Главная Случайная страница Контакты | Мы поможем в написании вашей работы! | ||
|
— Повелевай, князь. Исполню все. Только дозволь слово свое сказать?
— Милости прошу.
— Рискуешь, князь. У тебя более чем вдвое меньше рати, чем у Девлетки. Пустил бы от греха подальше Девлетку в свои улусы. А засеки? Исподволь станем пробиваться с Божьей помощью, да царевой волей...
— Рискую. Верно: либо пан, либо пропал. И еще одно меня мучит: как наше поражение на судьбе России скажется? Хоть и говорят исстари, будто мертвые сраму не имут, только неверно это. Проклянут нас потомки наши, как проклинают сербы нынешние тех воевод, которые не
смогли одолеть турок под Косово253. Народ все помнит. Особенно — плохое. Доброе скорей забывается, когда мир и достаток. И все же я хочу сечи! Надеюсь победить!
— Что мне делать?
— Бежать к Девлетке. Так, мол, и так: в гуляе тысяч двадцать, не более, но весть пришла, что поспешает на выручку сам царь с великими полками. Передовые, мол, уже идут по Серпуховке. Стой на этом, ежели даже пытать начнут, — и спросил тревожно: — Выдержишь?
— Не сумлевайся, князь. Поверит хан.
Все вроде бы верно сделали, даже погоню устроили, но не вдруг хан поверил перебежчику, хотя, казалось бы, говорит он правду. Что войска мало осталось, тут и гадать нечего. Пусть не смог Теребердей-мурза посечь неверных, но если он потерял половину из каждого тумена, то и гяуров побил достаточно. И то, что царь послал войско, что ж тут удивительного, но вот, что сам ведет войско — это сомнительно.
А боярин Николай Селезень смотрит в глаза преданно и убеждает:
— Разобьешь, великий хан, остатки и без того малой рати Воротынского, сядешь сам в гуляй-городе и встретишь царя как подобает. Когда же его пленишь, кто тебе поперек слово молвит? Престол российский твой. Кремль сам ворота отворит.
— Ты говоришь, в обозе мало войска, но почему тогда мой мурза Теребердей четырьмя туменами не смог сломить деревянную изгородь перед обозом?!
— Сам он виноват. В лоб пошел, а там пушки, там рушницы, туда все ратники сбежались со всех концов обоза. Да и рвом гуляй-город от покосного поля отгородился. Начни бы он со всех сторон, взял бы гуляй как нечего делать. И не стоял бы я перед тобой, великий хан. Нехочу класть голову за изверга Ивана. Был бы царь как царь, можно было бы не жалеть живота своего, а за изверга... чести много...
Заманчиво, если не лукавит сбежавший от своего хозяина боярин. Хан для верности повелевает:
— Пусть повторит это под пыткой!
А Селезень, трусливо съежившись, затараторил за-хлебисто:
— Отчего не веришь верному рабу своему. Не корысти ради прибежал к тебе, а служить честью и правдой. Казнишь меня, кто больше к тебе побежит? В прошлом году не послушал серпуховитинов Русина и Кудеяра Тишкова, кто к тебе нынче побег? Никто. Я один осмелился.
В самом деле, не поверил в прошлом году перебежчикам хан, а говорили они правду: князь Иван был в Серпухове с малым войском. Боясь ловушки, протолкался возле Тулы, упустил время, дал возможность князю Ивану сбежать. Кусал потом ногти, да толку от того никакого.
«Поверить без пытки? Заманчиво, но и очень опасно. Пусть его попугают как следует».
Истуканом сидел крымский хан, не собираясь отменять своего приказа, и нукеры поняли: пора вытаскивать из шатра русского боярина.
А как только выволокли Николку Селезня из шатра, Девлет-Гирей сразу же заговорил:
— Мы считаем, что боярин-гяур сказал правду. Его слова схожи со словами первого перебежчика. Согласны ли с этим вы, мои нойоны и темники? Хочу послушать вас.
Первым склонил голову в низком поклоне темник ногайского тумена, оставшийся главным воеводой ногайских туменов после гибели Теребердей-мурзы.
