самарин мог высвобождать много времени для главного дела...

Но вот Магоне шевельнулся. Пододвинул к себе деньги и спросил:

— Это за что?

— За те три фарфоровые вещицы, что я взял у вас позавчера.

Магоне пересчитал деньги:

— Совсем неплохо... — Он спрятал деньги в ящик стола: — Смотрите, кому-то нужен фарфор и сейчас.

— Румын взял. Ну так как вы решаете? Мне же надо срочно искать нового компаньона.

— Завтра скажу.

Самарин ушел от него, надеясь, что компаньона он все-таки не потеряет — ведь ему предложена спасительная страховка. Да и впрямь перепугался он напрасно.

«Есть прямая взаимосвязь всех сегодняшних, и не только сегодняшних фактов: и опустевший отель «Рим», и тот румын с его «не до искусства» и тоже промышляющий золотишко, и паника Магоне, и собравшийся бежать бандит Цукурс, и Осипов, который выразил все это фразой «Германия катится с горы в пропасть». Это теперь понимает всякий, кто следит за событиями. А Осипов понимает это лучше и острее других. Так не пора ли пойти на Осипова в прямую атаку?» — раздумывал Самарин.

Под вечер Самарин зашел к доктору Килингеру. Просто так зашел — не хочет ли профессор сыграть в шахматы?

Дверь открыл Килингер, и Самарину показалось, что, увидев его, доктор рассердился. Мгновенно решил о шахматах не говорить, объяснить, что его привело нечто тревожное, связанное с болезнью. Но и это сказать не успел. Как только они вошли в кабинет, Килингер произнес раздраженно:

— Раух, вы сказали мне неправду.

Самарин замер. О какой неправде речь? Столько он наговорил в этой комнате всякой неправды!..

— Я получил убийственное письмо от жены, но она пишет, что многое о берлинской жизни я уже знаю от вас. Прежде чем вы скажете мне еще какую-нибудь неправду, хочу предупредить вас, что у моей жены, характер такой: если она говорит «плохо», значит, на самом деле ей очень плохо.

— Да, профессор, я сказал вам неправду, вернее, я ничего вам тогда не сказал — ни правды, ни неправды. Я не хотел вас огорчать. Простите.

— Неправда радует только дураков, а меня из-за вашей неправды письмо жены ошеломило, я не знаю, что делать.

— Если можете, простите меня. Я сам был подавлен Берлином, и мне так не хотелось вас тревожить. Потом у вас тогда находился этот ваш русский пациент.

Никогда Самарин не видел Килингера таким убитым, черты его потемневшего лица обострились, глаза запали и точно погасли, губы нервно подрагивали.

— Самое страшное, что Берлин под бомбами, — прошептал он. — А она там одна... совершенно одна...

— Может, вам лучше вернуться домой?

— То же самое сказал мне тот русский. Но он же предупредил, что моя просьба произведет плохое впечатление. Что делать? Жена пишет, что единственные близкие нам люди, возле которых она могла быть, уехали из Берлина в деревню. Не могу представить, как она одна живет среди ужаса. Раух, она часто не может ничего получить по карточкам и голодает. А тот русский добивает меня мыслью, что дальше будет еще хуже.

— Вот я и думаю, — тихо сказал Самарин, — что лучше: моя ложь или его правда?

— А вы тоже думаете, что будет еще хуже? — тревожно встрепенулся Килингер.

— Логика есть логика, — пожал плечами Самарин. Ему было жалко профессора, которого любовь к своей науке и наивность зашвырнули в чужой край. — Я бы посоветовал вам поступить так: вы не говорите, что хотите оставить их совсем, попросите отпуск на неделю в связи с болезнью жены. А там, в Берлине, вам все уладить гораздо легче, там у вас есть связи, друзья.

— Вы молодчина, Раух! Это выход, — тихо произнес Килингер. — А говорить со здешними бессмысленно. Завтра же подам заявление. Решено. — Он тревожно посмотрел на Самарина и сказал: — А ведь плохи, Раух, дела у нашей Германии.

— Да, на войне все очень осложнилось, — осторожно согласился Самарин.

— У меня вызывает ярость одно воспоминание, — продолжал Килингер, начав ходить по кабинету. — Я сам слышал по радио, как Геринг сказал, что, пока он жив, ни одна бомба не упадет на Берлин. Почему же он живет как ни в чем не бывало? Если бы я был фюрером, я бы за одно это дешевое хвастовство устранил бы его со всех постов. — Он остановился перед Самариным: — Почему, Раух, нам говорят столько неправды? Как и вы тогда — мне, всем немцам не хотят портить настроение? Но люди же не дураки, а у нашей нации достаточно мужества. Когда нам сейчас говорят, что Германия, как никогда, близка к победе, а Берлин в это время терзают враги, — это же очень похоже на лживое хвастовство Геринга. По-моему, говорить нации неправду — преступление. Верно, Раух?

