Лингвистика на пути преобразований 2 страница

Здесь сразу же возникают серьезные проблемы, которые мы предоставим решать философам, в частности проблема адекватности сознания — «реальности». Лингвист, со своей стороны, считает, что не может существовать мышления без языка и что, следователь­но, познание мира обусловлено способом выражения познания. Язык воспроизводит мир, но подчиняя его при этом своей собствен­ной организации. Он есть логос — речь и разум в единстве, как пони­мали это древние греки. И он является таковым потому, что язык — это членораздельный язык, заключающийся в совокупности орга­нически упорядоченных частей и формальной классификации пред­метов и процессов. Следовательно, передаваемое содержание (или, если угодно, «мысль») расчленяется в соответствии с языковой схемой. «Форма» мысли придается ей структурой языка. Й язык ТГсйстеме своих категорий также обнаруживает свою посредничес­кую функцию. Каждый говорящий может выступать в качестве субъекта лишь в противопоставлении другому — партнеру, кото­рый владеет тем же самым языком и имеет в своем распоряжении тот же самый набор форм, тот же синтаксис высказывания и тот же способ организации содержания. На основе языковой функции и в силу противопоставления я~ты индивид и общество перестают быть противоречащими терминами и становятся терминами допол­нительными.

Именно в языке и через язык индивид и общество взаимно де­терминируют друг друга. Человек всегда ощущал, а поэты часто воспевали основополагающее могущество языка, который создает воображаемую реальность, одушевляет неодушевленное, позволяет видеть то, что еще не возникло, восстанавливает то, что исчезло. Поэтому во многих мифологиях, там, где требовалось объяснить, как на заре времен нечто могло возникнуть из ничего, в качестве созидающего принципа мира избирали нематериальную и суверен­ную сущность — Слово. В самом деле, нет силы более высокой, и, по сути дела, все без исключения могущество человека происте­кает из нее. Общество возможно только благодаря языку, и только

благодаря языку возможен индивид. Пробуждение сознания у ребеЫ ка всегда совпадает с овладением языком, который постепенно вводит его в общество как индивида.

Но каков же источник этой таинственной силы, которая заклк
чена в языке? Почему существование и индивида и общества не
ходимо основано на языке? i

Потому что язык представляет собой наивысшую форму способ-j ности, неотъемлемой от самой сущности человека,— способности к символизации.

Под этим мы в самом широком смысле понимаем способность представлять (репрезентировать) объективную действительность с помощью «знака» и понимать «знак» как представителя объективной действительности и, следовательно, способность устанавливать от­ношение «значения» между какой-то одной и какой-то другой вещью. Рассмотрим сначала эту способность в наиболее общей форме, вне языка. Употребить символ — значит зафиксировать характер-] ную структуру какого-либо объекта и затем уметь идентифици-! ровать ее в различных других множествах объектов. Именно эта! способность свойственна человеку и делает его существом разумным.' Способность к символизации делает возможным формирование по­нятия как чего-то отличного от конкретного объекта, который вы-; ступает здесь лишь в качестве образца. Она является одновременно ■ принципом абстракции и основой творческой фантазии. Эта символи­ческая в своей сущности репрезентативная способность, лежащая в основании образования понятий, появляется только у человека. У ребенка она пробуждается очень рано, еще до начала речевой деятельности, на заре его сознательной жизни. Но она отсутствует у животного.

Здесь следует все же сказать, что есть одно замечательное ис­ключение: оно касается пчел. По наблюдениям К- фон Фриша, когда пчела-разведчица в своем одиночном полете находит источник пищи, она возвращается в улей, чтобы сообщить о своей находке, и исполняет на сотах особый виляющий танец, описывая определен­ные фигуры, которые оказалось возможным проанализировать. Выяснилось, что таким образом она указывает другим пчелам, по­вторяющим за ней ее движения, направление и расстояние до источ­ника пищи. Затем эти пчелы улетают и безошибочно направляются к цели, которая зачастую находится очень далеко от улья. Это очень важное наблюдение заставляет предположить, что пчелы общаются между собой с помощью особой символики и передают настоящие сообщения. Нет ли связи между этой системой коммуни­кации и столь замечательным функционированием улья? Предпола­гает ли жизнь социально организованных насекомых определенный уровень символических отношений? Это всего лишь вопрос, но и вопрос этот — уже большой шаг вперед. Как зачарованные, мы стоим в нерешительности перед великой проблемой: не здесь ли впервые сможет человек, преодолев биологический барьер,. загля-£8

" уть во внутреннюю жизнь общества животных и открыть принцип его организации?