— Русских, мой повелитель, многое множество... Но его прервал резко нойон Челимбек:
— Ты, почтенный темник, говоришь так потому, что перебежавший боярин обвинил Теребердей-мурзу в не умении. Гяуров не может быть много. Перебежчик, как я считаю, прав. Если мы упустим время, подоспеет к гяурам помощь. Не придется ли нам тогда стегать камчой
коней, чтобы спасать свои тумены?
— Ты прав, Челимбек. Вот мое слово: готовьте тумены к сражению. С рассветом окружим обоз гяуров и сразу же пойдем в бой. Как делал это Чингисхан, как делал это хан Бату. Ошеломляющий удар всегда приносит успех.
Перед рассветом, однако же, Девлет-Гирей чуть было не изменил своего решения. Едва не случилось то, чего не хотел князь Михаил Воротынский, чего очень опасался, но сам же подталкивал к этому крымского хана. Не следовало бы Воротынскому торопиться с захватом обоза с мурзами.
Князь Воротынский исходил из того, что налет на обоз с последующим выходом на берег Пахры к переправе тысячи русских ратников заставит Девлет-Гирея обезопасить тыл, выслав к Пахре не менее половины тумена, а то и целый, и это окажется весьма ощутимым, когда начнется решительное сражение. Однако...
Впрочем, все по порядку. Косьма Двужил прибыл к Федору Шереметеву первым, и они втроем (Шереметев, тысяцкий и Косьма) начали обсуждать детали предстоящего налета.
— Тысячи две охраняют обоз. Мурзы разбили шатры. Отдельно каждый для себя. У шатров по два-три нукера, не больше. Охранная татарва в основном засадит дорогу со стороны Москвы. Но спустя рукава засадят. Даже костры жгут, кучась подле них. Почитай, на каждую десятку — костер, — докладывал сотник, вой которого лазутили. — От Пахры почти никого. Лошади обозные, кони строевые и заводные совсем близко — сразу за перелеском. Стреножены. Охраняет их всего десяток коноводов.
— Беспечно. Уверовали, должно, что вся наша рать загуляями, а хан одолеет крепость.
— Что же не верить, коль и вы перестали их тревожить. Думают, собрались все в один кулак, вот и рады-радешеньки.
Князь Федор Шереметев осадил пустомельство:
— Не о ротозействе их речь, о наших действиях давайте глаголить.
— Ударим со стороны Пахры, где пусто. Повяжем мурз, охрану же ихнюю, когда она кинется спасать своих вельмож, — и в мечи.
— Не слишком разумно, — оценил предложенное тысяцким князь Шереметев. — Все одно что столярничать тупым топором.
— Дозволь, князь, мне слово сказать? — склонив почтительно голову, попросил Косьма. Он не посмел без согласия воеводы советовать, ибо был самым младшим из всех.
— Отчего же не дозволить? Говори.
— Сотню, а то и полторы пустить надобно по Серпуховке со стороны Москвы. Подступят поближе тихо и — пошел палить да болтами сечь. У костров-то светло. Любо-дорого выцеливать. Думаю, крымцы в лес не сунутся, лишь сплотятся, изготовясь к рукопашке, а тогда еще ловчее станет прореживать их. Единственное, как мне думается, крымцы станут огрызаться стрелами. И пусть их. Считаю, все остальные сбегутся на тот край, опасаясь знатного удара. Вот в это время и ударить от Пахры. Раскорячатся татары, а нам того и нужно.
— Мудро. Хоть и молод ты, боярин, однако с умом мужа башковитого. Поступим по твоему совету.
—Тряпицы бы белые поверх кольчуг на руки повязать.
— Это само собой. И на левую, и на правую.
— К коноводам бы пару десятков отрядить. Побив коноводов, разогнали бы коней.
— Коноводов не тронем. Пусть скачут к Девлетке с вестью о мурзах, арканами повязанных. Кони же и нам сгодятся. Еще как.
