Глава восемнадцатая. Князь Михаил Воротынский не подгадывал специаль­но, но так получилось, что Окская рать возвращалась в Москву в Рождество Пресвятой Богородицы

Князь Михаил Воротынский не подгадывал специаль­но, но так получилось, что Окская рать возвращалась в Москву в Рождество Пресвятой Богородицы. Торжест­венное колокольное разноголосье созывало христиан­ский люд на праздничные молебны по случаю столь вели­кого для них события. Москвичи, однако, нарядившись во все лучшее, заполняли не церкви, а улицы, хотя князь Михаил Воротынский не посылал загодя в стольный град гонца с сообщением о дне возвращения рати с битвы, го­род, однако же, откуда-то узнал об этом и высыпал встре­чать своих спасителей. Спасителей России.

Ничего подобного воевода-князь еще не видывал: Москва встречала его, Воротынского, радостнее, чем не­когда царя Ивана Васильевича — юного покорителя Ка­зани. Под копыта княжеского саврасого коня в парадной сбруе расстилали бабы шелковые платы свои, сами же, не стыдясь греха, оставались простоволосыми. Цветы изобильно летели к нему, князю, к дружинникам его, ко всем ратникам, и весь разномастный люд — от знатных до изгоев — низко ему кланялся. Священнослужители, не велев прекращать колокольный звон, тоже выходили на улицы с крестами и кадилами, чтобы благословить по­бедителей.

Гордость за себя, за дружину свою, за соратников-со­колов вольно или невольно воцарилась в душе главного воеводы, вместе с тем к гордости законной, заслуженной примешивалась непрошеная тревога, отравляя безмя­тежную радость. Да, все складывалось не так, как мыс­лил князь Михаил Воротынский. Верно, победа знатная, чего греха таить, но он — воевода, лишь с честью выпол­нивший царское поручение, не ему полагались почести царские, а самому государю. Так велось на Руси издрев­ле: торжественный колокольный звон разносился по всей необъятной России в честь великих князей, в честь царей-самовластцев. Сегодня же колокола пели свою торжественную песнь в его честь, в честь служивого кня­зя, хотя и знатности великой, но все одно — слуги царе­ва. Это необычно, оттого и вызывало беспокойство, со­вершенно, казалось бы, лишнее в такой праздничной ра­дости, было ложкой дегтя, портившей бочку меда. Отде­латься от тревоги, от непрошеной тоски сердечной князь не мог. Как клещ вцепилась она в душу.

Еще более неуютно почувствовал бы себя победитель Девлет-Гирея, знай он, что колокольный звон, начав­шийся по велению царя в честь славной победы еще два дня назад, волнами, как от брошенного в воду камня, по­катился по Русской Земле и, к досаде Ивана Васильеви­ча, в торжественных службах славили не только царя всей России, но и князя-воеводу Михаила Воротынского. И как чудилось Ивану Васильевичу, имя слуги его, раба его, произносилось более торжественно.

Видит Бог, Михаил Воротынский не хотел этого. До­нести царю весть о победе послал он боярина Косьму Дву-жила, имея две мысли: царь на радостях может пожало­вать Косьму более высоким чином, чего тот, конечно же, заслужил; но главное, посылая своего слугу, князь как бы подчеркивал, что считает победу над крымцами не своей заслугой, а заслугой самого царя, он же, воевода, раб царев, лишь выполнил его волю.

Косьма Двужил, однако же, доскакал только до Моск­вы. По подсказке Малюты Скуратова, Разрядный при­каз, князья Юрий Токмаков и Тимофей Долгоруков, ко­их царь оставил оборонять стольный город и кои теперь не хотели быть обойденными, перехватили гонца княже­ского и отрядили в Новгород своих: князя Ногтева и са­новника Давыдова. Два саадака и две сабли Девлет-Ги-рея, которые вез Косьма в подарок царю от имени своего князя, передали Давыдову и Ногтеву и научили, с каки­ми словами надлежит вручить сей трофеи Ивану Василь­евичу.

Государь с великой радостью принял подарки и вы­слушал здравицу в честь его, царя всей России, преслав-ной победы, осыпал милостями гонцов и тут же повелел бить во все колокола, петь молебны три дня. Сам же, не медля ни часу, велел готовиться к отъезду в Москву.

Неподсудны слугам царевым поступки их властелина, но на сей раз уж слишком откровенно разошлись слова Ивана Васильевича с делами его. Выходило, что не ради го­товности встретить литовцев и шведов, которые могли на­пасть по сговору с Девлет-Гиреем, сидел он в Великом Нов­городе, а по трусости своей, из опаски оказаться в руках крымского хана. Теперь он спокойно возвращался в свой стольный град принимать всенародную благодарность за великую победу над захватчиками, им одержанную.

В церквах же не обошли вниманием само воинство, славя его воевод и особенно главного — князя Михаила Воротынского. С клиросов возвещали ему многие лета, что и царю-батюшке, о чем услужливые шептуны царевы тут же его уведомляли.

Царь Иван Васильевич проглотил обиду, не запретил церквам славить героя-воеводу, поопасался, видимо, осуждения народного. Государь вполне понимал, что вот так, сразу, даже ему, самодержцу, кому волей Господа Бога вручена жизнь подвластных, коих волен он казнить и миловать, а ответ держать только перед Всевышним, несподручно опалить князя Воротынского в сей торжест­венный для России момент.

«Подумаем. Прикинем. Найдем путь урезонить за­знайку!» — распаляя себя, грозился Иван Васильевич.

Не до зазнайства было князю Воротынскому. Едва спешившись пред крыльцом своего дворцового терема и увидев среди встречавших его Косьму Двужила, он сразу понял: пошло что-то не так, наперекосяк пошло. Князь обнял жену, прильнувшую к нему порывисто, приласкал детей, поклонился дворне, ловко скрывая свою тревогу, и лишь в бане, которая была спешно приготовлена и в ко­торую он позвал с собой Косьму Двужила, спросил его:

—Отчего ты не при стремени государя?

—Я не ездил в Великий Новгород. Подарки твои, князь, повезли к царю другие.

—Да-а-а. Дела-делишки. И чего же ты сразу ко мне непоскакал?

—Хотел, да княгинюшка, лада твоя, не пустила. Ска­зала: не стоит до времени расстраивать тебя. Приедет, де­скать, и разберется. Еще добавила: к твоему, князь, воз­вращению скажет царь-батюшка слово свое с гонцом сво­им. Все, мол, образуется тогда. Только неважной прови­дицей она оказалась. Нет от царя никакой вести, хотя, сказывают, вот-вот из Великого выедет. Если уже не вы­ехал.

—Да-а-а, дела-делишки, — еще раз раздумчиво протя­нул князь, затем, взяв себя в руки, молвил буднично: — Пошли на полог париться.

Мысли князя, его тревоги и переживания, его разду­мья — в нем самом, даже такие близкие, как Косьма Дву-жил, должны видеть в нем волевого, несгибаемого чело­века. Князя!

Жену Михаил Воротынский тоже не упрекнул за то, что удержала в усадьбе Косьму, хотя прискачи он преж­де того, как рать двинулась в Москву, князь свою дружи­ну даже не повел бы в стольный град, отпустил бы ее в свою вотчину и в свой удел, полки же до царева слова ос­тавил бы на Оке в обычных их летних станах. Сам тоже бы остался с Большим полком, а если бы и приехал в Москву повидать жену и детей, то сделал бы это тихо-тихо, без всякого звона. Тем более такого великого, какой получился при въезде рати в стольный град.