Сделав эту оговорку относительно пчел, мы можем более точно показать, где проходит грань, разделяющая человека и животное. Прежде всего, будем четко различать два понятия, которые очень часто смешивают, когда говорят о «языке животных»: сигнал и символ.

Сигнал — это физическое явление, связанное с другим физи­ческим явлением естественным или конвенциональным отношением: молния возвещает о грозе, колокол возвещает об обеде, крик возвеща­ет об опасности. Животное воспринимает сигнал и способно аде­кватно на него реагировать. Можно научить животное распознавать различные сигналы, то есть научить его связывать два ощущения с помощью сигнала. Это хорошо видно на знаменитых условных рефлексах Павлова. Человек, как и животное, тоже реагирует на сигнал. Но кроме того, он использует символ, который ^щоиов- лен~£ймим человеком. Смысл символа нужно выучить, символ нужно уметь интерпретировать в его значащей функции, а не только вос­принимать его как чувственное впечатление, так как символ не имеет естественной связи с тем, что он символизирует. Человек изобретает и понимает символы, животное — нет. Все остальное вытекает из этого. Пренебрежение этим различием приводит ко вся­кого рода путанице и псевдопроблемам. Часто говорят, что дресси­рованное животное понимает человеческую речь. На самом же деле животное повинуется слову, поскольку научено узнавать в нем сигнал, но оно Никогда не сумеет интерпретировать его как символ. По той же причине животное выражает свои эмоции, но оно не может их называть. В средствах выражения, существующих у животных, нельзя видеть ни зачатки языка, ни нечто приближающееся к язы­ку. Между сенсорно-моторной функцией и функцией репрезентатив­ной существует порог, преодолеть который смог лишь человек. Ибо человек не был создан дважды, один раз без языка, а дру­гой разе языком. Возникновение homo sapiens из разряда животных могло быть облегчено строением его тела или его нервной органи­зацией, но обязано это появление прежде всего его способности к символической репрезентации, которая является общим источ­ником мышления, языка и общества.

; Способность к символизации лежит в основе мыслительных функций. Мышление — не что иное, как способность создавать представления вещей и оперировать этими представлениями. Оно по ярироде своей символично *. Символическое преобразование эле-

у ютпитп Ие ° самого начала символично, поскольку образы, посредством ввемя пп«Г ох°атывает гРУппы вещей, являются их символами, поскольку она все р**я оперирует символами, и вещи, которыми она оперирует,— хотя и кажется,

^^«Лышление в символах и есть само мышление. Суждение порождает символы. создает врптя ад^{Кая мысл}ь. Всякая мысль создает знаки в то самое время, как она ««двегвици. мысль в своем становлении неизбежно приходит к символу, посколь-^»,«Л!.__-_^{Ование с самог}° начала символично, поскольку образы, посредством

ментов действительности или опыта в понятия — это процесс, рез который осуществляется логизирующая способность раз) Мысль не просто отражает мир, она категоризует действительнс и в этой организующей функции она столь тесно соединяется с яз ком, что хочется даже отождествить мышление и язык с этой точ зрения.

В самом деле, способность к химводизации у человека достига своего наивысшего выражения в языке, который является симвс ческим по преимуществу; все другие системы коммуникации — гр фические, жестовые, визуальные и т. д.— производны от язь и предполагают его существование. Но язык — это особая симвс ческая система, организованная в двух планах. С одной сторону язык — физическое явление: он требует посредства голосового парата при своем производстве и посредства слухового аппарат для восприятия. В этом материальном виде он поддается наблюл нию, описанию и регистрации. С другой стороны, язык—^н рйальная структура, передача означаемых, которые замещают яц ления окружающего мира или знание о них их «напоминание!»* Такова двусторонняя сущность языка. Вот почему языковой симвс имеет посреднический характер. Он организует мысль и реализуе ся в специфической форме, он делает внутренний опыт одного лиц доступным другому в членораздельном и репрезентативном выра> нии, а не с помощью такого сигнала, каким является простой дулированный крик; он реализуется в определенном данном язык^ присущем отдельному обществу, а не в общем для всего биологу ческого вида голосовом проявлении.

