Ардаматский В. И. 19 страница

Граве посмотрел на Пухлого, тот кивнул. Граве с Самариным тут же уехали.

Павел Владимирович делал вид, что страшно расстроен, и молчал.

Пухлый, помолчав немного, спросил:

— А вы, коммерсанты, я вижу, не унываете?!

— А чего унывать? Дела наши, так или иначе, идут. А война? В чем-то она мешает, а в чем-то и помогает. А кое-кто из наших так попросту преуспевает. Вы, может, слышали о такой немецкой ювелирной фирме Занингера?

— Не доводилось, — усмехнулся Пухлый.

— Так вот, неделю назад я у этого Занингера покупал подарки для вас. Он упаковывает мои покупки и спрашивает: кому такие дорогие подарки в наше смутное время? Это не секрет фирмы? Я ему в ответ: никаких секретов нет, в такое время такие подарки можно делать только близким людям. Тогда он поднял свои знаменитые косматые брови, посмотрел на меня удивленно и говорит: очевидно, у вас очень хорошо идут дела, ведь за такие подарки вы от армии могли бы получить гигантский гешефт. Он, наверно, не знал, что я наци. А я ему заявил, что для меня армия фюрера — святое место. Видели бы вы, как затряслись у него руки. А я еще добавляю: в Мюнхене недавно за такой гешефт девять человек поставили к стенке. И ушел. Ручаюсь, он до сих пор спит плохо. — Павел Владимирович тихо посмеялся и сказал: — Другой раз невольно думаешь, что ваше ведомство работает не в полную силу. Сколько еще всякого дерьма живут без забот, словно в мирное время!

— А как же добыли доллары вы? — вдруг спросил Пухлый.

— Есть у меня канальчик в нейтральную Швейцарию.

— И товар пойдет туда же? — быстро спросил Пухлый.

— О, нет. Разве у вас есть основание считать меня простаком? Этот товар полежит у меня в надежном месте до нашей победы, а тогда рынком станет весь мир. Что, я не прав? А пока, можете мне поверить, я с вами откровенен до конца, я на нашем с вами деле большой прибыли не имею. А если учесть, что я еще сделаю подарочный взнос в партию, мне вообще останется только на жизнь. Но зато тогда... тогда я наверстаю все.

— Ну а что там, в ваших кругах, думают о войне? — осторожно спросил Пухлый.

— Тоже откровенно?

— Да, конечно, — кивнул Пухлый.

— Впрочем, вам я сказать даже обязан. Когда англосаксы начали сбрасывать на нас авиабомбы, настроение резко ухудшилось. Я сам чуть не каждую ночь бегаю в бомбоубежище, а там всякого наслушаешься. Одного такого паникера я сам стащил в полицию. И знаете, кем он оказался?..

Но Пухлый так и не узнал, кем оказался тот паникер, — вернулись Граве с Самариным, который с виноватым видом нес сверток, красиво упакованный в синюю бумагу.

Все снова сели за стол.

— Ну вот, господа, — торжественно начал Павел Владимирович, — чтобы вы не думали, что наша фирма не уважает своих клиентов, разрешите вручить вам подарки, в которых кроме их цены содержится и наша благодарность вам за конечно же не убыточное дело и наша надежда, что мы его продолжим. Господа, обратился он к Пухлому и Граве, — в свертке два подарка, ценность их, в общем, равная, но мы не хотели решать — какой кому. Решите это сами. Я не очень понял роль господина Фольксштайна, но сын уверяет, что подарок нужно сделать и ему.

— Не мешает, — по-родственному поддержал Граве.

— Тогда это сделает уже мой сын. Слышишь, Вальтер? Ту вещицу, которую ты мне показывал...

— Хорошо, отец, я сделаю это завтра же.

— В общем, спасибо вам, — уже выходя из-за стола, сказал Павел Владимирович.

— Спасибо и вам, — улыбался Пухлый.

— Спасибо, — как эхо повторил Граве басом.