— Конечно, профессор, — согласился Самарин. — Но мы с вами все-таки знаем о ситуации не все. Может, и правда, что Германия готовит какое-то секретное оружие победы.

— Но я смотрю и на это как психолог. Логичнее сначала это оружие пустить в ход, а потом уже о нем говорить, а не наоборот. Ведь у каждого может возникнуть вопрос: если есть оружие, почему оно не на фронте? Почему его не используют, чтобы остановить русских? Чтобы прекратить бомбежки Германии! — Он помолчал сокрушенно, затем сказал: — А этот русский мой пациент утешал меня: подождите, говорит, скоро русские придут сюда, и тогда вы вполне обоснованно уедете к жене в Берлин. Что-то очень он стал мне неприятен, этот русский. Злой человек. И по-моему, у него какой-то психологический комплекс — ведь он с одинаковой злостью кидается на все и вся, и на себя в том числе. Такие люди опасны, и они, как правило, кончают плохо — их души съедает собственная злость... Он сказал, что вы были у него в гостях. Как он живет?

— Я заходил только взять у него книгу,

— Да, он хвастался своей библиотекой. Что же он вам дал?

— «Фауста» Гёте.

— Прелюбопытно... прелюбопытно... Фауст... — задумчиво проговорил Килингер.

— В каком смысле любопытно?

— Непонятно, почему он вам дал читать именно это?

— Да бог с ним. Трудный он человек действительно. — Самарин помолчал. — Если вам удастся отсюда уехать, мне станет очень одиноко. Я так привык, что вы есть, что можно к вам зайти...

— Оставьте, Раух. — Килингер приблизился к Самарину, положил ему руку на плечо: — Вы молодой, здоровый, слышите, здоровый человек. Вы счастливый человек, не попавший в военную мясорубку. Всегда думайте об этом, когда появляется плохое настроение. Говорите себе: я здоровый, счастливый человек. И поверить в это вам нетрудно, достаточно посмотреть вокруг или заглянуть в газету. У вас впереди большая жизнь. Это замечательно, Раух! А все остальное пройдет... пройдет... — Килингер все это сказал так, как врачи говорят больному, желая вселить в него оптимизм.

Расставаясь, они условились, что завтра вечером Самарин позвонит ему, чтобы узнать, получил ли он отпуск, и, если получил, зайдет помочь упаковаться.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Прошла неделя. Осипов не давал о себе знать. Самарин находился в крайнем напряжении. Хорошо еще, что с коммерческими делами его стало полегче. Магоне остался с ним. Он только завел бухгалтерскую книгу и записал в нее все сделки, потребовав, чтобы Самарин каждую сделку подтвердил своей подписью. Но, слава богу, былой активности Магоне уже не проявлял, и Самарин мог спокойнее заниматься разработкой главной своей операции.

Решение атаковать Осипова принято. Но нужно тщательно обдумать каждую минуту атаки. Цель атаки — заставить Осипова работать по заданиям советской разведки. А если он не согласится? Это ведь не тот случай, когда можно будет сказать: «Не хотите? Жаль... До свидания». Если он откажется, Самарин видит пока только один исход — устранение Осипова. Потом надо уходить... Но сейчас думать об этом Самарин не хочет.

План атаки уже выстроился, все повороты разговора логически связаны. Разговор должен быть так построен, чтобы Осипову предоставлялась самая минимальная возможность влиять на него и тем более круто изменять его направление. Но Самарин знал, что вся его предусмотрительность на этот счет умозрительна и что в ходе разговора могут возникнуть совершенно неожиданные сюрпризы. Как их предугадать? И разве можно предусмотреть?..

Днем Самарин снес Рудзиту на рынок свое донесение в Центр.

«Принял решение в ближайшие дни провести решающий разговор с Осиповым. Ваши советы учел, но, взвесив все, пришел к выводу, что затягивать предварительную работу нецелесообразно.

Максим».

Возле Рудзита никого не было. От жаркого солнца он запрятался в тень и смотрел оттуда на Самарина весело блестевшими глазами: Самарин бросил ему в кружку бумажный комочек.

— Слышали? Опять им по хребту дали, — тихо сказал Рудзит.