Вскоре одна сотня, обойдя стороной костры татарских стражей, ужами подползла к тем кострам почти вплотную. Остальные ратники из тысячи полка Правой руки затаились на опушке у поляны, где стояли шатры мурз, решив не подбираться к ним поближе даже по прибрежному кустарнику. Зачем рисковать? Успеется-. Сотня огнем рушниц и болтами надолго прикует к себе внимание стражников.
Все произошло именно так, как наметили военачальники тысячи на своем совете: крымцы устремились туда, откуда невидимые им гяуры стреляли из самопалов и самострелов. В темноту полетели ответные стрелы, но они приносили мало вреда укрывшейся в темноте сотне.
Крымцы наверняка понимали это, но не решились броситься в атаку на скрытых ночным мраком врагов, лишь готовились дать отпор, если те выскочат из леса.
Под шум этого необычного боя основная часть тысячи в совершенном безмолвии налетела на шатровый лагерь. Тех, кто сопротивлялся, секли безжалостно, кто падал на землю — вязали я стаскивали как кули в одно место, чтобы их легче было охранять. Когда до стражников, готовых принять бой с неведомой силой, дошло, что охраняемые ими мурзы захвачены, они пали духом, побросали на траву луки и сабли. Русские вой, не выказывая всех сил, выходили из темени лишь малыми группами, связывали потерявших волю к сопротивлению крымцев, приказывая им лежать бездвижно: иначе — смерть.
Коноводы тем временем, как и предполагалось, почти все улепетнули за Пахру и поскакали в ставку хана, вполне осознавая, что за столь неприятное известие, какое они ему преподнесут, хан непременно повелит переломить им хребты. И только десятник, определив себе в помощники двух нукеров, укрылся в ернике. Одному из нукеров он велел отвести верховых и заводных коней для себя глубже в лес и там охранять их, а сам, взяв с собой второго, принялся изучать, сколько русских ратников напало на стан вельмож. Десятник твердо решил скакать к хану ДевлетТирею только тогда, когда все основательно разведает.
Взошла луна, осветив роскошные шатры, разномастные дорогие возки мурз, собравшихся властвовать в русских городах; чуть поодаль от этих возков — ряды повозок со скарбом вельмож, и совсем в стороне — еще десяток телег, укрытых толстой кошмой: видимо, огнезапас.
— Дай мне, воевода, десяток ратников осмотреть еще разок шатры и обоз, не укрылся ли кто из мурз. Еще поищу, не остался ли княжеский боярин Селезень в живых. Но перво-наперво гляну, не зелье ли под пологом?
В защищенных от дождя и солнца повозках действительно оказались порох и ядра. Чугунные. Немного огненного запаса (основной обоз с порохом был сожжен при ночном налете сводных сил двух полков), но все же вполне достаточно, чтобы сделать по десятку выстрелов из всех пушек, стоявших неприкаянно на поляне близ Пахры. На меткость, само собой, рассчитывать не приходилось, ибо пушкарей среди мечебитцев не было, основательно же попугать крымцев огнем и даже одним видом этих изготовившихся к стрельбе пушек, вполне можно.
Вот такая мысль родилась у Косьмы Двужила, и он, велев десятке продолжать осмотр обоза, пошагал к воеводе Федору Шереметеву.
— А что, если пушки на берег к переправе перетащить? Пустит Девлетка на нас нукеров своих, мы их — пушками!
— Мудрый совет юного воеводы. Пушки турские и впрямь исправны. Сам этим займусь, пока ты не закончишь искать боярина Селезня, после чего тебе поручу пушки.
— Хорошо.
Косьма пошел к обозу, а ему навстречу уже трусил десятник.
— Кажется, нашли. В повозке. Кошмой накрытый. Без памяти. Истерзанный весь, но живой.
Косьма прибавил шагу.
Действительно, в повозке под жесткой пыльной кошмой лежал связанный по рукам и ногам боярин Селезень. Без кольчуги. В одной исподней льняной сильно изорванной рубахе. Даже в лунном свете на оголенных частях тела хорошо были видны ожоги и порезы.