Увы, что сделано, то сделано. Ничего уже не вернешь. А жена, ладушка, пошла на не очень верный шаг только из желания угодить мужу, своему любимому, так за что ее корить? Просто теперь нужно искать выход из этой не­определенности.

Самым первым желанием князя Воротынского было желание послать к царю кого-либо из своих помощни­ков по возведению порубежных засек, либо князя Тюфя-кина, либо дьяка Ржевского, чтобы передали просьбу его, главного воеводы порубежной стражи, приступить без промедления по горячим следам, пока татары не пришли в себя, к постройке намеченных крепостей и сторож, но, подумав, решил этого не делать. Раз никако­го слова от царя не поступало, стало быть, ему самому решать все порубежные дела (даже себе князь не призна­вался, что сделать верный шаг мешает гордыня), а мед­лить нет смысла.

Всего несколько дней он позволил себе помиловаться с ладушкой, поласкать детей, да и то отвлекаясь на дела порубежные, и велел Фролу Фролову готовить выезд в дальнюю дорогу лишь с малой свитой путных слуг и стремянных. Это весьма удивило Фрола, и он даже спро­сил, не удержавшись:

— Иль, мой князь, не хочешь царя-батюшку встре­чать?

— До встреч ли, когда дела неотложные ждут? Фрол пожал плечами, ничего больше не сказав.

В тот же вечер князь Михаил Воротынский беседовал с князем Тюфякиным, с дьяками Ржевским и Булгако­вым, со своими боярами.

— Самое сподручное время, соратники мои, рубить за­секи, собирать крепости и сторожи. Завтра же, крайний срок послезавтра, выезжайте всяк на свои места, где ру­бят крепостные стены и дома, и все, что уже готово, вези­те туда, куда было определено. Наказ один: не медля ни дня, начать сплавы по рекам, загружать и отправлять в путь обозы. Тех же, кто еще не управился с поручением, поторапливать. Не жалейте на это ни слов, ни сверхуроч­ных денег. Сам я еду во владимирские леса,- где плотни­ки рубят город-крепость Орел. До зимы мы обязаны встать твердой ногой на всех новых засеках.

Спешил князь Михаил Воротынский еще и потому, что хотел показать этим будничность своего отношения к свершенному на берегу Рожай: царю — а не ему, слуге цареву, — празднества и вся слава. Ему же, главному во­еводе порубежной стражи, Приговор Боярской думы ис­полнять со рвением.

И вот в то самое время, когда первые десятки плотов оттолкнулись от берега, когда первые десятки обозов по­тянулись по лесным проселкам на юг, — в это самое вре­мя царский поезд все более приближался к Москве. Хму­рость не сходила с лица Ивана Васильевича, и вся свита трепетала, понимая, что вот-вот разразится гроза, но не зная, кого та гроза опалит. Непредсказуем самодержец. В том, что холодно его встретили Торжок и Тверь (они не забыли изуверства царева, залившего кровью эти города, особенно Торжок), царь может обвинить кого угодно.

Притронники царские старались вовсю, чтобы столь­ный град встретил государя своего невиданным доселе торжеством, гонцы челночили, загоняя до смерти коней, между поездом и Кремлем, и все, казалось, сделано угод­никами, все предусмотрено...

Увы... Первый, Тушинский блин оказался комом. Нет, дорога, по которой ехал царский поезд, была и мно­голюдная и ликующая, но многолюдье то состояло в ос­новном из сановников московских, дьяков и подьячих, писцов и иных всяких крючкотворов, да еще ратников, а за разнаряженным, радостно вопящим славу царю-побе­дителю служивым людом, за ратниками, сверкающими доспехами, тонюсенькой полоской стояли простолюди­ны, которые хотя и славили царя Ивана Васильевича, но будто со снисходительными улыбками на лицах. Не мог этого не заметить царь, и чело его стало еще более хму­рым, к страху приближенных.

Иван Васильевич даже не остановился, чтобы принять от тушинцев хлеб-соль, будто не заметил жен, сверкаю­щих самоцветами на бархате и камке²⁵⁴, и знатных их му­жей, склонившихся в низких поклонах.

В Москве — второй блин комом. Колокола трезвонили и радостно, и торжественно, народ толпился на улицах, однако радость москвичей была весьма сдержанной. Лишь служивые, как и в Тушине, горланили безудержно и этим, увы, подчеркивали сдержанность простолюдья.

Иван Васильевич помнил, как встречала Москва его, юного царя, когда въезжал он в свой стольный град поко­рителем Казани, как ликовала престольная даже после очередных побед над литовцами, побед не столь знатных для России. Не такой была встреча сегодняшняя... Не та­кой...

А тут еще вкрадчивей голос наушника:

— Бают, князя Воротынского знатней встречали. Платы под копыта стелили. Сам же он на белом коне гар­цевал, аки князь великий либо царь.

Промолчал Иван Васильевич. Не снизошел даже до кивка доброхоту-шептуну.

Митрополит с епископами, бояре, князья, дьяки при­казные, воеводы знатные встретили Ивана Васильевича хлебом-солью у Казанского собора, как его стали назы­вать обыватели, подчеркивая этим сопоставимость поко­рения Казани с победой под Молодями. От имени воинст­ва царя приветствовали воеводы Андрей Хованский и Федор Шереметев. Поясно поклонившись, они поочеред­но, от опричнины и от земщины, поздравили государя с великой победой над ханом крымским, разбойником без­божным, змеем многоголовым.

Эти бы слова да из уст князя Воротынского! Иван Ва­сильевич, однако, не снизошел, чтобы нарушить торже­ственность встречи выяснением, отчего не главный вое­вода Окской рати держит речь.

— Колоколам звонить три дня! А мы почестный пир пировать станем. Ты, князь Андрей, за единый со мной стол садись, по правую руку мою.

Вот это — честь. Князю бы Воротынскому сидеть по правую руку государя, но он, гордец, даже не соизволил встретить царя-батюшку. Будто сторожи с засеками не подождут пару-тройку недель. А сам царь не спрашивает о нем. Знает, стало быть, где ближний его слуга. Или осерчал сильно. Тогда — не жди добра.

Царь же, вошедши в свои палаты, первым делом велел звать дьяка Разрядного приказа. Встретил его в комнате перед опочивальней, предназначенной для бесед с глазу на глаз.

— Где порубежный воевода князь Воротынский?

— Во владимирские леса первый шаг. Уже повезли от­ туда заготовки для крепостных стен и срубы домов к ме­сту, где граду Орлу стоять. Своих помощников он всех разослал, и они тоже начали подвоз к местам определен­ным заготовленные срубы для крепостниц и сторож. Он мне сказывал: самое время в поле поглубже закрепиться. До зимы чтобы. За зиму, мол, крымцы придут в себя, противиться засекам и сторожам начнут, сколько тогда людишек может погибнуть. Ждал он от тебя, государь, слова, потом ко мне пришел. Раз, говорил, государь ни­
чего иного не поручает мне, стало быть, я остаюсь пору­бежным воеводой, мне и нужно решать свои порубежные дела. Со рвением.

— Ступай, — совершенно не выказав своего отношения к услышанному, отпустил Иван Грозный дьяка Раз­рядного приказа, сам же задумался. Гнев его поутих, ибо увидел он в действиях своего ближнего слуги совершен­ную разумность.