— А теперь разрешите с вами проститься. — Павел Владимирович пожал им руки и приказал Самарину подать ему пальто.

Когда они вышли на улицу, Павел Владимирович решительно ускорил шаг.

— Быстро-быстро! — оглядываясь, торопил он Самарина. — Нам надо скорее уйти отсюда.

Уже в трамвае он вдруг рассмеялся:

— Я все боялся, что Граве предложит отвезти нас сейчас на машине, но потом понял: не предложит, не решится оторваться от подарков. Не решился, миленький...

Они поехали не домой, а к Рудзиту. Заспанный, громко кряхтя, он открыл им дверь.

— Носит вас, полуночников! Я уж думал, не случилось ли что, — ворчал он добродушно.

— Случилось, дорогой Рудзит, точнее, должно случиться... Как, товарищ Самарин, должно?

— Должно! — твердо ответил Самарин, подавляя в себе возбуждение, от которого его познабливало.

— Теперь поступаем так: я остаюсь ночевать здесь, а вы идите к Вальрозе. Скажите ему, что я уехал, и, по-возможности, продержитесь возле него подольше. В общем, выдержка, товарищ Самарин, и затем все как прежде и прежние цели. Ты, сынок, держался молодцом. — Было видно, что и сам Павел Владимирович взволнован.

— Мне было у кого учиться, — улыбнулся Самарин.

— Подхалим, — пробурчал Павел Владимирович. — Сюжет с гибелью отца запускайте дней через пять. Будьте здоровы...

И они расстались. Может на всю жизнь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Вальрозе был еще на службе. Он в эту ночь дежурил. Неожиданному появлению Самарина он обрадовался, потащил с собой на перрон встречать берлинский поезд. Самарин шел за ним, подавляя неслабеющее возбуждение, от которого его все еще прохватывал озноб. Однако, когда они вышли на перрон, его мгновенно отрезвила опасность. С поездом прибывали какие-то военные тузы, и их встречали подобающие тузы местные, одетые в длинные шинели с меховыми воротниками. Самарин огляделся по сторонам — на перроне он был единственный штатский. Вальрозе, как ему было положено, вытянув руки по швам, стоял у входа в здание вокзала, Самарин стал за его спиной — пусть думают, что он агент в штатском той же службы. Приехавшие и встречающие довольно быстро покинули перрон. Появились солдаты из службы Вальрозе, которые по его приказу начали осмотр вагонов. Зажженные к приходу поезда фонари погасли.

— Потерпи еще немножко, — сказал Вальрозе. — Сейчас мне доложат результат осмотра, и мы пройдем ко мне, заварим кофе и посидим спокойно.

Служебную комнату Вальрозе заполнял густой аромат кофе, который уже приготовил ординарец. Ночная группа солдат ушла на свои посты.

— Как отец? — спросил Вальрозе, когда они сели за стол.

— Просил сердечно тебя поблагодарить. Он уже уехал — нашел какую-то оказию до Кенигсберга, какой-то знакомый отца взял его в военную автомашину.

— Нелегкое путешествие в такой холод, — покачал головой Вальрозе. — Но он у тебя старик деловой.

— Я сам удивляюсь, — улыбнулся Самарин.

Их обступала густая тишина, только отдаленно слышались посапывание и хриплые отрывистые свистки маневрового паровоза.

— Завидую твоему старику, он скоро будет дома, — тихо произнес Вальрозе и, помолчав, добавил: — Дикая тоска, Вальтер. Если бы я не знал, что служить здесь надо, я бы, наверно, запил. Когда наступает ночь, такая тоска наваливается, хоть головой об стенку бейся. А начальники наши точно взбесились — одну брань от них слышу.

— Отец ничего сделать для тебя не смог? — сочувственно спросил Самарин.