Язык представляет собой модель структуры отношений в само буквальном и в то же время самом широком смыслеТОн устанавл» вает отношения слов и понятий в потоке речи и тем самым, воспр изводя объекты и ситуации, порождает знаки, отличные от их ма териальных референтов. |Он осуществляет переносы наименован» по аналогии, что мы называем метафорой,— мощный фактор '" гащения понятий. Он связывает суждения в умозаключение и новится орудием логического мышления.

Наконец, язык являет собой самый экономичный образец симв^ лизации. В отличие от других репрезентативных систем он требует ни физических усилий, ни перемещения тела в пространс ве, ни трудоемких операций. Представим себе, какого труда стой; бы изобразить «сотворение мира» в живописных, скульптурнь или иных образах, и сравним это с тем, как та же история воплои на в рассказе, в цепочке звуков голоса, которые исчезают, едв только произнесены и восприняты, но каждая душа восторгает ими, а поколения повторяют их, и всякий раз, как слово разверт

что она оперирует непосредственно вещами,—по сути только символы. И символы мысль упорядочивает в мир символов, в систему знаков в соответствии с < ношениями и законами» (Н. Delacroix, Le langage et la pensee, стр.

вает это событие, мир возникает снова. Никакая сила не сравнится с этой, которая столь малым достигает столь многого.

Существование системы символов раскрывает нам одну из ос­новных, может быть самую глубокую особенность человеческого бытия: нет естественного, непосредственного и прямого отношения _Ни между человеком и миром, ни между одним человеком и другим. Необходим посредник — тот символический аппарат, который сде­лал возможным мышление и язык. За пределами биологической сферы способность к символизации — самая характерная способ­ность человеческого существа.

Остается лишь сделать выводы из этих размышлений. Говорить об отношении человека с природой или об отношении человека с че­ловеком через посредство языка — значит говорить об обществе. И это неслучайное историческое совпадение, а необходимая связь. Ибо язык вообще всегда реализуется в каком-либо отдельном языке, в определенной конкретной языковой структуре, неотделимой от определенного конкретного общества. Нельзя представить себе язык и общество друг без друга. И то и другое есть данное. Но в то же время и то и другое познается человеком, так как он не обладает врожденным знанием о них. Ребенок рождается и развивается в обществе людей. Взрослые, его родители, учат его пользоваться речью. Овладение языком у ребенка идет параллельно с формиро­ванием символа и конструированием объекта. Он познает вещи через их имена; он обнаруживает, что у всего есть свое имя и что знание имен дает ему возможность распоряжаться вещами. Он узна­ет также, что и у него самого есть имя и что с помощью этого имени он общается с окружающими. Так пробуждается в нем осознание социальной среды, в которой он живет и которая будет постепенно формировать его разум через посредство языка.

По мере того как он становится способен ко все более сложным мыслительным операциям, он включается в культуру, которая его окружает. Я называю культурой человеческую среду, все то, что поми­мо выполнения биологических функций придает человеческой жизни и деятельности форму, смысл и содержание. Культура неотъем­лема от человеческого общества, каким бы ни был уровень цивили­зации. Она заключается во множестве понятий и предписаний, а так­же специфических запретов (табу); то, что какая-либо культура запрещает, характеризует ее не в меньшей степени, чем то, что она предписывает. Животный мир не знает запретов. Этот челове­ческий феномен — культура — целиком символичен. Культура опре­деляется как весьма сложный комплекс представлений, организо­ванных в кодекс отношений и ценностей: традиций, религии, зако­не», политики, этики, искусства — всего того, чем человек, где ы он ни родился, пропитан до самых глубин своего сознания и что направляет его поведение во всех формах деятельности. Что

, как не мир символов, объединенных в специфическую структу­ру, которую язык выявляет во внешних формах и передает? Через

язык человек усваивает культуру, упрочивает ее или преобразую И как каждый язык, так и каждая культура использует специ<] ческий аппарат символов, благодаря которому опознается соотв ствующее общество. Разнообразие языков, разнообразие культу! их изменения свидетельствуют о конвенциональной природе сш» лизма, который придает им форму. В конечном счете именно сил устанавливает эту живую связь между человеком, языком и кул турой.