Косьма приложил ладонь к окровавленному лбу соратника, ставшего за последние месяцы даже другом, и попросил Селезня, словно он мог услышать его и понять:
— Потерпи чуток. Сейчас сбегаю за зельем и полосами. Они у меня в переметной суме.
— Дозволь и мне в своей переметке поискать нужное, — попросил Косьму десятник. — Травная мазь у меня, знахаркой сготовленная, и полосы льняные, женой сотканные.
— Беги, — разрешил Косьма, затем повелел стоявшему рядом мечебитцу: — Пока мы ходим, освободи от пут.
Осторожно, чтоб без боли. Остальным всем продолжить осмотр обоза.
Когда раны Селезня начали обмывать травяным настоем и смазывать мазью, по возможности бинтуя их, он застонал, а потом и открыл глаза.
— Косьма?
— Да, друже. Да.
— Я исполнил просьбу нашего князя.
— Низкий тебе поклон от него. Побьем татар, лучшие лекари поставят тебя на ноги. Пока же потерпи. Перенесем тебя в шатер, оставим при тебе для пригляду воя, больше ничего сделать не смогу. К утренней рати нужно готовиться.
— С Богом.
А в то самое время, когда истерзанного Селезня осторожно, на кошме, как на носилках, переносили в ближайший шатер, в ставку к Девлет-Гирею прискакали коноводы и пали к его ногам.
— Великий хан, гяуры напали на ваших мурз и пленили их.
Гневом налилось скуластое лицо крымского хана, в глазах запылала ярость.
— Переломить им хребты и бросить рядом с дорогой, по которой пойдут наши тумены на русскую крепость. Пусть все видят, как мы расправляемся с трусами!
Слуги тут же поволокли несчастных из шатра, а Дев-лет-Гирей продолжал кипеть гневом. Находился бы сейчас рядом с ним Дивей-мурза, и его не обошла бы страшная кара. Но сколько ни полыхай гневом, принимать какое-то решение нужно. Самому. Нет Дивей-мурзы, нет Теребердей-мурзы. Они виноваты в том, что ошиблись в оценке сил гяуров, не разведали их как следует, но сейчас только они могли дать толковый совет.
Себе хан Девлет-Гирей мог в этом признаться. Он уже был недоволен и собой, тем, что не расспросил прискакавших от Пахры, велика ли сила гяуров. Хан пытался здраво осмыслить, что же произошло в стане мурз, которых охраняли кроме множества нукеров, еще и телохранители самих сановников, но у Девлет-Гирея ничего вразумительного так и не получалось. Отвык он думать сам, соглашаясь лишь с подсказками советников или отрицая их. То ему казалось, что на стан мурз напали полки, которые, как утверждали перебежчики, ведет сам князь московский Иван, то хан предполагал, что это очередной дерзкий налет тех гяуров, которые прячутся по лесам и не дают покоя его войску, но чем дольше он думал, тем все более и более склонялся к выводу о подходе передовой части русских полков, которые спешат на помощь гуляй-городу.
Если это так, то оставалось только два выхода из нынешнего положения. Первый — отправить к Пахре ту-мен, а то и два, поставить их на переправе, чтобы на два или три дня задержать гяуров, остальные тумены уводить обратно в Крым, сохранив их для следующего, более удачного по воле Аллаха похода, а чтобы не пошли гяуры вдогон, осадить крепость одним туменом. Второй — не отменять своего приказа о приступе гуляй-города, отрядив лишь тумен на Пахру, и, как советовал перебежчик-боярин, захватить крепость. Укрывшись в ней, встретить полки князя московского, который большого войска собрать не может, поэтому легко будет разбит.
«Тогда больше ничего не помешает мне войти в Кремль».
Но если в Кремле осталось много ратников? Тогда непременно — приступ. А без стенобитных орудий он не станет удачным. Впрочем, у гяуров много пушек и, бесспорно, достаточно огнезапаса. Но если они в самый последний момент взорвут порох? Гяуры часто взрывали себя вместе с нападающими, чтобы погубить как можно больше своих врагов.