— По-моему, у него тоже какие-то нелады по службе — мама прислала письмо, явно на это намекает и просит меня терпеливо нести свою службу. Если уж она это просит... — Вальрозе безнадежно махнул рукой. — И на фронте что-то непонятное — все говорили, что зима даст нам передышку, а мы в день пропускаем по два-три эшелона с ранеными... К этим поездам лучше не выходить — такого наслушаешься!..

Вальрозе позвал телефонный звонок:

— Слушаю... Да, Петер... Спасибо...

Он положил трубку и вернулся к Самарину:

— Дружок предупредил меня, что через час ко мне нагрянет проверка. Знаешь, Вальтер, иди сейчас ко мне домой и ложись спать. — Он торопливо убирал со стола посуду. — А я к утру приду, и давай весь день проведем вместе. Согласен?

— С удовольствием, я тоже вою от одиночества.

Он уже надевал пальто, когда снова зазвонил телефон. Вальрозе нервно схватил трубку:

— Здесь Вальрозе! Ясно! Исполняю! — Он распахнул дверь в соседнюю комнату и крикнул: — Боевая тревога!

Там послышался грохот сапог, звяканье оружия.

— Быстрее! Быстрее! — кричал Вальрозе, пока грохот сапог не затих в конце коридора. — Не беспокойся, Вальтер. Это, наверно, проверочная тревога. Не обращай внимания, иди ко мне. Иди... Самарин шел по темной тихой Риге, слыша только хруст снега под ногами. Подумал: как хорошо спланировал Павел Владимирович и вот этот отход от операции — через Вальрозе. Но эту мысль тут же смела другая — главная и тревожная — как прошла операция? Но тут, думай не думай, ничего не прояснишь... И вдруг обжигающая мысль — если бы то случилось, Вальрозе об этом уже знал бы. Неужели все сорвалось? Но что же тогда делать? Имеет ли он право ждать еще? От этих вопросов хотелось бежать, он невольно ускорил шаг и даже не заметил, что пришел в дом Вальрозе.

В квартире гестаповца было холодно, как на улице, уходя, он забыл закрыть окно. Самарин, не зажигая света, не раздеваясь, повалился на постель хозяина. Мозг его точно выключился, а нервы сами потребовали полного покоя — Самарин заснул, будто в бездну провалился.

Когда, его разбудил Вальрозе, уже светало. И он не сразу сообразил, где он находится.

— Вставай, дружище, хватит! — тряс его за плечо Вальрозе. Самарин сразу подняться не мог, и тогда Вальрозе подтолкнул его к стене: — Тогда хоть подвинься...

Присев на край постели, Вальрозе стал стягивать сапоги. Один стащил, а на другой сил не хватило — он повалился на бок за спиной у Самарина, бормоча:

— Ох как хорошо... как хорошо... — И мерно засопел.

Самарин больше спать не мог. Встал, прошел в другую комнату, придвинул стул к окну и стал смотреть на улицу. Прослеживал каждый трамвай, пока он не скрывался за поворотом, каждую автомашину, редких прохожих. Улица на его вопросы не отвечала и казалась загадочной. Надо думать, искать ответы самому... Если мины не сработали, но обнаружены и оба гестаповца живы, тогда розыск коммерсанта Рауха уже идет полным ходом. Показываться дома нельзя... Надо дождаться темноты и пробраться к Рудзиту — он наверняка найдет способ помочь ему уйти из города. Но куда уйти? И все-таки в этом решении уже проглядывала какая-то определенность, да и было это единственным просветом в полной темени неизвестности.

В половине второго зазвонил телефон. Начальственный голос требовал к аппарату Вальрозе.

— Он спит, — осторожно ответил Самарин.

— Разбудить!

Вальрозе долго вставать не хотел, смотрел на Самарина слепыми глазами и бормотал что-то нечленораздельное. Но наконец до него дошло, и тогда он вскочил как ошпаренный и в одном сапоге бегом заковылял к телефону.

С первых же его слов по телефону Самарин буквально замер.