«Шубу с плеча своего пожалую, когда вернется», — решил Иван Грозный, но тут в комнату вошел слуга-стражник и доложил:

— Малюта Скуратов у двери твоей, государь.

— Чего же сразу не впустил? Иль неведомо, что вхож он ко мне в любое время?!

— Виноват. Опростоволосился. Думал...

— Меньше думай, больше исполняй, если не хочешь вылететь из Кремля.

Встретил Иван Грозный Малюту Скуратова обычным вопросом:

— С чем пожаловал, глаза мои, уши мои? Чем пораду­ешь?

— Радости мало. Племянник мой Богдан Вельский та­кое про князя Воротынского мне рассказал, волей или нет, но задумаешься.

— Дьяк Разрядного приказа сказывал, что князь го­рода и сторожи в Поле двинул. Чтоб, значит, пока крымцы общипанные перьями будут обрастать, уцепиться за Поле. Намертво. Навечно.

— Неужто безоглядно веришь, государь? Говорить можно одно, даже делать одно, пуская пыль в глаза, дум­ку же иметь совсем иную. Лукавит, считаю. Подозреваю даже, не в сговоре ли с Девлеткой-разбойником.

—Погодим.

—Воля твоя, государь. Только не припоздниться бы.

—Не дави. Сказал — повременим, стало быть, иначе не будет. Тебе же наказ строгий: в оба гляди за князем. Особенно же за его боярами. Через них, если он черное что в сердце имеет, действует. А слуге его ближнему, тво­ему человеку, как его?..

—Фрол Фролов.

—Фролу этому самому скажи: близко его дворянство. Я извещу тебя, когда настанет время представить мне пол­ный донос. И вот еще... Не князь Михаил Воротынский се­чу выиграл, а князь Андрей Хованский. Не опричный бы мой полк да не наемные рыцари Фаренсбаха, сидел бы сей­
час Девлетка в Кремле моем. Сегодня же об этом чтоб весь Государев Двор знал. А дальше, думаю, не наша забота: побежит молва по своим дорожкам без удержу.

—Пособить ей можно будет.

—Пособи.

—А еще важно, кто ханский стяг подрубил. Опрични­ки, повел которых Богдан Вельский, молодой воевода да, похоже, из ранних.

—Вот-вот. Подумай, как ловчее сделать, чтоб об этом не только все узнали, но и заговорили.

— Пусть Богдан Вельский на почестном пиру ханский стяг к твоим ногам швырнет, аки тряпку.

— Дело! А я его усажу за свой стол по левую руку. О полке опричном и такое слово: во все, мол, дырки совал опричников, чтоб сгубить полк, только не удалась ему гнусность эта — полк из всех сражений выходил победи­телем. И у Молодей лишь стойкость немцев-витязей да храбрость опричников принудили главного воеводу пус­тить в сечу Большой полк и все остальные полки.

— Понял я, государь. Благослови обо всем позабо­титься.

— С Богом.

Нужда у царя в князе Михаиле Воротынском отпала. Крымцев он разбил так, что десяток, а то и более лет не сумеют они ополчиться для большого похода. Ни людей, ни денег не достанет. Даже если Польша с Литвой и Тур­ция будут помогать. Надолго успокоятся южные окраи­ны, а за это время укрепиться на них можно отменно, да­леко продвинувшись в Дикое поле. Тем более что Приго­вор Думы есть, зачин князем Михаилом Воротынским сделан знатный, дальше и без него дело пойдет. Пусть не как по маслу, но все едино — ходко. Найдутся добрые ис­полнители. Из тех, кто далек по крови от трона. Влади­мировичей же всех нужно — под корень. Всех до едино­го. А уж князя Михаила — во что бы то ни стало.

Вошел, низко склонившись, князь Андрей Вязем­ский:

— Время, мой государь, идти на пир. Вели переоде­ваться.

Начало почестного пира — обычное. Бояре, князья, дьяки и воеводы толпятся в сенях перед Большой трапез­ной палатой, пустомельствуя. Думали на свой манер о предстоящих жалованиях государя Ивана Васильевича на радостях от великой победы, надеялся каждый, что и ему хоть что-то перепадет.

А еще помалкивали о главном воеводе, удивляясь то­му, что его нет среди них. Никак боярско-княжеские вер­ховоды, особенно из перворядных, не могли взять в толк, что же случилось. Неужели герой-воевода попал в неми­лость? Если так, жди великих бедствий, которые могут затронуть каждого из приглашенных на пир. Обвинят в близости к опальному князю и — в руки Малюты Скура­това. Это пугало уже потому, что начались в Кремле пе­ресуды, будто роль князя Михаила Воротынского в побе­де над крымской ратью вовсе никакая. Более вреда от не­го было, чем пользы. Странно такое слушать, но не ста­нешь же возражать. Вдруг и в самом деле опален уже князь-воевода Иваном IV, царем Грозным?

— Заходи. Рассаживайся.

Вторичного приглашения не требуется. Все спешат на свои места, по роду-племени, дабы не припоздниться: очень серчает государь, если кто замешкается и не уся­дется за стол до его появления. И тут снова недоумение: за царевым столом, который стоит поперек длинного об­щего стола, на пару вершков от него отодвинутый, кроме малого трона — два стула. Который справа, он для князя Андрея Хованского, об этом всем уже известно, а вот для кого тот, что слева — тут недоумение у всех.

Входит царь. Все поднимаются поспешно, насколько позволяют праздничные тяжелые одежды, склоняют го­ловы в высоких горлатных шапках. Ждут, когда Иван Васильевич — тоже в бархате, шитом золотом, серебром, жемчугом и самоцветами, — угнездится на своем троне.

А место слева от государя пустует. Не для Михаила ли Воротынского поставлен, хотя его самого и нет на пиру? Выказать, должно быть, уважение князю-воеводе, ближ­нему государеву слуге?

Дальше все узнаваемо: сейчас наполнят царю-батюш­ке кубок фряжским вином, и царь, подождав, пока на­полнят кубки всем остальным, начнет по обычаю своему велеречиво и длинно глаголить.

Но что это? Не поднимает кубка государь. Похоже ждет он кого-то. Но кого?

Вот дверь в трапезную с шумом распахнулась, и порог переступил Богдан Вельский, волочит он за собой стяг крымского хана, вывалянный в грязи и конском навозе.

Швырнул с отвращением на лице стяг к ногам царя и произнес торжественно:

— Девлетка поганый собрался тебя, великий государь всей России, сделать рабом, но есть ли на свете сила, спо­собная одолеть тебя?! Вот он — позор крымского хана. Верные тебе опричники, подрубив стяг, решили исход се­чи в твою, государь, пользу!

— Того, кто подрубил стяг Девлетки, жалую дворян­ством. Всему Опричному полку по золотому рублю. Тебе, храбрый воевода, особый почет: место за моим столом по левую руку и шуба с моего плеча.

Знатно. Богдан Вельский, однако же, надеялся на бо­ярский чин. Увы, только шуба. Благо, приклад к ней до­бротный. Земля с селами, жалованные дополнительно.

Иван Васильевич поднял кубок:

— За славных победителей Девлетки-разбойника!

Пошло и дальше не по проторенному: государь не про­износил речей за каждым кубком, он лишь щедро жало­вал, и действительно достойных: князей Хованского, Хворостинина, Репнина, воевод Коркодинова и Сугор-ского, но особенно Фаренсбаха, то есть тех из воевод хва­лил, кого сам направлял в помощь Окской рати; еще ще­дро жаловал и великих угодников, едва ли причастных к славной победе.

