Лингвистика на пути преобразований 3 страница

Структура — один из важнейших терминов современной линг­
вистики, один из тех терминов, которые продолжают сохранять
программное значение. Для тех, кто употребляет этот термин со
знанием дела, а не просто следуя моде, он может означать две раз­
ные вещи. В частности, в_^в^юпе_под_стр_у_ктурой понимают целое,
fi и взаш4о^г^си^о^ьмежду частями целого,
ЛШИ^^?¥ШС для большинства аме-

риканских~лингвистов структура — это наблюдаемая расстановка элементов и их способность к взаимосвязи или взаимозамене. Вы­ражение «структурная лингвистика» получает поэтому различную интерпретацию, во всяком случае настолько различную, что опе­рации, которые при этом имеются в виду, приобретают неодинако­вый смысл. Лингвист-«блумфилдианец» под названием «структура» будет описывать фактически встретившееся ему в речи явление, которое он будет членить на составляющие элементы и давать опре­деление каждому из этих элементов, исходя из того места, которое этот элемент занимает в составе целого, и того варьирования и взаи­мозамен, которые допустимы в том же месте речевой цепи./Понятия равновесия системы и тенденций системы, которые Трубецкой до­бавил к понятию структуры и которые доказали свою плодотвор-

ность, он отвергнет, как запятнанные телеологией. Между тем это
единственный принцип, позволяющий понять развитие языковых
систем. К£ждо^да^ное_срстоян^«язь1ка др,едстав.ляет„собой. прежде
всего результат извшшэго^равновесия междуЛЩТЯМ^с^щтуды,
равновесия, которое, однако, никогда не приводит к полной симмет­
рии, возможно потому,310„ас,имметрия лежит в самой основе языка
в силу асимметрии произносат.едь_щх, Органов. Взаимосвязь всех
элементов приводит к тому, что всякое повреждение, нанесенное
в одной точке, нарушает всю систему отношений и влечет за собой
рано или поздно ее перестройку в новую систему. Поэтому диахро­
нический анализ состоит в определении двух^порледовательных
структур и устаномении ОЩОМШЩ _ межд^ьщщ, а„хакже,.в опре­
делении того, какие части предшествующей,систе,мь1_подаедышсь
изменению__или_находились под угрозой..етл.кадсщдао.хавдивалось
решение, осуществившееся в последующей, системе. Благодаря это­
му оказывается разрешенным противоречие между синхронией и
диахронией, которое столь горячо отстаивал Соссюр. Эта концеп-1
ция общей структуры дополняется понятием ие рархии между эле- |
ме1щщи_структуры. ^Докую иллюстрацию этому мы находим в ис- ^!
следовании усвоения иуграты звуков языка детьми и больными-
афатиками, проведенном Р. Якобсоном: те звуки, которые ребенок
усваивает в последнюю очередь, афатик утрачивает в первую оче­
редь, а те звуки, которые при афазии забываются последними,
оказываются первыми, которые ребенок научается артикулировать,—"
то есть последовательность, в которой звуки исчезают, обратна
той, в которой звуки усваиваются. \,

Как бы то ни было, подобный анализ возможен только тогда, когда лингвист в состоянии полностью наблюдать, контролировать или варьировать по своей воле функционирование описываемого языка. Только живые языки, письменные или бесписьменные, предоставляют достаточно широкие возможности и достаточно на­дежный материал для проведения такого исследования с исчерпы­вающей точностью. Предпочтение отдается разговорным~языкам. Некоторые ученые считают это условие необходимым по эмпиричес­ким соображениям. Для других лингвистов, например американ­ских, толчком к пересмотру методов описания, а затем и общей теории послужила прежде всего необходимость записывать и ана­лизировать индейские языки, языки сложные и многообразные. Но постепенно пересмотр принципов распространяется и на описания Древних языков. Появляется даже возможность дать иную интер­претацию, в свете новых теорий, данным, которые были добыты сравнительно-историческим методом. Такие труды, как работы *ЦДх£й£125^ича. посвященные реконструкции стадий общеиндоевро­пейского языка, показывают, чего можно ожидать от подобным образом ориентированного исследования. Признанный специалист в области исторической лингвистики, Ж- Вандриес выступает в за­щиту и лингвистики «статической», понимаемой как сравнительное

описание средств, предоставляемых различными языками для одних и тех же потребностей выражения.