Заросшее лицо его светилось от радости.

— Они сообщили? — спросил Самарин.

— Они тоже... и, как всегда, «с тяжелыми боями отошли на новые рубежи». А я слышал Москву — полный разгром на Курской дуге. Салют был.

— Спасибо за хорошую новость.

Уходя с рынка, Самарин думал только о том, что новость эта ему на руку — еще один удар по нервам Осипова.

А сейчас — к Килингеру.

Профессор получил недельный отпуск и сегодня уезжает в Берлин. Вчера вечером Самарин помог ему упаковать вещи и книги. Кое-что он оставлял здесь, чтобы не подумали, что он уезжает совсем.

Самарину что-то было грустно — не говоря о том, что профессор помог ему в трудную минуту, он стал для него человеком, возле которого можно было немного расслабиться и уж во всяком случае не ждать от него прямой опасности. Килингер был с ним довольно откровенным, а это давало возможность знать, что думают такие, как он, немцы.

Килингер сам открыл дверь.

— Все еще не верю, что еду, — говорил он в тревожном возбуждении и поминутно глядя на часы. — Поверю только в поезде... или нет, тогда, когда сойду на перрон в Берлине. — Он удивленно посмотрел на Самарина: — Правда, какое странное время всеобщей неуверенности в том, что может произойти. Человек не может твердо решить, что он будет делать завтра, потому что это завтра может попросту не наступить. Бомба — и никаких завтра... А это может случиться и когда я буду уже в пути.

— И даже когда выйдете на берлинский перрон, — добавил, смеясь, Самарин. — Так нельзя жить, профессор, вам придется лечить самого себя.

— А что? Неврастения уже есть, — серьезно сказал Килингер. Только сейчас Самарин заметил, как изменилось его лицо — похудело, обострилось, под глазами темные круги. — Сегодня я первый раз прибег к снотворному. До трех часов ночи лежал с открытыми глазами. — Он посмотрел на часы: — Что-то нет машины. Если через десять минут не будет, придется добираться до вокзала самим. — Он показал на два своих чемодана и сверток книг: — Но как добираться?

— Я помогу, профессор. И у вас есть ординарец.

— Он ушел выяснять, что ему делать, пока меня не будет.

— Кто обещал машину?

— Да абвер мой, кто же еще?

— Эти подвести не должны.

За окном — протяжный гудок автомобиля. Самарин рассмеялся:

— Видите? Одевайтесь. Я позову шофера помочь перенести вещи.

Проводником вагона для офицеров был старослужащий солдат, который долго не хотел впускать штатского и чуть не на свет просматривал служебный литер Килингера. Подойдя к нему, Самарин шепнул:

— Что вы делаете? Это полковник Килингер.

В следующее мгновение проводник сам тащил в вагон вещи профессора, сам укладывал их на верхние полки и заверил, что в это купе он больше никого не посадит. Впрочем, во всем вагоне оказалось еще только два пассажира — подвыпившие молоденькие летчики, и уже перед самым отходом поезда появился третий — полковник со знаками различия военно-строительной организации Тодта.

Килингер и Самарин начали прощаться.

— Не задерживайтесь здесь и вы, — торопливо говорил профессор. — Избегайте нервных ситуаций. Дома вам будет лучше. И надо, Раух, лечиться. В Берлине, пожалуйста, без всякого стеснения — ко мне. Адрес вы знаете. Спасибо вам за все.

— Вам спасибо, профессор... Вам... Передайте сердечный привет жене, извинитесь за ту мою ложь.

И вдруг Килингер неловко обнял его за плечи:

— Я хочу вам добра, Раух, только добра. Вы славный молодой человек. Берегите себя.

— Прошу в вагон, господин полковник! — пригласил проводник и протянул руку, помогая Килингеру подняться по лесенке.

Поезд медленно отошел от перрона и вскоре скрылся за поворотом. В этот момент Самарин увидел двух гестаповцев — они стояли в нескольких шагах и смотрели на него. Самарин мимолетно глянул на них и пошел по перрону к выходу. Неудержимо тянуло оглянуться назад. Нельзя! Только перед входом в здание вокзала он остановился у киоска, купил немецкую газету и в это время боковым зрением увидел гестаповцев — они стояли там же, и он их явно не интересовал.

И вдруг Самарин увидел ординарца профессора, сломя голову выбегавшего на перрон. Он его окликнул. Солдат остановился, бросился к нему, но тут же передумал и побежал по перрону, туда, где поезда уже не было. Самарин пошел вслед за ним, предчувствуя какую-то беду.