Ни о князе Федоре Шереметеве, ни о князе Одоевском, ни о самом главном воеводе князе Воротынском — ни слова. Нет их на пиру, а на нет и суда нет.

Затянулся тот почестный пир, постепенно перерастая в скоморошеский загул. И оно бы, конечно, ладно, пусть на радостях пьет царь-государь в удовольствие свое, но беда-то в том, что под пьяную руку начал он новые казни, да такие, что и уму непостижимы: по его повелению сажали на колы, зашивали в медвежьи шкуры и травили псами, поджарива­ли, и государь Грозный, насладившись мучениями и кро­вью несчастных, вновь пил и скоморошничал.

Примолкла в ужасе знатная Москва. Уныло во двор­цах. Робко. И вот в эту самую робость приехал князь Ми­хаил Воротынский из владимирских лесов. Вдохновенно-радостный. Работа у посохи спорилась, обоз за обозом тянулись к местам сплавов, а плоты шли один за другим на юг. Отступили у князя на задний план все тревоги о возможном царском неудовольствии — радение простых людей, понимающих, что вершат они великое для Рос­сии дело, передавалось князю, и все остальное, не касав­шееся обустройства порубежья в Диком поле и на Волге, казалось Воротынскому мелким, суетным, не достойным того, чтобы придавать ему какое-то значение.

Увы, Москва с первого же дня возвратила его в мир интриг, злобства и вероломства. Поначалу шло все как нельзя лучше: приласкавшиеся жена, дети, дворня, с ра­достью встречавшая князя, затем баня с дороги и торже­ственный обед, на который подоспели брат Владимир и Федор Шереметев.

Князь Михаил Воротынский сразу заметил, что весе­лость гостей деланная, пробивающаяся сквозь глубокую печаль. Но решил князь не торопить события: настанет время, и гости сами поведают о своих заботах. Впрочем, он уже понял, что гости кручинятся не столько о себе, сколько о нем, хозяине; и та тревога, которая появилась в его душе в радостные минуты встречи с ликующей Москвой, та же тревога, пока еще безотчетная, только те­перь с еще большей силой, прищемила сердце.

Первый тост. Хозяйка, нарядная, в камке узорчатой, золотом и серебром шитой, поднесла гостям кубки с ви­ном заморским. Князь Владимир высоко поднял бокал.

— С превеликим удовольствием осушу кубок сей зеле­на вина за спасителя России. Пусть завистники шепчут­ся, будто победу ковал Опричный полк князей Хованско­го, Хворостинина да Вельского Богдана, но им не обо­лгать правды...

— Постой, постой. Ты говоришь такое?!

— Да, князь, он прав, — подтвердил Федор Шереме­тев. — Не только в Кремле об этом перешептываются, но вся Москва перемалывает напраслину, удивляясь, веря и не веря слухам. Обо мне же говорят, что припустил я от татар, будто заяц трусливый, саадак даже потерял.

— От кого пошло? Не от князя Андрея Хованского, это уж — точно. Он сразу же, по выходе из Коломны, уз­нал мой замысел и одобрил его, хотя и с опаской. Не сам ли государь?

— Сказывают, что сам. Через Малюту Скуратова, вер­ного пса своего. Заревновал. Как бы слава, ему единст­венному принадлежащая, тебе не досталась.

В общем, не обед торжественный начался, а голово­ломка со многими неясностями. Гадали, с кем и как себя вести, намечали общую линию поведения, которую под конец обеда князь Воротынский определил так:

— Станем делать свое дело. По чести и совести слу­жить государю и отечеству. Что на роду написано, того не миновать.

На следующее утро князь собрался было на Думу, но Фрол отсоветовал:

— Никакой Думы, князь, вот уже более недели нету. Государь празднует разгром Девлетки.

Что ж, выходит, можно день-другой побыть дома. С детьми, соскучившимися по отцу, с женой-ладой, ласко­вой и заботливой. На большее время он не мог позволить себе расслабиться: считал, что непременно надо отпра­виться в поездку к казакам понизовским, ватажным, чтобы окончательно сговориться с ними и о земле, и о жа­ловании, выяснить, в чем они нужду имеют, сколько ле­са потребно, чтобы дома новые срубить тем, кто станет царю служить, чтоб сторожи поставить стойкие да кре­пости атаманские возвести. Время здесь особенно поджи­мало. Упусти его — трудно будет наверстывать. На Рос­сию теперь Девлет-Гирей не пойдет, тут и гадать нечего, а казаков приструнить, чтоб на цареву службу не пере­метнулись, а стояли бы, как и прежде, между Крымом и Россией, не принимая никакого подданства, на это у Та­вриды силенок хватит. Не протяни, выходит, казакам сейчас руку свою Москва, Таврида протянет.

«Перегожу малый срок, авось кончит царь куроле­сить и злобствовать, поутихнет. А нет, все одно поеду в Кремль. Испрошу дозволения ехать в ватаги казачьи с зельем, с рушницами, с пищалями и с самострела­ми...»

Так, однако, получилось, что на закате солнца оповес­тили князя Михаила Воротынского, чтобы завтра после утренней молитвы прибыл бы он к государю.

Не порадовала эта весть князя, а встревожила еще больше. Конечно, для порубежного дела — отменно. Нужда есть о многом поговорить спешно, но откуда царь узнал, что он, князь, приехал домой. Никого не опове­щал он о своем прибытии, только за братом и за Шереме­тевым Фрола посылал.

«Выходит, самовластцу известен каждый мой шаг?! Но кто же тогда доносит? Шереметев не мог проговорить­ся, тем более свероломничать. Кто же тогда? Конечно, Фрол! Никто, кроме него, дворца даже не покидал. Но может, кто тайно?»

В общем, не пойманный — не вор. И все же князь Во­ротынский решил осторожнее вести себя с Фролом Фро­ловым. Если, конечно, царь на Казенный двор не отпра­вит, оковав.

Вопреки ожиданию, Иван Васильевич встретил слугу своего ближнего весьма радушно. Посадил на лавку, уст­ланную мягкой узорчатой полавочницей, осведомился о здоровье, о жене и чадах, затем заговорил с грустинкой в голосе:

— Ума не приложу, чем отблагодарить тебя за службу ревностную. Чин твой в вотчине моей самый высокий — ближний слуга государев. Вотчина есть. К трети Воротынска, от отца наследованной, еще жаловал я тебе Новосиль. Что еще? Поклон мой прими и ласковое слово,
воевода славный.

«Не густо, — ухмыльнулся про себя князь Воротын­ский. — Не густо. Стало быть, и в самом деле прогневал­ся самовластец. Жди, выходит, опалы».

Но ответив поклоном на низкий поклон царя, загово­рил о делах порубежных:

— Сторожи и воеводские крепостицы, да Орел-город — в пути. Стрельцы, дети боярские — с обозами. Дома для них рублены, ставить же им самим, где кому любо. Земле­меры с ними. Оделят пахотной и перелогом, как в Пригово­ре думном и по твоей, государь, воле. Меня же, государь, отпусти к казакам ватажным с зельем и огненным наря­дом. Мыслю на Быстрой и Тихой Сосне побывать, на Воро­неж-реке, на Червленом Яру, по Хопру и по Дону проехать. — Иль мы не посылали казакам пищали, рушницы и зелье в достатке? Иль не передали им, что беру я их под свою руку?