Такова в основных чертах перспектива, которую открывает ременный этап лингвистических исследований. Углубляясь в npif роду языка, вскрывая его связи как с мышлением, так и с поведение человека и основами культуры, эти исследования начинают пролц вать свет на глубинное функционирование сознания в разнообра ных мыслительных операциях. Смежные науки следуют за эти* успехами лингвистики, в свою очередь содействуют им, использу^ лингвистические методы, а зачастую и лингвистическую термине логию. Все это позволяет предвидеть, что такие параллельнь исследования породят новые дисциплины и будут сообща спосс ствовать развитию подлинной науки о культуре, которая заложи фундамент теории символической деятельности человека. Кро\ того, известно, что формальные описания языков имеют непосре ственное применение при конструировании логических машин, спс собных делать переводы, и наоборот — от теории информации мож| но ожидать некоторой помощи в выяснении вопроса о том, ^ мысль кодируется в языке. В развитии этих исследований и методов отличающих нашу эпоху, мы видим результат постоянно развива| ющейся и все более абстрактной символизации, первоначальная необходимая основа которой лежит в символизме языка. Возрас тающая формализация мышления, быть может, ведет нас к боле глубокому проникновению в реальную действительность. Но не могли бы даже представить себе этих понятий, если бы структура языка не заключала в себе их начальной модели и как бы отдален^ ного их предчувствия.

ГЛАВА И НОВЫЕ ТЕНДЕНЦИИ В ОБЩЕЙ ЛИНГВИСТИКЕ

В течение последних десятилетий лингвистика развивалась таки­ми быстрыми темпами и так расширила свою сферу, что даже самый общий обзор проблем, с которыми она имеет дело, разросся бы до размеров самостоятельной работы или свелся бы к сухому пере­числению статей и книг. Простое резюме ее достижений заняло бы много страниц, и, однако, существенное, возможно, было бы упущено. Количественный прирост лингвистической продукции та­ков, что целого тома ежегодной библиографии уже недостаточно. Крупные страны имеют в настоящее время собственные печатные органы, свои издательские серии, а также и свои лингвистические методы. Описательные исследования получили широкое развитие и распространились на все языки: недавно переизданный свод­ный труд «Языки мира» дает представление как об уже осущест­вленной работе, так и о той, еще более значительной, которую предстоит выполнить. Множится число лингвистических атласов и словарей. Накопление фактов приводит во всех областях к появ­лению все более монументальных трудов: четырехтомное описание детской речи У. Ф. Леопольда (W. F. Leopold) и семитомное описание французского языка Дамуретта и Пишона (D amourette et P i с h о n) — пример этого. Стало возможным посвятить отдель­ный журнал исключительно изучению языков американских ин­дейцев. В Африке, Австралии, Океании применяется анкетирова­ние, что значительно обогащает инвентарь известных лингвистам языковых форм. Наряду с этим последовательно изучается языко­вое прошлое человечества. Обнаружилось, что целая группа древ­них языков Малой Азии связана с индоевропейским языковым миром, и это ведет к изменению соответствующей теории. Успешное восстановление протокитайского, общемалайско-полинезийского, ряда прототипов американоиндейских языков позволит, вероятно,

2 Бенвенист 33

создать новые разделы генетической классификации языков. ЦЩ

если бы и можно было рассмотреть все эти исследования боле|

детально, то обзор показал бы, что работа идет весьма неравномер

но: одни авторы продолжают изыскания, которые были бы такими

же и в 1910 году; другие отвергают даже само название «лингвисти|

ка» как устаревшее; третьи посвящают целые тома единственному!

понятию «фонема». Увеличение числа работ отнюдь не выявляет!

а скорее скрывает глубокие сдвиги, которые происходят в методе

лингвистики и умонастроении лингвистов в течение последний

десятилетий, и те противоречия, которые разделяют лингвистику!

сегодня. Когда осознаешь, что поставлено на карту и какие nocij

ледствия современные споры могут иметь также и для других наук|

то возникает мысль, что дискуссии по вопросам метода в лингвис!

тике, может быть, только прелюдия к общему пересмотру ценно-|

стей, который охватит в конечном итоге все науки о человеке!

Вот почему мы остановимся главным образом и не в специальных!

терминах на проблемах, являющихся сейчас центральными для|

общей лингвистики,— на понимании лингвистами своего объекта!

и на направлении, которое принимают их поиски.