— Вокзал перекрыт сразу после вашего звонка, в двадцать три сорок! — рапортовал кому-то Вальрозе. — Нет, это исключено — посты стоят на всех выходных путях. Я сдал дежурство лейтенанту Шредеру в восемь утра — ничего подозрительного не было замечено. Слушаюсь! Я буду дома.

Он вернулся в спальню и, чертыхаясь, опустился в кресло:

— Ну и дела, Вальтер... как в кино...

— Что-нибудь случилось? — спросил Самарин.

— Не дай бог таких случаев. Вчера вечером красные уничтожили двух ответственных сотрудников гестапо — это все та же их подлая война из-за угла.

Самарин молчал, у него учащенно стучало сердце, и ему слышалась музыка.

— Еще ночью моя группа была вызвана на место происшествия, — продолжал Вальрозе. — От каменной виллы остался только фундамент и среди обломков клочья тел убитых. От одного осталась верхняя часть туловища, и в кармане нашли удостоверение. Я его не знал, но слышал о нем много — он тут решал еврейский вопрос. Наверное, красные евреи и совершили это злодеяние. А от другого только рука осталась и сплющенная голова. Весь город прочесывают. Паника дикая. А сейчас позвонили, чтобы я был готов поступить в распоряжение городского штаба. — Вальрозе долго молчал, потом сказал тихо: — Господи, если бы отец знал, что тут происходит, он бы не медлил со мной!

— Ты все-таки не преувеличивай значение этого, — как только мог спокойно и даже назидательно сказал Самарин. — Война есть война, ты сам мне это говорил.

— Ты же, Вальтер, ни черта не знаешь! — вдруг взорвался Вальрозе. — Мы здесь сидим на раскаленной сковороде! Ты знаешь, что нам запрещено с наступлением темноты ходить по городу в одиночку? Вот до чего дошло! Не далее как третьего дня я, делая ночной обход вокзала, решил подойти к маневровому паровозу, посмотреть, что он там толкает. Только поравнялся с ним, а из паровоза как шарахнет горячим паром, еле успел лицо рукой заслонить. Видишь? — Он показал руку, на которой вздулся ожоговый волдырь. — Я этого машиниста-мерзавца чуть не пристрелил.

— Он же мог тебя в темноте не заметить, — осторожно вставил Самарин.

— Вот и он так оправдывался. А позвольте спросить, почему он спустил пар именно в ту минуту? Ничего, мои ребята его хорошо обработали, будет помнить. Им займутся и в городском штабе.

Так они проговорили, сидя на кровати, до наступления сумерек. И был этот разговор для Самарина невероятно тяжелым: ведь он был обязан разделять и тревогу, и ярость гестаповца, а в это время душа его пела от радости, и его поднимало как на крыльях чувство гордости исполненным долгом. Было ему так трудно, что он избрал за лучшее изображать молчаливое понимание всего, что говорил гестаповец.

Уже по ночной Риге Самарин шел к себе домой. Мороз пощипывал щеки, по ногам хлестала снежная поземка. И вдруг у него возникло ощущение, будто он идет в ту свою, такую далекую, главную жизнь. Он даже огляделся по сторонам — да-да, в его жизни уже была эта снежная поземка в морозную ночь... Вспышка воспоминания еще ярче, и он увидел себя в Москве, на Таганке, — в трепаных своих парусиновых башмаках он мечется по пустым улицам, боится идти домой. Там его ждет мать, а он не знает, как ей посмотреть в глаза. О, то была страшная для него ночь, от которой он начал новый отсчет своей жизни!