— Они, государь, и стоять против Девлетки стояли, и гонцов ко мне слали, лазутя крымцев, теперь твое ласко­вое слово им ко времени бы. Порасспросить еще хочу, в чем нужду имеют, леса сколько, утвари какой. Девлетка пригрозит купцам своим, чтоб те прекратили торговлю с ватажными казаками или станет ласками приманивать ватаги к себе, задабривать всячески, вот тут бы нам не припоздниться: купцам охранный путь туда проторить, с жалованием определиться окончательно. С землей. Нуж­да в моей поездке, государь, большая. Купцов двух-трех возьму, дьяков пару из Разрядного приказа да и из Пуш­карского, землемера, а то и двух. Путь долгий. Здесь князь Тюфякин останется, имея под рукой бояр моих для рассылки, чтоб нигде никакого тормоза не случилось с обозами да плотниками.

— Поезжай, Бог с тобой, — будто через силу выдавил Иван Васильевич. — Не мешкая, собирайся.

— На исходе зимы ворочусь.

С тяжелым сердцем поехал князь Воротынский в свой дворец, не навестив даже Разрядный и Пушкарский при­казы. У него зародилось подозрение, что передумает царь отпускать его в дальнюю поездку. Чего-то испугался. Не измены ли? Жди тогда оков и Казенного двора. В лучшем случае — Белооаера.

Рассказал о своем опасении жене, она, однако, не раз­делила его тревоги. Успокоила. В то же время посовето­вала:

— Бог даст, обойдется. Ты возьми да не езди в Поле. Худо ли тебе дома. Или я не ласкова? Или дети обижают?

Или слуги бычатся? Тогда и Иван Васильевич подозре­ние отбросит. Пошли Двужила, а, может, еще и Логино­ва с ним.

— Оно, конечно, можно было бы и не ездить самому, только уж дело больно стоящее. Казаки — сила. Если все под цареву руку встанут, порубежье превратится для крымцев в крепкий заслон. Не гоже княжеским боярам, а не царевым с казаками речи вести. Негоже. Ну, а гнев царя? Неужто не ясно ему, чего ради я живота своего не жалею, о покое своем мысли даже не держу.

— Гляди тогда сам. Я стану Пресвятой Богородице мо­литься, чтобы заступницей перед Богом за тебя выступи­ла, сохранил бы Бог тебя и помиловал.

Князь тоже надеялся на Божью справедливость. До Бога, однако, далековато, а до самовластца лютого — ру­кой подать. Оттого перед самым отъездом в Поле решил сына наставить на жизненную стезю, поопасался, не при­поздниться бы ненароком. Пусть княжич знает, что к че­му, и впросак не угождает по неведению и простоте ду­шевной, по честной натуре своей.

— Ты, княжич, уже не дитя малое. От наставников твоих знаешь, что ты — Владимирович, род наш славен ратной славой, и имеем мы полное право сидеть на троне державном. Но Бог судил так, что Калитичи его под себя приладили. Иван Калита расширил и возвеличил Моск­ву, то скупая земли боярские и княжеские за деньги, от дани татарской утаенные, то по хитрости и коварству
множился. Потомкам своим оставил он сильное княже­ство, и те, с Божьей помощью, смогли еще боле укрепить его, сделать центром России. Державным сделать. Тако­ва воля Божья, и не нам с тобой, сын мой, вступать в спор с этой волей. Был случай, когда все могло измениться, послушай я с дядей твоим, князем Владимиром, князей Шуйских, протяни им руку, но я, помня наказ отца, в темнице перед кончиной сказанный, служить без изъяну царю и отечеству, не посмел изменить самовластцу. К го­рю России сбылось предсказание Шуйского-князя. Гиб­нут знатные княжеские роды под плугом глубоким и кровавым. Подошел, похоже, и наш черед. Оклеветали меня, по всему видно, приспешники царевы, ибо слава победителя Девлетки им поперек горла. Так вот, если нам Бог сулил попасть в руки палачей государевых, встретим смерть как и подобает князьям. Достойно. Без позора. Если же тебя минует сия горькая участь, умно­жай ратную славу рода нашего, служи царю безропотно, на трон его не прицеливайся. Но тебе еще и особый наказ: держись Шуйских. Они, как и мы, — перворядные, род их тоже державный, не грех оттого идти с ними рука об руку. Тем более что Шуйских числом поболее, чем Воро­тынских. Все понятно?

— Да, отец! — взволнованно воскликнул княжич. — Клянусь, чести родовой урона я не свершу!

Княжич склонился в низком поклоне, отец прижал его, юного, крепкого телом, к своей все еще могучей гру­ди, и замерли они в блаженном единении. Они еще не хо­тели верить в то, что прощание их сегодняшнее — про­щание навеки.

Но так было предопределено им судьбой. Царь Иван Васильевич не мешал князю Михаилу Воротынскому до конца его поездки к казакам, но Фрол Фролов слал отпи­ски Богдану Вельскому каждую неделю. Оповестил Фрол Вельского и о том, что возвращаться князь намерен через Новосиль и Воротынск.

Казалось бы, естественное желание княжеское побы­вать и в жалованной вотчине, и в наследственной, но именно эта весть подтолкнула царя Ивана Васильевича к скорейшему исполнению своего кровавого замысла по отношению к воеводе, ставшему ему в обузу.

Может, опасался царь, что князю Воротынскому лег­ко будет бежать из наследственной вотчины (там все зна­комо, все слуги поддержат своего властелина, дружина, которая теперь под рукой у Ивана, не заступит ему пути), чего ж не последовать примеру князя Андрея Курбского, князя Дмитрия Вишневецкого и других сановников и во­евод, коих царь почитал предводителями, но которые, служа усердно царю и отечеству, не желали подвергать себя злобному своеволию самодержца. Только такая опа­ска вряд ли была у Ивана Васильевича. Разве он не пони­мал, что князь Воротынский не сбежит. Важно иное: сла­ва героя-воеводы, крепкого умом и духом, выше его, ца­ря, почитаемого простолюдьем, угрожает трону и едино­властию. Вот почему судьба князя была решена оконча­тельно.

Собственно говоря, она была решена уже давно. Еще когда Иван Васильевич определял, какие знатные роды российские должны исчезнуть с лица Земли Русской, и понятно, князья Воротынские, потомки святого Влади­мира, значились не в последних рядах. Лишь по нужде царь Иван Васильевич держал князя Михаила у себя под рукой. Теперь такой нужды не стало. Усилиями же самого князя Воротынского, его ратной умелостью и ра­дением. А Воротынск был хорошим предлогом. Посы­лая туда своих людей, чтобы оковать князя-воеводу, он мог оправдать свои действия тем, что якобы князь на­мерился бежать в Ливонию, предав его, царя всей Рос­сии.

Еще царь велел оковать и пытать дьяка Логинова, бо­яр княжеских Никифора и Косьму Двужилов, Николку Селезня, купца из Воротынска, ездившего в Тавриду для поддержания якобы крамольных княжеских связей; а всю старую дружину князя отправить, во главе с Шикой, в Сибирь промышлять пушного зверя. Без права возвра­щения. Пригляд за ними поручить Строганову.

О ссылке дружины узнал князь Воротынский еще в Новосиле. Успел Шике послать тайного гонца. И счастье его, что не проведал об этом Фрол Фролов, — не миновать бы и Шике, и посланцу его пыточной башни.