Понятно теперь, что преобладающим в последние годы типом исследования было системное описание, частичное или полное, того или иного конкретного языка, выполняемое с невиданным ранее вниманием к технике анализа. Лингвист ощущает необхо­димость обосновывать всю процедуру своего анализа, от начала до конца. Он предлагает аппарат определений с целью узаконить статус, который он находит у каждого из определяемых им элемен­тов, а все операции излагаются эксплицитно, так чтобы они были до­ступны проверке на всех этапах анализа. Результатом этого явилась коренная перестройка терминологии. Используемые термины настоль­ко специфичны для каждого направления, что начитанный линг­вист с первых же строк узнает, к какому именно принадлежит то или иное исследование, а ход рассуждений иной раз становится понятным для представителей того или иного метода лишь тогда, когда они изложат его в своей собственной терминологии. К описанию предъявляются требования эксплицитности и последовательности,

\ а "также отказа при анализе от использования значения,"с привлече­нием только формальных критериев. Эти принципы получили широкое распространение особенно в Америке и послужили там поводом для продолжительных дискуссий. В своей книге «Методы в структурной лингвистике» (1951) 3. С. Харрис * свел эти принципы в своего рода кодекс. В этой работе автор подробно, шаг за шагом из­лагает приемы выделения фонем и морфем на основе формальных

■ признаков их распределения в тексте или речи: дистрибуции, окру­жения, субституции, взаимодополнительности, сегментации, кор­реляции и т. д., причем каждая из операций иллюстрируется кон­кретными задачами, которые автор рассматривает с помощью квази­математического аппарата графических символов. Думается, что трудно было бы пойти дальше по этому пути. Но удалось ли по крайней мере выработать единый и постоянный метод? Автор готов первым согласиться, что возможны и другие приемы и что некото­рые из них были бы даже более экономичны, особенно если до-пустеть_использ£1вание значения. Возникает вопрос: не становится ли самоцелью вся эта демонстрация строгости метода? Но, что еще

- более важно, мы видим, что лингвист занимается, по существу, только речью, которую он молчаливо приравнивает к языку. Это обстоятельство, имеющее принципиальное значение, следует обсу­дить в связи со своеобразной концепцией структуры, принятой у сторонников этого метода. Схемы дистрибуции, как бы строго они ни были установлены, не образуют структуры, точно так же как ] перечни фонем и морфем, выделенных путем сегментации речевой / цепи, не являются описанием языка. Здесь нам дается, по существу, ¹ лишь метод записи и членения материала, применяемый к языку,

¹ Z. S. Harris, Methods in structural linguistics, N. Y., 1951.

который представлен рядом устных текстов и семантики которого лингвист, как предполагается, не знает.

Подчеркнем еще раз это обстоятельство, которое даже боль­ше чем особая тщательность исследовательской техники, харак-тер'но для данного метода: принципиально утверждается, что лингвистический анализ, чтобы быть подлинно научным» должен абстрагироваться от.значений и ограничиться исключительно~6п-ределением и дистрибуцией элементов. Требование строгости, предъявляемое к процедуре анализа, с необходимостью приводит к отказу от такого неуловимого, субъективного, не поддающе­гося классификации элемента, каким является значение, или смысл. Все, что возможно сделать,— это лишь удостовериться, что такое-то высказывание соответствует такой-то объективной ситуации, и, если повторение ситуации вызывает появление того же высказывания, между ними устанавливают корреляцию. Отно­шение между формой и смыслом сведено, таким образом, к отноше­нию между языковым выражением и ситуацией, в терминах би­хевиористской теории, причем выражение может быть одновременно и реакцией и стимулом. Значение фактически сводится к некоторой внешней обусловленности речи. Что касается отношения между языковым выражением и действительностью, то эту проблему пре­доставляют решать специалистам в области естественных наук. «Мы определили значение (meaning) языковой формы,— говорит Блумфилд,— как ситуацию, в которой говорящий ее произносит, и как реакцию, которую она вызывает у слушающего» («Язык», стр. 142)*. Харрис также настойчиво подчеркивает трудность ана­лиза ситуаций: «В настоящее время не существует никакого метода для измерения социальных ситуаций и для непротиворечивого представления социальных ситуаций как состоящих из элементар­ных частей, так чтобы языковое высказывание, появляющееся в той или иной социальной ситуации или ей соответствующее, можно было бы расчленить на сегменты, которые соответствовали бы частям ситуации. Мы вообще не можем в настоящее время опереться ни на какое естественное или научно проверяемое членение семантиче­ского поля культуры того или иного народа, потому что пока не существует методики подобного исчерпывающего анализа культуры путем разложения на дискретные элементы; напротив, язык яв­ляется одним из основных источников наших знаний о культуре (или о «мире значений») данного народа и о различиях или члене­ниях, которые там существуют» (цит. соч., стр. 188)уМожно только опасаться, что если этому методу суждено всеобщее применение, то лингвистика никогда уже не сможет сотрудничать с другими нау­ками, изучающими человека и культуру. Сегментация высказывания на дискретные элементы ведет к анализу языка не более, чем сег­ментация вселенной ведет к созданию теории физического мира.