Возвращавшийся навстречу Самарину солдат остановился перед ним и молча протянул бланк телеграммы из Берлина:

«Ночь на 23 июля твоя жена стала жертвой налета вражеской авиации. Прими мое сердечное соболезнование и сочувствие, постарайся слить свое личное горе с великим горем нации. Телеграфируй приезд на похороны, позвони мне ночью. Твой Фридрих».

— Телеграмма пришла только что... — все еще задыхаясь, с трудом выговорил солдат. — Я бежал всю дорогу. Пожалуйста, подтвердите.

Самарин кивнул. Он думал о профессоре.

— Что же теперь будет? — тихо спросил солдат.

— С кем? — механически спросил Самарин.

— Со мной, — еще тише ответил солдат.

Самарин удивленно смотрел в его белесые глаза: «Господи, где же твоя хотя бы немецкая сентиментальность?» И, возвращая телеграмму, жестко ответил:

— Без дела не останешься, войны хватит на всех.

Самарин пошел к вокзалу. За ним плелся ординарец. «Пожалуй, и хорошо, что он опоздал, — думал Самарин. — А то для Килингера весь путь к мертвой жене стал бы страшной казнью. Мужайтесь, дорогой профессор. И постарайтесь правильно понять и эту жертву Гитлера.»

Дома Самарина ждало письмо из Берлина от Вальрозе — второе за последнее время. В первом он сообщал, что приступил к работе на новой службе, работа интересная, но совершенно нет свободного времени. И ни слова по поводу обещания его отца помочь Самарину перебраться в Берлин.

Это второе письмо умещалось на листке из блокнота:

«Дорогой друг Вальтер! Пишу на службе и дрожу, как бы не нагрянуло начальство. Отец сказал, чтобы я написал тебе: место для тебя есть. Напиши, когда ты можешь приехать. На первое время остановишься у нас, потом вместе подыщем комнату в хорошей семье и в надежном доме. У нас все хорошо, только часто не спим по ночам. Но ничего, мы им готовим такой подарок, что они взвоют. Приезжай поскорее. Крепко жму руку.»

«Ну что ж, спасибо за весточку. Насчет таинственного подарка — надоело. И побольше вам там бессонных ночей! Что же касается моего приезда к вам, то все может случиться на этом свете», — подумал Самарин.

Это «все может случиться» мгновенно возвращает его к Осипову. Да, все может случиться после того мгновения, когда Осипов узнает, с кем имеет дело. Это произойдет после того, как Самарин по-русски произнесет фразу: «Не лучше ли нам перейти на наш родной русский язык?»

Что же будет потом? Пора продумать и это...

«Осипов решит взять меня живьем. Ну как же, им пойман советский разведчик! Подвиг! Орден! Во время разговора надо быть от него подальше. Ну а если схватка все же произойдет, тут уж кто кого... Но надо, конечно, чтобы я — его.

Но пожалуй, так поступить Осипов не сможет. После того, что он говорил, вряд ли у него может быть стремление таким способом выслужиться перед немцами. Но допустим, что он меня схватил. Первый же вопрос к нему: как советский разведчик оказался у него дома? Тут он может придумать версию про то, что он уже давно наколол меня. Но я-то или молчу, или все отрицаю — коммерсант, и все. Но у Осипова могут спросить: почему советский разведчик вышел именно на него? Так или иначе, начнется расследование, а оно будет нелегким. Да и пойдут ли немцы на него? До того ли им сейчас? Просто пустят меня в расход, но награды Осипову повиснут в воздухе.

Но может, он решит тут же меня прикончить? Тогда все решат секунды, но я к этой схватке буду готов больше, чем он.

Но он может поступить и совсем иначе. Скажет: нет, работать на вас не буду, но из личных симпатий даю вам минуту, чтобы исчезнуть. Убирайтесь! Такое решение ситуации на него не похоже — этакий Фауст, изгоняющий Мефистофеля, не пожелав продать ему душу! Но как поступить тогда? Уйти? Ни в коем случае! Вполне возможно продолжение атаки с использованием аргументации, сводящейся к одному — ему предложен единственно возможный выход из тупика, в который он зашел вместе с немцами.

А если Осипов в качестве контраргумента выдвинет принцип верности присяге, не так уж трудно будет доказать, что присягал он обреченному и преступному фашизму, а теперь ему дается возможность помочь своей кровной родине в ее тяжелой схватке с фашизмом. Но нет, вести разговор о святости присяги не в его манере! Может быть, разглагольствованиями о присяге он попытается прикрыть страх перед возможностью провала уже в качестве нашего агента. Но здесь я расскажу ему, какая сложная и тонкая конспирация будет охранять его безопасность. Это уже продумано.