Нет, это не знак к началу опалы, это — уже само нача­ло. Лучшим выбором для князя Воротынского в тот мо­мент оставался один — бежать в Литву. Такая мысль воз­никла сразу же, и, как он от нее ни отбивался, крепко она засела в голове. За то, чтобы поворотить коней на запад, был главный довод — его жизнь; против же несколько не менее весомых: судьба жены и детей, судьба семьи брата, судьба, наконец, всего рода Воротынских. Судьбу слуг тоже не сбросишь со счетов.

Какое решение одержало бы верх, сказать трудно, только через день после первого гонца прискакал второй, с еще более недоброй вестью: окованы и свезены на Ка­зенный двор дьяк Логинов, все трое бояр княжеских, за купцом в Воротынск посланы стрельцы, а с ними дьяк Разрядного приказа, чтобы отправить дружину воротын-скую на пушной промысел. Вот эта страшная весть и оп­ределила дальнейшие действия князя Михаила Воро­тынского. Он повелел:

— В наследственную вотчину мою не поеду. Я — к го­сударю. Со мной Фрол и дюжина охраны, остальные мо­жете ехать неспешно.

Он не мог оставить в беде своих бояр, дьяка Логинова, очень много сделавшего для того, чтобы Приговор бояр­ской думы по укреплению порубежья был так ладно уст­роен, чтобы на многие годы ничего не переиначивать, а постепенно осваивать Дикое поле, тесня татар к Переко­пу, и в победе над ДевлетТиреем есть его вклад. Надеял­ся князь упредить и арест купца, с риском для жизни ез­дившего в Тавриду лишь для того, чтобы он, главный по­рубежный воевода, и царь Иван Васильевич знали бы всю подноготную подготовки похода Девлет-Гирея. Князь намеревался, меняя коней, доскакать до Москвы за пару дней и сразу же броситься в ноги самовластцу, все ему объяснить и просить для своих соратников мило­сти.

«Отмету клевету завистников! Отмету! Не совсем же без головы государь!»

Хотя намерение это было твердым, все же, если быть перед собой совершенно честным, князь Михаил Воро­тынский отдавал себе отчет, что он даже не представляет, кто и что наговорил на него царю. Он не единожды обмоз­говывал каждый свой прежний поступок, каждое свое слово с того момента, когда назначен был главным пору­бежным воеводой и, особенно, главным воеводой Окской рати, но ничего осудительного не мог найти. Единственное: Москва встречала его так, как встречала когда-то са­мого Ивана Васильевича, покорившего Казань. Однако не он, князь Воротынский, в том повинен. Не бояре его, не дьяк Логинов. Они же не устраивали торжественной встречи. Никто не уговаривал простолюдинов, купцов, дворян и бояр выходить на улицы, не советовал это и ду­ховенству; никто даже не заставлял женщин снимать платы узорные и стелить их под копыта воеводского бое­вого коня, под копыта коней ратников-победителей.

«Сам же виновен царь всея Руси, спраздновавший труса. Сам! Иль народ глупее глупого и не видит ничего? Ну, по­серчал бы царь, да и ладно бы. Чего ради лютовать, взвали­вая свою вину на головы славных соратников моих?!»

Князь, конечно же, не собирался высказывать все это царю откровенно, зная его крутой нрав: ткнет острым по­сохом и — какой с него спрос. Князь хотел лишь защи­тить своих соратников, поведав государю о их роли в по­беде над Девлет-Гиреем и даже в разработке самого за­мысла разгрома крымцев. Увы, даже этого ему не уда­лось сделать.

Как ни спешил Михаил Воротынский, весть о том, что он не поехал в наследственную вотчину и скачет в Моск­ву, обогнала его, и когда он подскакал к воротам Белого города, его окружили стрельцы Казенного двора.

— Пойман ты, князь, по цареву велению.

Ни к царю, ни тем более домой он не попал. Дьяк Ка­зенного двора позволил сменить доспехи на походную одежду, которая всегда находилась во вьюках заводного коня.

Доспехи князь передал Фролу и попросил:

— Отдай их сыну моему, княжичу Ивану. Жене низко кланяйся. Да хранит их Господь!

Опричь души было то поручение стремянному, ибо князь почти уверился, что Фрол — двоедушник. Самый, казалось бы, близкий к нему человек, а не схвачен. Все остальные близкие окованы, а Фрол — нет. Царь Иван Васильевич просто так ничего не делает. Наметив очеред­ную жертву, продумывает все до мелочей.

А Фрол ликовал. Все! Дворянство! Жалованное царем. Оно, можно сказать, уже в кармане! Вот уж потешится он всласть, когда станет передавать княгине низкий поклон мужа, а от себя добавит, что ждет князя пытка и смерть. Что касается доспехов, то он не собирался отдавать их княжичу, а имел мысль придержать у себя. Выпутается князь, что почти невозможно, вернет их, объяснив, что не верил в его, князя, смерть, вот и сберег кольчужное зерцало, саблю, саадак с луком, а если палач отрубит князю голову, то и слава Богу.

Улучив момент, дьяк Казенного двора шепнул Фролу Фролову:

— Тебя ждет тайный царев дьяк. Сегодня. Не медли. Поостереглись стрельцы окольцевать князя, аки татя злодейского, хотя им очень хотелось покрасоваться все­силием своим, так ехали, будто почтенные к нему при­ставы, но все ж не просто гарцевали, те, кто впереди дер­жался, то и дело покрикивали:

— Расступись! Дорогу князю!

Иногда даже добавляли «...князю-победителю! кня­зю-герою!». Скоморошничали. Москвичам же невдомек то скоморошество, они за чистую монету те окрики при­нимали. Завидев князя Воротынского, бросал все свои дела, высыпал на улицу разноодежный люд, который, при приближении князя и его приставов, кланялся низ­ко. Многие снимали шапки, крестились.

Не знали они, даже не догадывались, что их спаситель едет на мучение и на смерть. Иначе бы, вполне возможно, взбунтовались бы и повалили к Кремлю, либо попыта­лись смять стражу, вызволить опального.

А каково было князю Михаилу Воротынскому видеть все это?!

Перед воротами Казенного двора стрельцы отсекли дружинников княжеских, которым предстояло попол­нить отряд Шики и навечно стать заготовителями пушнины для царской казны. Князю же Воротынско­му дьяк повелел, теперь уже с безбоязненной издев­кой:

— Слезай, аника-воин! Напринимался досыта покло­нов людских. Настало время самому кланяться!

Князя без промедления оковали цепями. Свели в под­земелье и втолкнули за дубовую дверь в полутемную, зловонную сырость. Свет едва пробивался через окошко-щель под самым потолком, стены сочились слезами, и да­же лавка, без всякой пусть и самой плохонькой подстил­ки, была мокрой.

Тишина гробовая.

Вскоре свет в окне-щели померк. Стражник принес кусок ржаного хлеба с квасом и огарок свечи. Оставил все это на мокром столике, прилаженном ржавыми шты­рями к стене, и, ни слова не сказав, вышел. Задвижка лязгнула, и вновь воцарилась мертвая тишина. До звона в ушах. До боли в сердце.

Утро не принесло изменений. Стражник принес скуд­ный завтрак, и больше никто узника не беспокоил. На допрос, где бы он, князь, может быть, понял наконец-то, в какой крамоле его обвиняют, не звали.

«Неужто вот так и буду сидеть веки-вечные?!»