* Цит. Щ) изданию: Л. Блумфилд, Язык, М., 1968,

Формализация частей высказывания таким спосооом угрожает сно* ва привести к атомизации языка, потому что естественный язык представляет собой результат процесса знаковой символизации на нескольких уровнях, а анализ этого процесса еще даже не начат. Наблюдаемый языковой «материал» не есть поэтому первичная дан­ность, которую остается лишь расчленить на составные части, это уже сложное целое, значимости которого возникают либо из инди­видуальных свойств каждого элемента, либо из условий их соотно­шения, либо, наконец, из объективной ситуации. Поэтому воз­можны различные типы описания и различные типы формализации, но всё они должны с необходимостью исходить из того, что их объект, язык, наделен значением, что именно благодаря этому OH^Hjcrb структура ji что это — основное условие функционирования язь1ка_сЕеди других знаковых систем. Трудно представить себе, что д'ала бы сегментация культуры на дискретные элементы. В культуре, ка_к и в _языке^.мь1-.имеем Х9Щку1шай1Ь,„знаков,. и задача состоит ^-19^к51^§М..93£Ш^^лМт:ьмшош&1щя между ними. До сих пор наука о культуре остается решительно и намеренно «наукой о субстан­ции». Окажется ли возможным выделить в системе культуры фор­мальные структуры, подобные тем, которые Леви-Стросс ввел в системы родства? Будущее покажет. Во всяком случае, очевидна необходимость — для всех наук, оперирующих символическими формами,— изучения_свож1В,„ана.ка. Исследования, начатые Пир­сом (Ре i гее), не были продолжены, о чем приходится только сожалеть.Д5едь именно прогресс в изучении знаков может способ­ствовать лучшему пониманию сложных семантических процессов в языке, а возможно также, и за пределами языка. И поскольку_ф„унк-ционидование М3№в-~*яыяеэж_т,^££ошахеаь#ыы_х как бессодна_-

психологи, социологи и лингвисты

^yj^ajj, ц

могли бы с пользой объединить свои усилия в этой работе.

Црль ной идеей в ней, говоря в общих чертах, выступает идея соссю-ровского «знака», выражение и содержание которого (соответст­вующие «означающему» и «означаемому» у Соссюра) понимаются как два соотносительных плана, имеющих каждый «форму» и «субстанцию». Здесь происходит сближение лшгвисгакидигюгикой, В связи с этим намечается известное схождение наук, еще плохо знакомых друг с другом, В то время как те лингвисты, которые

Кроме направления, которое мы охарактеризовали выше, сле­
дует упомянуть и другие. Получили распространение и иные тео­
рии, не менее последовательные. В психолингвистике Г. Гийома
(G. G u i I I a u m e) языковая структура понимается как имма­
нентная по отношению к реальному языку, и эта упорядоченная
структура обнаруживается на основе выражающих ее фактов
употребления. Теория, которую под названием «глоссематика»
стремится утвердить Л. Ельмслев в Дании, представляет собой
скорее построение.логической!^модели».языка..и_свод определений,
^чЖ языковой действительно сти. Централь-