Все более и более Девлет-Гирей склонялся к тому, чтобы уводить тумены в Поле. Он уже готов был собрать темников и нойонов, чтобы объявить им свою новую волю, но полог шатра откинулся, и верный слуга-телохранитель доложил с низким поклоном:
— Прискакал, мой повелитель, десятник коноводов от Пахры.
— Какую принес весть?
— Он хочет сказать свое слово только вам, великий хан.
— Впусти.
Десятник пал ниц, взмолившись:
— Изъявите милость выслушать меня, о великий из великих?
— Мы слушаем.
— Гяуров не больше тысячи. Велев своим нукерам скакать к вам, великий хан, я оставил с собой двух из них, чтобы разведать, сколько гяуров напало на шатры ваших, великий хан, мурз. Я убедился, что их мало, и думаю, что это те же самые, кто взорвал обоз с порохом.
— Думать будем мы! — оборвал десятника Девлет-Гирей. — Ты сказал, мы — подумаем! — Но сразу же смягчился, что ни говори, радостную весть принес десятник. — Ты и те, кто оставался с тобой, достойны моей награды. Ты — сотник. Те двое — десятники.
Все встало на свои места. Немедленно нужно направить к Пахре тумен, но пусть он не переправляется, остановится у переправы, и только если гяуры начнут переправу сами, должен будет отбить им охоту это делать. С рассветом же можно вести все свое войско на русскую крепость из досок.
Готовился встретить рассвет и князь Федор Шереметев. Его тысяче нужно было успеть установить у переправы пушки, подтащить к ним зелье и ядра, отобрать добровольцев на роль пушкарей. Тысяча все делала слаженно и споро, ибо все понимали, каково будет стоять на переправе, сдерживая превосходящие во много раз силы. Они не знали, что крымский тумен не станет на них нападать, но если бы даже знали, все равно готовились бы к обороне столь же тщательно.
Перед рассветом, как только крымский тумен подошел к переправе и спешился, явно показывая, что у него нет намерения переправляться через реку и он собирается лишь оборонять переправу, князь Федор Шереметев срочно послал к Михаилу Воротынскому гонца с докладом о таком поведении татар и со словом, что боярин Селезень найден, истерзанный, но живой.
К тому времени главный воевода почти полностью закончил перестановку имеющихся в его распоряжении сил. Как только сообщили ему, что боярин Селезень в руках у крымцев, он тут же велел полкам выходить из крепости, выделив каждому проводника, чтобы тот указал отведенное полку место. Никифор Двужил и сын его, Косьма, в свое время места эти определили. Они были не так далеко от гуляй-города, но в укромных овражках. Сигнал к действию для полков — дым на вышках гуляй-города, а до этого приказано даже не шевелиться, окружив себя засадами, чтоб ни туда, ни обратно даже мышь не проскользнула.
Если же хан не поведет тумены на штурм, а двинется к Оке, вестовые известят, как дальше поступать.
Главный воевода русской рати и верил в успех боярина Селезня и сомневался, но считал, что преследовать крымцев, если они попрут к себе, можно не только из гуляй-города. Конечно, потребуется время, чтобы вывести полки из чащоб, но овчинка стоит выделки, ибо главное сегодня — разбить крымцев, если они навалятся на гуляй-город.
Хорошо бы со всех сторон полезли. Вот тогда — успех. Селезню тогда — великая слава!
Юрген Фаренсбах, воеводы Коркодинов и Сугорский ни свет ни заря подняли своих соратников, расставляя по местам. Особенно много хлопот вышло с посохой. Мужики понимали, что предстоит им не тесать топором податливое дерево, не пилой вжикать, а рубить живых людей, хотя и нехристей, но для них это так непривычно, что переспрашивали они одно и то же по нескольку раз, словно запоминая, как должны будут действовать. Но все в конце концов уладилось, и воеводы сообщили Фаренсбаху, что для встречи татар все изготовлено.