Воспоминание Самарина

За всю жизнь мать ударила его один раз. О как ясно и больно вспомнился ему сейчас тот далекий зимний день! Он учился тогда в пятом классе, учился кое-как. С первых классов все ему давалось легко, и у него выработалось твердое, вернее, упрямое ребячье убеждение, что школа — это совсем не такое серьезное и трудное дело, как твердят взрослые. И все более властно его влекла улица, с ее непрерывным, бередящим его душу движением. В четвертом классе пятерок не стало, двоек прибавилось. Но он уже не мог заставить себя серьезно заниматься уроками дома. Теперь ему мешало самолюбие. В пятый класс он кое-как перешел, но дела его пошли еще хуже, он стал дерзить учителям. Мать его в это время работала медицинской сестрой — в дневной смене, в школе это знали, и поэтому первое время вызовы ее в школу оставались только угрозой, однако страшной для него угрозой, так как он все-таки старался оберегать мать от неприятностей из-за него. Ради этого он шел на ложь, говорил ей, что в школе у него все в порядке. Ради этого он, наконец, совершал подчистку в табеле и не говорил матери о приглашениях ее в школу.

Все раскрылось. Классная руководительница однажды вечером пришла к ним домой. Мать, недавно вернувшаяся с работы, сидела на стуле усталая, сгорбившаяся и слушала учительницу. А потом сказала еле слышно:

— Я не знаю, что делать... Он меня убил.

— Может быть, он сам что-нибудь, скажет? — обратилась к нему учительница.

Он молчал и при этом нагло улыбался. О, если бы они знали, что он старался спрятаться тогда за этой дурацкой улыбкой, за которой была буря, хаос, конец света! И сейчас Самарин не может дать себе отчета о тех минутах. Он помнит только тихо сказанные матерью слова: «Он меня убил» — и как эти слова грохотали в ушах, а он с наглой улыбочкой, которую не мог сам сорвать со своего лица, смотрел на мать и видел, что он ее действительно же убил...

Он не заметил, как ушла учительница, а мать, не меняя позы, уронив руки, сгорбившись, сидела на стуле и смотрела в пол, где стояла только что притащенная ею тяжелая сумка с продуктами. И вдруг она встала и ударила его неумело, неловко и небольно. В это мгновение из глаз ее хлынули слезы. Хватаясь за него, она упала на колени и, прижимаясь к его ногам, бормотала:

— Не убивай меня, Витик, не убивай!..

Ему хотелось вырваться, убежать, но он пересилил это желание и, склонясь, обнял голову матери, прижался лицом к ее уже тогда седым волосам и заплакал

— Мама... Мамочка...

А когда она уснула, он тихо вышел из дому и всю ночь шастал по зимним улицам Таганки и только на рассвете, окоченевший, вернулся.

Вскоре после этого мать рассказала ему на кладбище об отце, и эти два события слились в его памяти вместе, как отметка на самом сердце, с которой он начал понимать себя и свою ответственность перед матерью. Больше он никогда и ничем ее не огорчал. Воспоминание точно шло рядом с ним...

Мама... Как же она живет там, в неведомом ему Белорецке? «Милая моя... Ты за меня не бойся... У меня все идет хорошо... Ты береги себя, ты должна жить долго-долго, и всю твою жизнь я буду чувствовать себя твоим неоплатным должником...»

Дверь ему открыл Леиньш.

— Жду не дождусь вас, господин Раух. Мне к девяти утра надо сдать в полицию карточки на всех жильцов. Один вы остались. Вот ваша карточка, посмотрите, правильно я записал?

Самарин посмотрел карточку и вернул ее Леиньшу:

— Все правильно.

— Извините, пожалуйста, но с этими карточками подняли такую горячку. Представляете? На всех жильцов за один день сделать такие карточки!

— Представляю, представляю, надо когда-нибудь и поработать, господин Леиньш!

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Уезжая с Вальрозе в Берлин, Самарин согласился выполнить просьбу доктора Килингера и отвез его жене письмо и сверток с продуктами. От нее он привез ему связку книг, которые он просил прислать. Господи, сколько же пролежал этот сверток у него дома! Но он не мог, не имел времени на это.

Зима меж тем уже уходила. Ранняя весна разметала снег в грязные клочья, и весело журчащие ручьи смывали его в решетки. В водосточных трубах с грохотом рушился лед, и горловины труб выплевывали его на тротуары. И над всем этим победно смеялось солнце.