б

стремятся к строгости анализа, стараются заимствовать приемы и даже аппарат символической логики для своих формальных опе­раций, оказывается, что и логики со своей стороны обратились к языковому «значению» и вслед за Расселом и Витгенштейном все больше интересуются проблемой языка. Их пути скорее пересека­ются, чем совпадают, и логики, занимающиеся языком, не всегда могут завязать диалог £^шнгви£1ами. По правде говоря, лингвисты, которые хотели бы сделать изучение языка наукой, предпочитают об- / раздаться к математике, они ищут скорее приемы записи материала, j чем аксиоматический метод, и слишком легко поддаются соблазну ■ некоторых новых исследовательских методик, например кибер- ' нетики или теории информации. Полезно было бы подумать о том, как применить в лингвистике некоторые из операций символической логики. Логики исследуют условия истинности, которым должны удовлетворять высказывания, составляющие основу науки. Они отвергают «обычный» язык, как двусмысленный, неточный и неус­тойчивый, и стремятся создать полностью символический язык. Но предмет изучения лингвистов — как раз этот «обычный язык», его они рассматривают как данный и структуру его исследуют во всей полноте. Для них представляло бы интерес попытаться исполь­зовать в анализе языковых классов всех порядков, которые они определяют, приемы, разработанные логикой множеств, для того чтобы выяснить, возможно ли установить между этими классами отношения, поддающиеся логической символизации. Тогда можно было бы получить хоть какое-то представление о типе логики, которая лежит в основе организации языка; стало бы ясно, оди­наковы.ли.по„лрироде,„типь1_дхнощений_х щойсхвенные обычному языку, и типы отношений,. ха$штШЗШШ£, я,з.щ„ла,учного рпи-Здия, или, иными словами, как взаимно соотносятся ^зьпоюступ-дГов и язык^эазума. Недостаточно просто констатировать, что один поддается записи в системе логических символов, а другой не под­дается или не поддается сразу и прямо; ведь факт остается фактом: тот и другой ведут свое происхождение из одного и того же источ­ника и в основе их лежат в точности те же самые элементы. Эту проб­лему ставит сам язык.

Подобные размышления весьма далеко на первый взгляд уводят нас от проблем, которыми лингвистика занималась несколько десятилетий назад. Но в действительности эти проблемы вечны, хотя вплотную к ним подошли только сейчас. Напротив, в том, что касается контактов, которые лингвисты стремились тогда устано­вить с другими областями науки, мы сталкиваемся сегодня с такими трудностями, о которых они и не подозревали. Мейе писал в 1906 го­ду: «Предстоит выяснить, какой социальной структуре соответст- \ вует данная языковая структура и как, в общей форме, изменения ] социальной структуры отражаются в изменениях структуры языка». (Несмотря на несколько попыток, например Соммерфельта, эта I программа не была осуществлена, потому что по мере того, как

пытались последовательно сопоставлять язык и общество, стали об­наруживаться разногласия. Выяснилось, что соответствие языка и общества постоянно нарушается из-за диффузии как в языке, так и в социальной структуре,— диффузии, в силу которой общества, характеризующиеся одной и той же культурой, могут обслуживать­ся гетерогенными языками, в то время как языки очень близкие могут быть формой выражения совершенно несхожих культур. Развивая эти наблюдения, лингвисты столкнулись с неизбежно возникающими проблемами анализа—языка,.с одной стороны, культуры— с другой,— а также с проблемами «значения», общими для того и другого, короче говоря, с теми самыми проблемами, которые были названы выше. Из этого не следует, что программа исследований, указанная Мейе, невыполнима. Задача состоит скорее в том, чтобы jiafira общую основу языка и общества, принципы, управляющиё~этимй"■даумя""сг^уТаураШГопределив сначала едини­цы, которые в языке и обществе соответственно поддаются сопо­ставлению, и отсюда попытаться вывести взаимозависимость.