Опубликованный в 1933 году редакцией «Journal de Psycho-logie» сборник под названием «Психология языка» («Psychologie du langage») возвестил уже о решительном обновлении теорети­ческих воззрений и установок. Здесь впервые были изложены прин­ципы, которые, подобно принципам «фонологии», широко проникли теперь даже в педагогическую практику. Вместе с тем здесь обна­ружились и противоречия, которые в последующие годы привели к перестройке теории, например к разделению синхронии и диа­хронии, фонетики и фонологии, которое снимается, когда соот­ветствующие термины получают более точное определение. У некото­рых независимых теорий выявились точки соприкосновения. Ког­да, например, Сэпир показал психологическую реальность фонем, он со своей стороны открыл то понятие, которое Трубецкой и Якоб­сон уже деятельно внедряли в языкознание. Но тогда еще нельзя было предвидеть, что в лингвистике все шире будут появляться исследования, идущие, по крайней мере внешне, против тех целей, которые наука о языке преследовала до сих пор.

Неоднократно подчеркивалось, что отличительной чертой язы­кознания в течение всего XIX века и в начале XX века был его исключительно исторический характер. История как необходимая перспектива и смена фактов во времени как принцип объяснения, членение языка на изолированные элементы и исследование зако­нов эволюции, присущих каждому из них,— таковы были основные положения лингвистической теории. Признавались, правда, за­кономерности и совершенно иной природы, как, например, действие аналогии, могущей, как полагали, нарушать регулярность эволю­ции. Но в обычной научной практике грамматика языка сводилась к описанию происхождения каждого звука и каждой формы. Это 34

было следствием одновременно и эволюционистского духа, которым были проникнуты тогда все науки, и особых условий, в которых зародилось языкознание. Новизна соссюровской точки зрения, од­ной из тех, которые оказали глубочайшее влияние на лингвистику, заключалась в осознании того, что язык сам по себе лежит вне всякого исторического измерения, что он есть синхрония и структу­ра и что он функционирует лишь в силу своего знакового характера. Этим взглядом отвергается не столько исторический подход, сколь­ко «атомизирование» языка и «механизирование» его истории. Время не есть фактор эволюции языка, оно лишь рамки эволюции. Причи­ны изменения, затрагивающего тот или иной элемент языка, лежат, с одной стороны, в природе элементов, которые составляют язык в каждый данный момент, с другой стороны — в структурных от­ношениях между этими элементами. Прямолинейная констатация факта изменения и его выражение в виде формулы соответствий уступают место сравнительному анализу двух последовательных состояний и двух различных, характеризующих каждое состояние взаимоотношений элементов. Диахрония, таким образом, оказывает­ся восстановленной в своих законных правах как последователь­ность синхронии. Уже из этого вытекает первостепенная важность понятия системы и постоянно восстанавливаемой гармонии между всеми элементами языка.

Эти взгляды уже не новы, они ощущаются, в частности, во всем научном творчестве Мейе, и, хотя они не всегда применяются на деле, их не оспаривает уже больше никто. Если бы мы захотели исходя из этого охарактеризовать одним словом направление, в ко­тором эти взгляды, по-видимому, развиваются в лингвистике сей­час, мы могли бы сказать, что они ознаменовали начало лингви­стики, понимаемой как наука, в силу ее системности, автономности и тех целей, которые перед ней ставят.

Эта тенденция проявляется прежде всего в отказе от постанов­ки некоторых типов проблем. Никто больше не занимается всерьез вопросом о моногенезе или полигенезе языков, как и, в общей фор­ме, вопросом об абсолютном начале языка. Теперь уже не поддают­ся так легко, как прежде, соблазну возвести особенности какого-ли­бо языка или типа языков в универсальные свойства языка вообще. Это объясняется тем, что горизонты лингвистики раздвинулись. Все типы языков приобрели равное право представлять человечес­кий язык. Ничто в прошлой истории, никакая современная форма языка не могут считаться «первоначальными». Изучение наиболее древних засвидетельствованных языков показывает, что они в та­кой же мере совершенны и не менее сложны, чем языки современ­ные; анализ так называемых примитивных языков обнаруживает У них организацию в высшей степени дифференцированную и упоря­доченную. Индоевропейский тип языков отнюдь не представляется больше нормой, но, напротив, является скорее исключением. С еще большим основанием лингвисты отказываются теперь от исследова-