Самарин шел к профессору Килингеру и невольно замедлял шаг — не знал, как объяснить ему задержку книг.

Дверь открыл Килингер. Увидев Самарина, он всплеснул руками:

— Вы вернулись? Я уж думал, с вами что-то случилось! Заходите, заходите. — Он перехватил у Самарина сверток с книгами: — Раздевайтесь. Впрочем, я был уверен, что вы захотите побыть в столице подольше. Проходите, проходите. — Килингер взял Самарина под руку и повел в кабинет.

В первое же мгновение Самарин увидел там склонившегося над шахматной партией Осипова.

Осипов поднял на него удивленный взгляд:

— О, спонтанный знакомый? Теснота мира просто возмутительна!

— Вы знакомы? — обеспокоенно удивился Килингер.

— Спонтанно! — смеялся Осипов. — Мы живем в одном доме.

— Тогда поговорите, пожалуйста, а я прочитаю письмо жены. — Килингер отошел к окну и распечатал, письмо.

Самарин сел к шахматам и стал рассматривать прерванную его приходом партию. Но Осипов тут же свалил фигуры с доски.

— Позор без свидетелей легче, — сказал он. — Я уже дошел до того, что в качестве форы брал у доктора ферзя. Почему-то я никогда не стремился постичь эту игру. А вы?

— Не больше как затуманенные временем познания школьной поры, — улыбнулся Самарин.

— А доктор прямо маньяк с этими шахматами, — тихо сказал Осипов.

— Наверное, от одиночества, — так же тихо ответил Самарин.

Эти первые минуты были для Самарина самыми трудными. Нужно найти точный ключ разговора, а главное — хотя бы в самом его начале ничем не вызвать к себе интереса и не оказаться в положении изучаемого объекта и дающего материал для размышлений, а тем самым для недоумений, а может, и подозрений.

— Вы у доктора лечитесь? — спросил Осипов.

— Я коммерсант-комиссионер, продаю ему антикварные вещи.

— Вот как? — удивленно воскликнул Осипов и, мгновенно погасив пристальный взгляд, сказал: — Мне доктор показывал иконку, приобретенную, очевидно, у вас? Прелестная вещица. И такого товара у вас много?

— Увы!..

— Я тоже подумал, что здесь вам не развернуться. У меня такое впечатление, что здесь попрятались и люди, и вещи. Почему вы избрали Ригу?

— Отец почему-то решил, что здесь все сохранилось, и послал меня сюда. Но знаете, если искать, можно найти. Вас что-нибудь интересует?

Осипов рассмеялся:

— Во-первых, на хорошие вещи у меня нет денег; во-вторых... впрочем, «во-первых» исчерпывает все остальное.

В это время прочитавший письмо Килингер подсел к ним, и по нему было видно, что письмо ему ничего радостного не принесло.

— Расскажите, как выглядит моя жена? — попросил он.

— Ну как я могу ответить на такой вопрос... — замялся Самарин. — Я же не знаю, как она выглядела раньше. Угостила меня хорошим кофе, оставляла обедать, но я не имел времени. — Самарин рассмеялся: — Расспрашивала меня, как выглядите вы. Я сказал, что вполне прилично. Сказал, что вы пишете какой-то научный труд.

Самарин мог бы рассказать нечто еще: что у них в берлинском доме холодина. Жена его была в шубе и не разрешала раздеться ему. Жаловалась, что целую неделю не могла получить уголь. Что эрзац-кофе был невкусный, пах пережженной хлебной коркой. И еще о том, как она тревожно расспрашивала: далеко ли война от Риги? Подвергается ли ее муж опасности? И как она рассказывала, что в Берлине уже не осталось ни одной знакомой семьи, не понесшей потери. И наконец, как у нее вырвалась фраза: «Все-таки Гитлеру надо было остановиться на Франции...»