Ну а если он согласится, но с тайной целью использовать все во благо абвера? Разгадать такой ход почти невозможно, но нужно напряженно следить за разговором, пристально наблюдать за Осиповым, за каждым его словом, жестом и даже мимикой, что поможет обнаружить его неискренность, хитрость, двойственность. И если я это все же не обнаружу, вина за дальнейшее только на мне.

Но может быть поворот и такой... Я говорю фразу о переходе на русский язык, а он отвечает: «И на этом родном нам с вами языке я предлагаю единственный выход из созданной вами ситуации — с этого часа вы работаете на абвер.»

Что вы на это скажете, товарищ Самарин?»

Иван Николаевич говорил

— Агент-двойник в разведках капиталистических стран — не новинка.

Такой агент — это слуга двух господ. Видел в театре такую комедию? Там все происходит весело. А в жизни агента-двойника, если этот человек не проститутка, которой все равно, кому продаться, такая ситуация, как правило, драма. Но допустим, что в силу каких-то обстоятельств агент, ставший двойником, принимает решение работать на другого хозяина только для проформы и даже будет снабжать его заведомо ложной информацией. Принять такое решение легко, а выполнить очень трудно, почти невозможно, ибо тот, другой хозяин тоже не дурак и без особого труда может установить обман, и тогда спектаклю конец. В нынешней войне, скажем, итальянский агент может работать и на немцев. И наоборот. Тут все дело в договоренности или в оплате. У этих государств одна идеология и одна цель. Ну а для нашего разведчика ситуация особенно ясна — на что он может рассчитывать, соглашаясь служить разведке государства, являющегося смертельным врагом его Родины? В общем, лично я убежден, что двойная работа советского разведчика может быть только в одном случае — когда это делается по специально разработанному плану. Если же ситуация «двойник» возникает спонтанно, надеяться на успех, как правило, нельзя. Это подтверждает и тот единственный случай, который мне известен.

История такая... Работал в начале тридцатых годов в Швейцарии, в Женеве, наш разведчик. Толковый боевой мужик с хорошей выучкой. До этого он прекрасно работал в Норвегии. В Швейцарии ему было поручено важное дело — там находилась недавно созданная Лига Наций, и вокруг ее деятельности развернулась сложная закулисная борьба. Государства, сделавшие ставку на войну, всячески старались подорвать миротворческую деятельность Лиги, но наши представители не без успеха сколачивали антивоенные силы, и нам было необычайно важно знать подноготную деятельности врагов мира. И вот наш разведчик, хорошо проведя внедрение, работал успешно. Но случается с нашим разведчиком беда: один его помощник — чиновник аппарата Лиги Наций — оказался страстным приверженцем рулетки и женщин, запутался в долгах, попал в сеть английской разведки и в буквальном смысле продал нашего разведчика. Англичане накрыли его поздно вечером на квартире у этого человека в момент передачи информации. Они предъявили нашему разведчику выбор небогатый: или подписка о перевербовке, или его труп опустят на дно Женевского озера. Наш был не из трусливых, но англичан — трое и четвертый — агент-предатель. Затевать схватку на явный проигрыш неразумно. Надо искать какой-то другой выход... И он начал с ними сложную игру. Сперва изобразил великое душевное потрясение, а потом затеял с ними дикий торг. Они хотели, чтобы он оставался в Женеве и вместе со своими людьми работал на них. Он — ни за что. Требовал, чтобы его переправили в другую страну и материально обеспечили. В конце концов они на это пошли, но заставили его сфотографироваться вместе с ними улыбающимся, как бы довольным достигнутым соглашением. Кроме того, он по их требованию написал информацию о методах работы советской разведки (тайну он не раскрыл). Да им это нужно было для того только, чтобы дать ему почувствовать полную зависимость от новых хозяев. Приступили к обсуждению, как он передаст своих людей. Тут он предложил такую процедуру: он сообщает англичанам время и место встречи со своим человеком, а они берут его после того, как он с ним расстанется. Завтра такая встреча утром у него дома. Англичане на это пошли. И отпустили его домой, поставив, конечно, под сильное наблюдение. А ночью он покинул свою квартиру, спустившись с третьего этажа во двор по водосточной трубе. В ту же ночь он с огромным трудом и риском перебрался из Швейцарии в Германию, оттуда — в Польшу, и его переправили в Москву.