После этого сообщения Фаренсбах сам поехал по всем станам крепости, чтобы подправить, если что не так. Особенно придирчиво глядел, не оставлена ли где посоха без рыцарей-наемников и порубежников, и где замечал такое, тут же повелевал добавить опытных ратников. Еще и к пушкарям велел прислать побольше обороняющихся — бойницы все же достаточно вольные, и если добегут до них нападающие, встречать их тут надлежит дружно.
Не успел еще Фаренсбах закончить объезд, как наблюдатели донесли:
— Татары!
Фаренсбах, не поторопив коня, продолжал ехать шагом, словно ничего особенного не случилось. Он ждал, как дальше поведут себя крымцы, полезут через поле в лоб, как прежде уже поступали, или начнут окружать гуляй-город для осады. Каждый шаг вражеский определял и дальнейшие распоряжения Фаренсбаха. Вот подоспел и новый доклад наблюдателей:
— В осаду, похоже, намерились. Тьма-тьмущая воронья!
«Значит, есть время».
Окончив объезд, поднялся Фаренсбах по лестнице к наблюдателю. Отменное место: в середине гуляй-города почти на макушке кряжистого дуба спилены ветки и сооружена круговая площадка, предусмотрительно огороженная по краю, — во все стороны хорошо все видно. Здесь и решил Юрген Фаренсбах остаться, чтобы наблюдать за ходом боя. А для быстрой связи с воеводами повелел прислать дюжину гонцов и сигнальщиков. Не так далеко и вышки для костров, услышат костровые приказ дать дым, если чуть погромче приказать.
Крымцы действовали, исходя из вековой татарской тактики: передовыми сотнями стремительно замкнули круг, затем уже поспешно стали подтягиваться остальные силы.
Действительно, тьма-тьмущая. Выходит, все тумены послал Девлет-Гирей на гуляй-город. Это — хорошо.
«Сдюжить бы до полудня. Озвереют, забудут про спины, — рассуждал Юрген Фаренсбах. — Вот тут в самый раз князю в сечу идти».
Не то чтобы до полудня, но даже до того, как поднявшееся над горизонтом солнце разгорелось в полную силу, не выдержали осажденные. Как ни прорежали из пушек лезущих к крепости, многим все же удалось прорваться к стене. Встречали их дружно. Ертоульцы и посоха секли топорами руки тех, кто успевал схватиться за верх кита-ев, избегших такой участи, ратники разили мечами, шестоперами и боевыми топорами. Особенно часто мелькали в воздухе шестоперы — любо русским богатырям это тяжелое оружие, для них оно не утомительное. И все шло бы ладно, не пускай крымцы из-за спин нападающих тучи стрел. На место срезанных пушкарями лучников вставали новые, и создавалось такое впечатление, будто стрельба по лучникам, чьи стрелы доставали обороняющихся, идет без всякого толку.
Особенно быстро таяла посоха без щитов, кольчуг и шеломов. Обстановка вроде бы уже требовала подавать условленный сигнал, но Юрген Фаренсбах сдерживал себя, размеренно прошагивая по помосту круг за кругом.
На дуб взобрался разгоряченный боем атаман Черка-шенин, схватил за грудки Юргена Фаренсбаха.
— Иль ты ослеп?! Гляди, что творится! Казаки мои гибнут, посоха валится! Вели дать дым!
— Сеча без крови не бывает. Без крови ради общей победы. Спускайся вниз и не мешай мне наблюдать.
— Не дашь приказа ты, я сделаю это сам!
Юрген Фаренсбах просверлил атамана Черкашенина зловеще-спокойным взглядом и с таким же зловещим спокойствием пообещал:
— Я не допущу этого. Я убью тебя.
Черкашенин плюнул с досады и столь же решительно, как и поднимался на дуб, сбежал по лестнице, а Фаренсбах продолжил свое хождение по кругу.
Только когда он увидел, что татары пустили в ход крюки на волосяных арканах, стараясь растащить гуляй, и в одном месте сделать это им удалось (рубка переместилась на повозки, подпиравшие стенки), он крикнул во весь голос:
— Дым!
У сигнальщиков зажженные факелы в руках, а поленья, изрядно пропитанные дегтем, уложены холмами, под которые подсунуты полосы бересты, — подноси факелы и только.