Да нет, конечно. У царя Ивана Васильевича уже приду­мана казнь, только достоверных фактов, которые бы обви­нили князя Воротынского в сговоре с ДевлетТиреем, наме­ревавшемся захватить трон российский, никак он не мог добыть. Уж как ни изощрялись в пыточной, но никто сло­вом не обмолвился об измене. Мужественно сносили пытки все, кроме купца, тот вопил нечеловеческим голосом, ког­да его тело прижигали или рвали ногти, но и он ничего но­вого, кроме того, что рассказывал царю после последней своей поездки в Крым, не говорил. Купца били, медленно протягивали по груди и животу раскаленный до белизны прут, он орал надрывно, но как после этого не сыпали во­просами дьяк с подьячим, а то и сам Иван Васильевич, при­ходивший насладиться мучением людским и выудить хоть малую зацепку для обвинения князя Михаила Воротын­ского, истязаемый вновь и вновь повторял уже сказанное.

Понять бы извергам, что ничего иного честный купец не знает, отпустить бы его с миром, но нет, они снова приступали к мучительству. Не выдержал в конце концов купец, крикнул истошно:

— Будь ты проклят, царь-душегубец!

И плюнул кровавой пеной в грозное лицо.

Царь взмахнул посохом, угодив острием его прямо в невинное, преданное России сердце купца, тот вздрогнул и отошел в мир иной. В спокойный, без страстей, без же-стокостей и коварства.

Безвинны были ответы и бояр княжеских, и дьяка Ло­гинова.

— Пропустить крымцев через Оку без свемного боя князь-воевода задумал загодя...

Они без стонов выдерживали пытки.

Особенно доставалось боярину Селезню. У того доби­вались показания, будто послал его князь к Девлет-Ги-рею, чтобы подтвердить прежний уговор: иди, дескать, на гуляй-город безбоязненно, из него будет выведена рать. А после того князь с ханом, объединившись, якобы двинутся должны были вместе на Москву, чтобы захва­тить престол.

Царь Иван Васильевич ехидничал:

— Пальчики, вишь, ему посекли. Для отвода глаз. Бо­ярином думным, а то и слугой ближним у царя оно и бес­палым любо-дорого...

Николка Селезень обалдел от такого обвинения. Про­цедил сквозь зубы:

— Что, с ума, что ли, все спятили?! Царь в ответ гневно выкрикнул:

— На колы! Всех — на колы! Такие же упрямцы, как Василий Шибанов, пес верный Курбского! На колы!

Первому перебежчику, посланному к татарам Ники-фором Двужилом, можно сказать, повезло: он погиб с чувством исполненного долга перед отечеством и, воз­можно, не столь мучительно.

У царя оставалась надежда — человек Малюты Скура­това и Богдана Вельского. Иван Грозный срочно вызвал подручного темных дел,

— Отписку получил от этого самого?..

— От стремянного Фрола?

— От него.

— Вот. Не смышлен. Ухватки никакой нет. Вот, по­жалуй, одно: князь благодарил Бога, что простер тот ру­ку над ратью русской, когда князь Шереметев бежал, бросив даже свой саадак; когда опричный отряд воеводы Штадена был разбит Дивеей-мурзой; когда всеми пере­правами крымцы полностью овладели. И вот еще что... Главный воевода всех вместе воевод полков не собирал, каждому с глазу на глаз высказывал свою волю, Фрола всякий раз выпроваживая. Да, вот еще... Казаки круг требовали, в сечу рвались. К самому князю атаман Черкашенин ходил. Вместе с Фаренсбахом.

— А ты говоришь, ухватки никакой. Вон какая кра­мола водится. Но согласен с тобой — маловато этого, что­бы без сомнения для других князей, ему потатчиков, об­винить воеводу в крамоле. Помозгуй основательно. Под­скажи этому самому Фролу.

— Исполню, государь. Вместе с Богданом Вельским отписку составим и Фролу продиктуем.

Сам Малюта Скуратов склонился над доносом Фрола Фролова, которого вопреки мнению государя он продол­жал считать пустопорожним. Да и что мог отписать слу­га княжеский, если сам князь верой и правдой служит царю, не жалея живота своего?

«Навет. Только навет. Чем невероятней, тем лучше».

Время шло, а мыслишку, какую можно было бы под­бросить Фролу Фролову, Малюта Скуратов никак не на­ходил. Всуе славил Бога? В то самое время, когда лилась кровь христиан и они бежали без оглядки от крымских туменов, от басурман? Не богохульство ли? Конечно. Од­нако...

«Мелко. Весьма мелко...»

Появился приглашенный Богдан Вельский. Вместе они начали подыскивать навет. Не вдруг, но осенило: двоедушие. Князь-двоедушник. Днем воевода, ночью — колдун. Оттого поодиночке кликал воевод, чтобы кол­довскими чарами опутывать. Всех сразу не собирал, боясь, видимо, что не совладает с душевным сопротивлени­ем всех.

«Только первый воевода опричного полка князь Анд­рей Хованский не поддался чарам. Да еще немцы непра­вославные. Они-то и налетели на крымцев соколами. Что оставалось делать главному воеводе, чтоб совсем себя не разоблачить?!»

Вошел запыхавшийся Фрол. Еще и встревоженный изрядно. Вроде бы он все сделал, как велено было, ждал с часу на час жалованную грамоту царя Ивана Василье­вича, а вдруг — писарчук какой-то влетает как скажен­ный, не дает даже переодеться.

«Не угодить бы в пыточную!»

Малюта Скуратов радушно приглашает:

— Садись, Фролушка. Разговор не короткий, — и ме­няет тон на строгий,— если, конечно, ладком он пойдет.

Переждал малость, чтобы дошли последние слова до глубины души гостя, затем спросил:

— А не замечал ли ты, Фролушка, что князь твой — двоедушник?

У Фрола челюсть отвисла. Как можно о таком даже подумать?!

Малюта Скуратов достает тем временем цареву жало­ванную грамоту и показывает ее Фролу.

— Читай. Дворянин Фрол Фролов. Потомственный. Гляди: печать и подпись царя саморучная. Так вот, либо ты с ней домой возвертаешься, либо... Ты сам с ним кур-душей вызывал по ночам.

Что такое пытка, Фрол видел своими глазами, а гра­мота царева — о ней давно он мечтал, с нетерпением ждал вот этой минуты, когда станет лицезреть ее. Тут, как говорится, без выбора — выбор.

— Частенько князь одиночествовал ночами, свечей велев принести побольше. Чадный дух исходил из две­ри...

— А не подглядел ли ты ненароком колдовские его действия?

— Не без того.

— Тогда так... Пиши. Я подсказывать стану.

Миновал третий день одиночного сидения князя Воро­тынского в сыром, полном зловонья подземелье, уже оконце-щель заметно стало темнеть, собирался узник, начинавший было свыкаться и с одиночеством, и со скуд­ной пищей, какую вносил ему молчун-стражник, запа­лить свечной огарок в ожидании ужина. Полностью по­ложился князь-воевода на волю Господа и почти смирил свой гнев на коварство царское. Однако сей вечер, увы, не стал похожим на два прошедших — за дверью послы­шались не вкрадчивые шаги стражника, а нахальные шаги нескольких человек, дверь распахнулась, и тут же резко прозвучал грубый приказ:

— Выходи! Сам государь желает допрос тебе чинить! Князя повели в пыточную. Он это сразу понял. Путь этот ему запомнился на всю жизнь. Здесь он проходил вме­сте с отцом и братом, по этому пути на руках несли они за­тем обмякшего отца, ставшего из могучего грузным.

«Господи, укрепи душу! Дай силы выдержать!»

И князь перекрестился, звякнув цепями.