Может быть, если бы здесь не было Осипова, Самарин рассказал доктору и это, а при нем — нельзя.

Доктор задумчиво смотрел прямо перед собой и молчал.

— Как Берлин? — спросил Осипов.

— Мне, неберлинцу, все было очень интересно и многое впервые. Огромное впечатление произвело на меня здание рейхсканцелярии фюрера.

— А что в нем особенного? — удивился Осипов. — Мрачная глыба. Я не поклонник этого истинно немецкого стиля.

— Не скажите! — энергично возразил Самарин. — Строгость, скромность и вместе с тем величие.

— Вы идете от содержания здания, а мы говорим о его внешнем виде, — мягко улыбнулся Осипов и, помолчав, спросил: — Что же дает вам ваша здешняя коммерция?

— Возможность жить, принося хоть какую-нибудь пользу соотечественникам, — серьезно ответил Самарин. — И вообще, как могу я думать о каких-то доходах? — Он чуть рассерженно смотрел в серые внимательные глаза Осипова. — Меня это и не интересует. Зачем мне сейчас деньги? Когда кончится война, пойду работать по своей специальности юриста.

— Вы с юридическим образованием? — удивился Осипов.

— Представьте себе. В свое время настоял отец, словно знал, как все сложится, и позаботился обо мне.

— Когда кончится война... — задумчиво произнес Килингер. — Я эту фразу произношу с первых ее дней, и, чем дальше, тем мои мысли о том далеком времени становятся все более абстрактными.

— Но вам-то что? — возразил Осипов. — После такой войны работы у психиатров будет непочатый край. Гораздо сложнее мне. Впрочем, как и вы, я по образованию юрист и тоже обязан этим отцу. Один мой сокурсник, потерявший глаз на дуэли, сидит сейчас в тылу и пишет мне, что зарабатывает огромные деньги на наследственных делах. Видите, война позаботилась не только о психиатрах, но и о юристах. Но, как все русские, я не думаю устраиваться.

— Вы русский? — У Самарина глаза округлились от «удивления».

— Представьте себе, по отцу — русский, а матери у меня две: русская и немка.

— Не понимаю.

— Все очень просто. В девятнадцатом году я — гимназист. Мы с матерью оказались в Крыму. Нас привез туда отец, он хотел перебраться вместе с нами в Турцию, но в порту была такая паника и неразбериха, что на корабль попали мы с отцом без матери... А затем в Германии отец, служа уже в немецкой армии, женился на немке. Все очень просто. Се ля ви — как говорят в таких случаях французы.

— Никогда бы не сказал, что вы — русский. — Самарин все еще «удивлялся» этому открытию.

— Это почему же? — прищурился Осипов.

— Ну... в моем представлении русский... это... — Самарин умолк, поняв, что не может сказать ничего убедительного.

Осипов рассмеялся:

— Половина немцев убеждены, что русские — это казаки в меховых папахах. Едят только ржаной хлеб и моются только в престольные праздники.

— Ну теперь-то немцы узнали еще, что русские умеют воевать, — врезался в разговор Килингер.

— По крайней мере защищаться! — холодно и раздраженно обронил Осипов.

Самарин заметил, как Килингер испуганно глянул на Осипова и вдруг засуетился:

— Господа, у меня припасена бутылочка «Кьянти», не распить ли нам? — и, не дожидаясь согласия, стал звать своего ординарца.

В дверях лениво объявился долговязый солдат.

— Бутылочку нам и рюмки, бутылочку ту, что я привез вчера из офицерского клуба.

— Я эту кислятину, доктор, не пью, — сказал Осипов. — У вас нет водки?

— Должна быть, должна. — Килингер сам отправился за водкой, видно, он всерьез перепугался за свои слова об умении русских воевать.

— Ну а каков в Берлине быт? — спросил Осипов. И, видя, что Самарин не понял его вопроса, сделал неожиданное уточнение: — Тень Сталинграда видна?