Костры занялись сразу, и тут же дым пополз в небо одновременно с двух вышек. Поначалу тонкоструйно, но дымный ствол быстро чернел, жирел и высился — не увидеть его было просто невозможно.
Юрген Фаренсбах внимательно наблюдал за нападающими, как они воспримут дым, но те даже не обратили на него внимания. Не до дыма им, чувствуют, что еще немного усилий, и прорвутся они в гуляй-город, где их кровожадные души вдоволь натешатся.
Первыми навалились на бока крымцев конники Большого полка, Левой руки и Правой руки. Следом подоспели пешцы. Секли врагов как траву на сенокосе. Гуляй-город тоже ободрился, откуда только новые силы взялись у ратников. Пушки метче ударили, рушницы скороговор; ной заговорили, болты каленые из самострелов пчелиным роем над головами лезущих на гуляй понеслись к дальним лучникам, разя и их, и коней под ними, — картина боя резко изменилась. Татар обуял страх, им казалось, что сам лес превращался в русских ратников заклинаниями неведомой силы, и хотя во многих местах крымцы начали приходить в себя и отчаянно рубиться с наседавшими русскими мечебитцами, в целом удача повернулась спиной к татарским туменам. Вот уже первые десятки, а следом и сотни нукеров перемахивали через Рожаю-реку. Вот-вот начнется паническое бегство. Но на левом берегу уже встречает их конная лава Передового опричного полка. Князь Хованский уже гонит обратно через реку трусливых, Хворостинин же и Вельский, стегая коней, несутся со своими опричниками к назначенным местам, чтобы как можно скорее замкнуть кольцо вокруг татарской рати.
Дальше всех скакать Богдану Вельскому, а на его пути все увеличивающийся поток бегущих с поля боя. Их секут, почти не снижая скорости, ибо татары даже не сопротивляются. Большинство же поворачивает обратно за Рожаю.
Вот уже виден край полка Правой руки. Пора перемахивать через реку. Вельский, осадив коня, круто повернул его и направил в воду. По предварительному приказу одна тысяча должна проскакать еще немного по берегу и уже там вступить в бой плечом к плечу с мечебитца-ми полка Правой руки, «стальные же полторы тысячи последовали за своим воеводой.
Вельский же, забыв о наказе князя Хованского, который долго беседовал с ним еще раз перед утром, рванулся в самую гущу татарской рати, и хорошо, что Хованский, как опытный воевода, определил к нему пару дюжин ловких рукопашников, наказав им не отставать от него ни на полшага, защищая своей грудью, беречь воеводу аки зеницу ока (он давал слово Малюте Скуратову сберечь его племянника и хорошо это помнил, зная, как может отомстить Малюта за смерть любимца), а при нужде настойчивыми советами удерживать от опрометчивости.
Хорошо все началось. Крымцы, не ожидавшие еще и удара со спины, вовсе пали духом, однако вскоре все для русской рати начало меняться к худшему. Переменчива удача в рукопашном бою, если даже противостоят друг другу равные силы, а крымцев в два с лишним раза больше, вот и начали они приходить в себя, тем более что у них не было никакого выбора, кроме как биться до смерти, ибо все пути для отступления оказались отрезаны.
— Остепенись, воевода. Выйди из сечи. Есть нужда оглядеться, — требует старший из ратников, приставленных Хованским к Вельскому. — Поворачивай коня, мы прикроем тебя щитами и мечами.
Не стал пререкаться Вельский, выехал из сечи. На взгорке у берега Рожай тысяцкие о чем-то рассуждают, даже руками размахивая. К ним и направил коня Богдан Вельский.
— Про что глаголим?
— Отдушины, толкуем, главный воевода не оставил для татар. Кто бы улепетнуть собрался, где дырка? Вот татары и стоят насмерть.
— Одно место пустое. Вот там, где стяг Девлетки и он сам, — поддержал своего товарища второй тысяцкий. — Только кто осмелится, пятки смазав, бежать мимо своего хана? И еще что смущает, почему князь Воротынский ханскую ставку не трогает. Не может быть, чтобы ума не
хватило.