Можно, конечно, подойти к этому вопросу более просто, но при этом, по существу, происходит подмена проблем; так, напри­мер, можно изучать следы воздействия культуры на язык. На практике, однако, в этом случае занимаются только словарным составом. Речь, следовательно, идет уже не о языке, но о составе его словаря. Впрочем, это материал весьма богатый и, несмотря на первое впечатление, довольно мало изученный. Мы распола­гаем теперь обширными лексиконами, которые послужат источником для многих работ,— таковы сравнительный словарь Ю. Покорно­го (J. Р о к о г п у) или, например, словарь понятий К. Д. Бака (CD. Buck) для индоевропейских языков. Другая столь же многообещающая область — изучение исторических изменений зна-.аен^ий. Значительные исследования были посвящены «семантике» словаря в теоретическом, а также социальном и историческом аспекте (Стерн, Ульман). Трудность состоит в том, чтобы из все воз­растающей массы эмпирических фактов выделить некоторые кон­станты, которые позволили бы построить теорию лексического зна­чения. Эти факты как бы постоянно бросают вызов всякой возмож­ности предвидения. С другой стороны, воздействие «верований» на языковое выражение также ставит многочисленные вопросы; некоторые из них были освещены: значение языкового табу (Мейе, Хаверс [Haver s]), варьирование языковых форм для передачи отношения говорящего к тому, о чем он говорит (Сэпир), иерархия выражений при различных обрядах,— все это обнару­живает сложное взаимодействие социального поведения и психо­логической обусловленности в употреблении языка.

Здесь мы подходим к проблемам «стиля» во всех его понима­ниях. В течение последних лет стилистическим приемам были по­священы работы, связанные с разными направлениями, но равно значительные,— работы Балли, Крессо (С г е s s о t), Марузо,

Шпитцера, Фосслера. В той мере, в какой автор подобного исследо­вания прибегает, сознательно или бессознательно, одновременно к эстетическим, лингвистическим и психологическим критериям, он затрагивает одновременно и структуру языка, и его способ­ность служить средством воздействия, и реакции, которые он вы­зывает. Хотя критерии эти еще слишком часто носят «импрес­сионистический» характер, тем не менее наблюдается стремление уточнить метод, применяемый для изучения и эмоционального содержания и лежащего в его основе намерения, а также для изу­чения языка, который служит средством выражения этого эмо-, ционального содержания. Путь к этому лежит через изучение порядка слов, качества звуков, ритма и просодии, а кроме того, лексических и грамматических средств языка. Здесь также широко используют данные психологии, не только потому, что в анализе постоянно подразумеваются эмоциональные оценки, но и потому, что психология дает методики для их объективации: тесты на запо­минание, исследования в области цветового слуха, в области тембра гласных, и т. д. Все это область символизма, который мало-помалу начинают расшифровывать.

Таким образом, можно констатировать повсеместно стрем­ление подчинить лингвистику строгим методам, изгнать из нее всякую приблизительность суждений, субъективные построения, философский априоризм. Лингвистические исследования стано­вятся все более трудными в силу самих этих требований, а также и потому, что лингвисты увидели, что язык — это сложный комплекс специфических свойств и описывать его нужно методами, которые еще предстоит создать. Свойства языка настолько своеобразны, что можно, по существу, говорить о наличии у языка не одной, а нескольких сгрукхур, каждая из которых могла бы послужить основанием для возникновения целостной лингвистики. Осознание этого факта, быть может, поможет разобраться в существующих противоречиях. Язык характеризуется прежде всего тем, что имеет всегда два плана: означающее и означаемое. Исследование уже только этого конституирующего свойства языка и отношений регулярности или дисгармонии, которые оно порождает, напряжений в системе" и изменений, которые из этого проистекают в любом конкретном языке, могло бы послужить основанием для особой лингвистики. Но язык — также феномен человеческий. В человеке он связующее зйено жизни психической и жизни общественно-культурной и в то же время орудие их взаимодействия. Но основе этой триады тер­минов — язык, культура, человеческая личность — могла бы быть создана другая лингвистика. Язык можно также рассматри­вать как существующий целиком в совокупности членораздельных звукоиспуеканий, которые составляют материал строго объектив­ного изучения. Язык будет здесь объектом исчерпывающего опи­сания, которое заключается в сегментации непосредственно наблю­даемых фактов. Можно, напротив, считать язык, реализованный в