— Какая там может быть тень от далекого, как небо, Сталинграда? — полемически спросил Самарин.

Осипов резко повернулся к нему.

— Вы, очевидно, не понимаете, что далекий, как небо, Сталинград — это проигрыш, из каких складывается поражение в войне! — резко проговорил Осипов и вдруг без паузы перевел разговор в совсем иные измерения: — Очереди в магазинах есть?

— Не видел. Для меня берлинским бытом была жизнь в доме отца моего приятеля, с которым я ездил в Берлин, а его отец занимает какой-то высокий пост, у них я никаких ограничений быта не чувствовал.

— А ваш приятель служит здесь?

— Да, в гестапо.

Осипов чуть приподнял брови:

— Полезное знакомство и для коммерсанта.

— Он хороший парень.

— А почему вы решили, что я думаю, будто там работают плохие парни?

— Мы познакомились с ним еще в прошлом году, ехали в одном поезде сюда из Германии, в пути и подружились. И в конце концов, это он подарил мне поездку в Берлин. — Самарин сказал это, чтобы уже сейчас прояснить для Осипова всю ситуацию.

— Как это — «подарил»?

— Он получил отпуск на пять дней и пригласил меня поехать с ним.

Вернулся Килингер с почти пустой бутылкой водки:

— Прошу прощения, на две рюмки не хватит. Оказывается, над этой бутылкой поработал мой ординарец.

— Зачем вы терпите у себя пьяницу? — рассерженно спросил Осипов. Почему-то он раздраженно воспринимал все. Почему?..

В это время с подносом, на котором стояли бутылка «Кьянти» и бокалы, вошел ординарец. Осипов выждал, пока он поставил поднос на стол, и спросил у него:

— Парень, ты что хозяйничаешь в запасах доктора? Захотел на фронт?

Ординарец вытянулся, выпученно смотрел на Осипова.

— У тебя что, плохо со слухом? На фронте будешь получать водку каждый день.

— Ну зачем вы так? — вмешался Килингер. — Он больше не будет, он дал мне слово.

— Нет, доктор! — повел головой Осипов. — Хамов надо учить. Пристроился здесь в теплом местечке — и ноги на стол. Кто тебя сюда устроил?

— Я... направлен из группы комендатуры, — трясущимися губами еле слышно произнес ординарец.

— И ты решил, что в этом окопе воевать лучше, попивая чужую водку?

Ординарец молчал, на его лице проступили крупные капли пота.

— Ты, я вижу, не только хам, но и трус. Убирайся отсюда, тобой займутся.

Ординарец, пятясь, вышел из комнаты.

— Ну зачем вы так? — огорченно повторил Килингер. — Он объяснил мне, у него был день рождения, он угостил товарищей.

— Нет, доктор! — энергично возразил Осипов. — Он солдат и не может быть освобожден от элементарной дисциплины только потому, что ему посчастливилось попасть к вам. Я уже давно заметил, что он ходит тут, как дохлая муха, ремень спущен на ляжки, а у вашего подъезда в гололед можно было шею сломать. — Осипов повернулся к Самарину: — Разве я не прав?

— Мне его жалко, — тихо ответил Самарин.

— Вам следует жалеть Германию, а не этого бездельника! — злобно произнес Осипов, и на лице у него выступили красные пятна. — Думая о моей непохожести на русского, вы, вероятно, постеснялись сказать об извечной славянской разболтанности, неопрятности в характере и тому подобное. В ответ я могу сказать вам: если немцы сейчас воюют плохо, то только потому, что немец великолепный солдат на короткой дистанции. А когда длительные трудности, этот солдат подчиняется весьма опасным комплексам. Один из них — потеря чувства дисциплины. И такой образец сейчас был перед нами.

Самарин помолчал немного и сказал жестко:

— Все-таки мне, штатскому человеку, думается, что от этого ординарца до... плохой войны — дистанция невообразимого размера. В юридической науке, если помните, такое называется соразмерность вины и наказания.