В пыточной мало что изменилось. Стены, забрызган­ные многими слоями крови, стойкий запах окалины и паленого мяса, пылающий горн, только на сей раз в нем не было видно ни щипцов, ни прутьев, но огонь в очаге пылал необыкновенно жарко, пожирая добрую охапку дров. Одно новшество бросилось в глаза — неуклюжий массивный трон, поблескивающий не драгоценностями, а острыми иглами.

«Господи, укрепи душу!»

Спустя некоторое время отворилась боковая дверь, и в пыточную вошел царь. Один. Без сопровождающих. Па­лачи склонились в низком поклоне, поклонился царю и князь Воротынский.

— Ишь ты, кланяется. Это я пришел к тебе с низким поклоном. Ты трона пожелал? Садись. Изготовлен спе­циально для тебя.

Крепкорукие палачи подхватили князя и с силой плюхнули его на трон — десятки острых игл впились в тело, помутив разум, а царь Иван Васильевич встал пе­ред князем на колени, затем опустил голову до самогг грязного пола.

— Повелевай, царь-государь всей России, рабу твое­му...

Гневом вспыхнуло лицо князя. Боли от охватившего его возмущения он уже не чувствовал. Ответствовал резко:

— Да, род наш древний! Ты прав, государь. И ты, и я — Владимировичи, Но Бог судил не нам, ветви Михаила Черниговского, а вам, Калитичам, царствовать, а Воро­тынским служить вам. Дед мой, отец мой и я — предан­но вам служили. Не за здорово живешь отец мой носил титул ближнего слуги царского, и ты мне жаловал такой же чин за то, что я Казань положил к твоим ногам!

— Казань я взял! — гневно крикнул царь, поднимаясь с колен и с вызовом глядя на слишком разговорившегося раба. — Я взял!

— Ее взяла рать по замыслу, который предложен был мною, Адашевым и Шереметевым. Ты въехал в уже по­коренный город и в благодарность за то пожаловал меня высшим чином!

— Да, я жаловал тебя, не ведая о твоем двоедушии, о колдовской твоей сущности!

— Род наш, государь, всегда служил ревностно Богу, царю и отечеству, а не дьяволу. В скорби сердечной мы прибегали и прибегаем к алтарю Господа, а не к дьяволь­скому!

— Твой слуга слышал, как ты благодарил Бога за то, что льется кровь ратников-христиан, а полки, которые я тебе вручил, бегут. Он видел, как ты вызывал курдушей и повелевал им сеять страх и робость у православных, ярость и злобу у воронья сарацинского!

— Я имел подозрение, что Фрол Фролов не честен со мной, но не думал, что может до такого оговора дойти.

— Не оговор. Казаки и немцы-витязи не понуждали ли тебя к действию? Не ты ли оставил гуляй-город, уве­домив прежде об этом Девлетку, послав к нему своего боярина?! Если бы не упорствовали в гуляй-городе мои на­емники, если бы князь Андрей Хованский не устоял про­тив твоих колдовских чар и не повел бы свой полк на по­мощь отважным защитникам крепости, твой коварный замысел был бы исполнен: как баранов порезали бы пра­вославных ратников неверные, а ты с Дев леткой вошел бы в Кремль, чтобы занять мой трон!

— Осведомись, государь, у князя Хованского. Ему од­ному из воевод поведал я о своем замысле еще у Коломны.

— Осведомлялся. Не знает он ни о каком твоем замысле!

Выходит, воевода-опричник сдержал клятву, как обе­щал, и даже когда пристало время все рассказать, про­молчал. Быть может, смалодушничал, понимая намере­ние царя и боясь оказаться в опале? Не исключено, что к душе пришлась и слава первейшего в разгроме крымцев и в спасении России.

Бог и потомки ему судья.

Но вполне возможно иное: самовластец и не пытался выяснить истину в личном с князем Андреем разговоре, честил его, жаловал, чинил, основываясь лишь на своих интересах и слушая лишь облепивших трон нечестивцев. Случись душевная беседа царя и князя-опричника, впол­не возможно, не утаил бы тот истины. Восстать же про­тив величания царского не решился.

Мало, очень мало таких людей, кто истину ставит вы­ше своего благополучия, а тем более — жизни.

— Господи! Укрепи душу! Дай силы!

— Не кощунствуй! Огнем душу твою бесовскую очи­щу, тогда, возможно, примет тебя Господь Бог!

Палачи — а у них все было заранее обговорено — вы­гребли кучу углей, разровняли их на полу (толстый слой запекшейся крови зачадил, сразу же наполнив пыточ­ную душным смрадом) и, схватив князя Воротынского, распяли его на углях.

— Ну, как? Очищается душа от дьявольщины?

— Верного слугу изводишь, государь, — через силу выдавливал слова князь Воротынский, — а недостойных клеветников жалуешь!

— Двоедушник! — выкрикнул Иван Васильевич и принялся подгребать под бока князю откатившиеся в сторону угли. Князь глухо простонал, сознание его пому­тилось, он уже не понимал, о чем спрашивает его царь, что исступленно выкрикивает. И лишь несколько раз по­вторенное «клятвопреступник! клятвопреступник!! клятвопреступник!!!» дошло до его разума. Обида от не­заслуженного оскорбления чести княжеской пересилила дикую боль.

— Я присягал тебе и не отступал... Я верил тебе... Тво­ей клятве на Арском поле... У тафтяной церкви... Перед Богом... При людях вселенских на Красной площади... митрополиту клялся... быть отцом добрым... судьей пра­ведным... На всю жизнь... Ты отступил от клятвы... Чес­тишь недостойных... Казнишь честных... кто живота не жалеет во славу отечества... И твою, царь... Господь Бог спросит с тебя...

— Ты пугаешь меня, раб! Ты грозишь карой Господа! На тебе! На!

Посохом своим Иван Васильевич стал истово подсовы­вать под бока князя угли. Пеной вспучился перекошен­ный от злобы рот царев.

Ведал, что творил самодержец всей России, не под бо­ка честного воеводы подпихивал он пышущие жаром уг­ли, но под славу и могущество великой державы. И под свой трон. Иван Васильевич, конечно же, не был глуп­цом и, скорее всего, не мог противиться злой воле рока. Он изменил России.

Больше ни слова не промолвил князь Михаил Ивано­вич Воротынский. Лишь скрежетал зубами, сдерживая стон.

Не так ли сдерживала стон, сцепив зубы, Россия, когда отощавшие гольштинские и ангальтцербтские князьки, эксплуатируя фамилию Романовы, гнули русский люд до земли, а недовольных загоняли в ко­нюшни и секли до смерти; когда строили на костях на­рода многотерпимого дворцы себе и благополучие Ев­ропы, а если становилось невмоготу мужикам российским и брались они за топоры, уничтожали восставших беспощадно, изуверски. Не так ли сцепила зубы Рос­сия, потерявшая в борьбе с вандалами лучших своих сынов, под игом так называемых марксистов-ленин­цев, газами травивших хлебопашцев, гнавших их, как скот, в товарных эшелонах в Сибирь и на Север на вер­ную смерть лишь только за то, что не согласны были они отдавать потом и кровью возделанные клочки зем­ли в иезуитскую народную собственность; не так ли сдерживает стон россиянин и теперь, понимая вполне, что у державного руля скучившиеся вожи взяли не тот стриг, по которому можно достигнуть берегов кисель­ных и рек молочных, а привели Россию к самой пропа­сти. И мысли нынче Великого Народа Великой Держа­вы не о славе и могуществе страны, но о собственном выживании.