регистрируемых высказываниях, необязательной манифестацией некоторой скрытой внутренней структуры. В таком случае предме­том лингвистики будет обнаружение и исследование этого недо­ступного непосредственному наблюдению механизма. Язык допус-* кает также представление в виде «структуры игр», как набор «фи­гур», образованных имманентными отношениями постоянных элемен­тов. При таком подходе лингвистика будет теорией возможных ком­бинаций этих элементов и теорией управляющих этими комбина­циями универсальных законов. Можно представить себе как воз­можное исследование языка в качестве отрасли общей семиотики, покрывающей одновременно область психической жизни и жизни общественной. Тогда лингвист должен будет определить специфиче­скую природу языковых знаков с помощью строгой формализации и особого метаязыка.

Этот перечень не исчерпывающий, он и не может быть таким. На свет могут появиться и другие концепции. Мы хотели здесь лишь показать, что за дискуссиями и провозглашениями того или иного принципа, краткий обзор которых мы дали, часто и не для всех лингвистов осознанно стоит заранее сделанный выбор — общие взгляды, определяющие отношение к объекту и природе метода. Не исключено, что все эти различные теории будут сосу­ществовать — хотя в той или иной точке их развития они неиз­бежно должны сомкнуться — вплоть до того момента, когда утвер­дится статус лингвистики как науки,— науки не об эмпирических фактах, но науки об отношениях и дедуктивных выводах, вновь обретающей единство своего внутреннего плана в бесконечном разнообразии языковых явлений.

ГЛАВА III СОССЮР ПОЛВЕКА СПУСТЯ *

Фердинанд де Соссюр скончался 22 февраля 1913 года. Через 60 лет в тот же день мы собрались здесь, в его городе, в его уни­верситете, чтобы торжественно почтить его память. Личность этого человека обретает теперь подлинные черты и предстает перед нами в своем истинном величии. Ныне нет лингвиста, который не был бы хоть чем-то ему обязан. Нет такой общей теории, которая не упо­минала бы его имени. Его с ранних лет уединенную жизнь окружа­ет некоторая тайна. Мы будем говорить здесь о его творчестве. Такому творчеству подобает лишь хвалебная речь, которая объяс­нит его истоки и его всеобщее влияние.

Сегодня мы воспринимаем Соссюра совсем иначе, чем его современники. Целая сторона его творчества, без сомнения самая важная, стала известна только после его смерти и мало-помалу преобразила всю науку о языке. Что же внес Соссюр в лингвистику своего времени и в чем проявилось его воздействие на лингвистику наших дней?

Для ответа на этот вопрос можно было бы, разбирая одно его сочинение за другим, анализировать, сравнивать, обсуждать. Подобный критический разбор, несомненно, нужен. Превосходное капитальное исследование г-на Годеля ¹ уже внесло существен­ный вклад в эту работу. Но у нас иная цель. Оставляя другим

* Эта глава воспроизводит основное содержание лекции, прочитанной по приглашению Женевского университета в Женеве 22 февраля 1963 года в ознаме­нование пятидесятой годовщины со дня смерти Фердинанда де Соссюра. Несколько вводных фраз личного характера здесь автором опущены. Не следует, забывать, что доклад был сделан не для лингвистов, а в расчете на более широкую публику, и это обстоятельство исключало всякую дискуссию и даже всякие слишком спе­циальные выражения.— Прим. автора.

¹ R. Go del, Les Sources manuscrites du Cours de linguist ique generate de Ferdi­nand de Saussure, Geneve — Paris, 1957,

детальное описание его трудов, мы попытаемся выделить в них главное — тот принцип, который составляет их внутреннюю необ­ходимость и даже их сущность.

У каждой творческой личности есть какая-то скрытая по­стоянная потребность, которая и служит этому человеку опорой и поглощает его, которая направляет его мысли, указует ему задачу, поддерживает его в неудачах и не дает ему покоя, если порой он старается от нее освободиться. Ее не всегда сразу видишь в раз­нообразных порывах соссюровской мысли, идущей иной раз ощупью. Но, однажды распознанная, эта потребность объясняет смысл его устремлений и позволяет определить его место как по отношению к предшественникам, так и по отношению к нам.