Весьма в угоду Богдану Вельскому подобные слова. Он уже не единожды думал, не крамольничает ли Михаил Воротынский, якобы играя в хитрость, но думки оставались думками, теперь к ним добавилось и суждение, высказанное тысяцким. Попробует он отказаться от своих слов, когда нужными они станут, себе же хуже сделает.
— А не перестроить ли, воевода, тысячи наши в клин, проделав отдушину между нами и Правой рукой, — посоветовал старший из приставов Хованского, — ловко, думаю, будет.
Тысяцкие согласно закивали головами:
— Верное слово.
Вельский, подумав немного, велел советчику:
— Скачи к князю Одоевскому. Предложи ему, пусть и он поддержит. Воротишься с его согласием, перестроимся в клин.
Ратник ускакал, обходя сечу стороной, а тут произошло то, что заставило Вельского изменить свое мнение о Воротынском: из леса выпластала дружина князя под его стягом, хотя, как понял племянник Скуратова, вел ее Никифор Двужил, ее воевода и княжеский боярин. Дружина бесстрашно неслась на ханский гвардейский полк, хотя тот превосходил ее не менее, чем в четыре раза.
Не успевший построиться ханский полк выгнулся дугой под дерзким нажимом смелой дружины, которая, казалось, приложив еще немного усилий, захватит стяг Девлет-Гирея, но, увы, сопротивление ханских нукеров росло, и каждый новый шаг вперед стоил дружине невероятных усилий и жертв.
— Видно, затихнет удар, — молвил со вздохом тысяцкий. — Тогда пшиком, можно сказать, окончится нынешняя сеча. Придется вновь укрываться за гуляями. Помочь бы дружине?
«А что? Верная мысль, — оценил слова тысяцкого Богдан Вельский. — Решиться, что ли, на самовольство?»
Времени на долгое размышление не было, но все равно не откажешься от борения мыслей. Конечно, вывести из сечи более тысячи ратников — весьма осудительное самовольство, простится оно лишь в случае успеха, но что сможет ему сделать князь Воротынский, если успеха не случится. Ничего. Мертвые сраму не имут. Да и дядя Малюта закроет своей грудью.
— Клин отменяется. Выводите по половине своих мечебитцев и — пусть догоняют меня. Впрочем, можете и в клин перестраиваться, если Правая рука согласится. Я — на помощь княжеской дружине, — с этими словами Вельский развернул коня, сразу же пустив его намётом, будто летел вдоль берега, стремясь за спину полка Правой руки. Он замечал только, что за ним следуют его стремянные и приставленные князем Хованским ратники.
На опушке Вельский придержал коня, дав время скучиться другим опричникам, уже скакавшим за ним, и вновь, теперь в нескольких саженях от опушки, поскакал настолько быстро, насколько позволял лес.
Вот и взгорок. На его макушке придержал коня. Нет, не тысяча с лишним за его спиной, сотни три всего, да еще сотни две, скачущих растянувшейся цепью.
«Неужели тысяцкие пожадничали?! Взыщу!»
Времени терять, однако же, не стоило даже в ожидании скакавших на виду по лесу.
— Кто подрубит ханский стяг, получит дворянство. Вперед!
Нукеры полка Девлет-Гирея не дрогнули, увидев новые силы русских. Устилали своими трупами и трупами наседавших каждый шаг своего отступления. Дрогнул сам хан. Он с испугом смотрел, как из леса выпластыва-ют все новые и новые черные всадники, словно нечистая сила (Вельский, не думая о последствиях, поступил очень верно, не став ждать всех ратников), конца которым не видно и которые начинают охватывать его гвардейцев с боков. Когда же более ловкие и смелые очень близко пробились к его стану, хан решил спасать свою драгоценную жизнь. Стегнув коня камчой, Девлет-Гирей понесся прочь в окружении полусотни телохранителей.
Дата публикования: 2014-11-18; Прочитано: 157 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!