Соссюр — прежде всего и всегда человек, ищущий первоос-^говы^В своих размышлениях он инстинктивно стремится открыть основные признаки, которые определяют все разнообразие эмпи­рических данных. В том, что касается языка, он предчувствовал такие его особенности, которые нельзя обнаружить более нигде. С чем бы его ни сравнивать, язык всегда предстает как нечто от­личное. Но в чем его отличия? Рассматривая язык как речевую деятельность, в которой соединяется столько факторов — биоло­гических, физических и психических, индивидуальных и социаль­ных, исторических, эстетических, прагматических,— он задается вопросом: где же, собственно, сам язык?

Этому вопросу можно придать более точную форму, сведя его к двум следующим проблемам, которые мы ставим в центр сос­сюровской доктрины:

1. Каковы те главные данные, на которых будет основываться
лингвистика, и как мы можем установить их?

2. Какова природа языковых явлений и какой тип отношений
лежит в основе их связи?

Мы находим эти проблемы у Соссюра уже с момента его вступ­ления в науку, в работе «Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках» *, опубликованной, когда автору был двадцать один год, и составляющей до сих пор одну из ступеней его славы. Гениальный дебютант в науке берется здесь за одну из труднейших проблем сравнительной грамматики, за вопрос, кото­рый, говоря точнее, еще не существовал и который он первым сфор­мулировал в собственных терминах. Почему в столь обширной и многообещающей области он выбрал такую трудную тему? Перечи­таем еще раз его предисловие. Он говорит здесь, что в его намерения входило изучить многочисленные формы индоевропейского а, но он пришел к необходимости рассмотреть «систему гласных как целое». Это приводит его к анализу «ряда проблем фонетики и мор­фологии, одни из которых только ждут своего решения, а некото-

* Memoire sur le systeme primitif des voyelles dans Ies langues indo-europeen-nes», 1878, в: «Memoires de la Societe de linguistique de Paris», 1879,

пые еще даже не были поставлены». И как бы извиняясь за «втор­жение в наименее разработанные области индоевропейского языко­знания», он добавляет весьма знаменательные слова: «И если мы все же отваживаемся на это, хотя заранее убеждены, что наша, неопытность будет не раз заводить нас в тупик, то это потому, что для всякого, кто предпринимает подобные исследования, браться за такие вопросы — не дерзость, как часто говорят, а необхо­димость; это первая школа, которую надо пройти, потому что дело здесь касается не трансцендентных рассуждений, а поисков первич­ных элементов, без которых все зыбко, все произвольно и недосто­верно».

Эти строки могли бы послужить эпиграфом ко всему его твор­честву. Они содержат программу его будущих исследований, пред­вещают их направление и цель. До конца своей жизни — и чем дальше углублялась его мысль, тем все более упорно и, можно сказать, мучительно — он шел к разысканию «первичных данных», которые образуют язык, шел, постепенно отдаляясь от науки свое­го времени, в которой он видел лишь «произвольность и недостовер­ность», к эпохе, когда индоевропеистика, обеспечив себе надеж­ные методы, с возрастающим успехом стала осуществлять сравни­тельно-исторические исследования.

Речь идет о получении именно первичных данных, даже тогда (хотелось бы сказать: в особенности тогда), когда их требуется восстанавливать, восходя от некоторого исторического состояния языка к состоянию доисторическому. Иначе нельзя разумно обос­новать историческое становление, ибо если есть история, то это история чего-то. Что изменяется, а что остается? Как можем мы ■' утверждать о каком-либо языковом факте, рассматриваемом в разные моменты его эволюции, что это один и тот. же факт? В чем заклю­чается это тождество, и если лингвист полагает его данным между двумя объектами, то как мы его определим? Необходима система определений. Нужно сформулировать логические отношения, ус-; танавливаемые нами между исходными данными, признаками или/ позициями, с которых мы воспринимаем эти данные. Следовательно, доходить до первооснов — это единственное средство (но средство надежное) для того, чтобы истолковать конкретный и случайный факт. Чтобы уловить явление в его исторической.„конкретности, чтобы понять необходимость случдшюго, мы должны поместить каждый элемент в сеть определяющих его отношений и эксплицитно