2' 36

ния той или иной избранной категории, обнаруженной у всех язы­ков и долженствующей иллюстрировать якобы сходное предраспо­ложение «человеческого духа», поскольку стало ясно, как трудно описать полностью даже систему одного отдельного языка и на­сколько рискованны структурные аналогии, установленные с по­мощью одних и тех же терминов. Следует придавать важнейшее значение этому расширению наших знаний о многообразии языков мира. Лингвисты извлекли из него ряд уроков. Так, первоначально казалось, что условия развития языка не различаются существенно в зависимости от уровней культуры и что при сравнении беспис-менных языков можно применять методы и критерии, оправдав­шие себя для языков с письменной традицией. При новом подходе оказалось, что описание некоторых типов языков, в частности американоиндейских, ставит такие проблемы, которые не могут быть разрешены традиционными методами. Следствием этого яви­лось обновление методов анализа, что рикошетом отразилось и на языках, описанных, казалось бы, раз и навсегда: при описании новы­ми методами они обнаружили иной облик. Второе следствие: выясни­лось, что набор морфологических категорий, каким бы обширным он ни казался, отнюдь не безграничен. Можно поэтому представить себе некоторую логическую классификацию этих категорий, которая показывала бы их соотношение и законы трансформации. Нако­нец — и здесь мы затрагиваем вопросы, значение которых выходит за пределы лингвистики, — начали осознавать, что «категории мысли» и «законы мышления» в значительной степени лишь отраже­ние организации и дистрибуции категорий языка. Мы мыслим мир таким, каким нам оформил его сначала наш язык. Различия в фи­лософии и духовной жизни стоят в неосознаваемой зависимости от классификации, которую осуществляет язык в силу одного того, что он язык и что он знаковое явление. Таковы некоторые проблемы, встающие перед ученым, который знаком с многообразием языко­вых типов, но, по правде говоря, ни одна из них не исследована еще достаточно глубоко.

Сказать, что лингвистика становится наукой,— значит не только подчеркнуть ее стремление к точности — это свойственно всем нау­кам. Дело заключается прежде всего в изменении ее отношения к свое­му объекту, которое можно определить как стремление к его форма­лизации. Эта тенденция возникла под влиянием работ двух линг­вистов: Соссюра в Европе и Блумфилда в Америке. Впрочем, их влияние осуществляется столь же различными путями, сколь не­сходны были книги, от которых оно исходило. Трудно себе предста­вить более разительный контраст, чем различие между двумя трудами: «Курс общей лингвистики» Соссюра (1916)— книга, состав­ленная после смерти автора на основе записей его учеников, сово­купность гениальных идей, каждая из которых требует толкования, а некоторые до сих пор вызывают научные споры, она переносит язык в плоскость универсальной семиологии и открывает перспек-

тивы, которые современная философская мысль только начинает ощущать; и «Язык» Блумфилда (1933), ставший настольной книгой американских лингвистов, до конца продуманный и зрелый «text-book» — учебник, примечательный как полным отказом от филосо­фии, так и строгостью исследовательских приемов. Хотя Блумфилд и не' упоминает Соссюра, он тем не менее, несомненно, подписался бы под положением Соссюра о том, что «единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя». Этот принцип объясняет тенденции, проявляющие­ся в лингвистике повсеместно, хотя он и не говорит еще ничего о причинах, по которым она стремится к автономности, и о целях, которые она при этом преследует.

Несмотря на различия школ, перед теми лингвистами, которые пытаются привести свои научные позиции в систему, возникают сходные проблемы, которые можно сформулировать в виде трех основных вопросов. 1) Какова задача лингвиста, с чем он имеет дело и что будет он описывать под названием языка? Речь идет, таким образом, о самом объекте лингвистики. 2) Как описывать этот объект? Нужно создать приемы, которые позволили бы охватить совокупность характерных черт одного языка в совокупности ре­ально существующих языков и описать их в идентичных терминах. На каком принципе должны быть основаны эти приемы и эти опре­деления? Отсюда видно, какое важное значение приобретает тех­ника лингвистического исследования. 3) По наивному представлению говорящего, как, впрочем, и для лингвиста, функцией языка является «сказать нечто». Что, собственно, представляет собой это «нечто», ради которого приводится в действие язык, и как опреде­лить его границы по отношению к самому языку? Возникает, таким образом, проблема значения.

Уже сами эти вопросы говорят о стремлении лингвистов осво­бодиться от опоры (или равнения) на предвзятые принципы или положения смежных наук. Они отвергают все априорные взгляды на язык и создают понятия своей науки, исходя непосредственно из своего объекта. Такой подход должен положить конец зависи­мости, сознательной или бессознательной, в которой лингвистика находилась по отношению к истории, с одной стороны, и той или иной психологической теории — с другой. Если уж наука о языке должна выбирать себе образец для подражания, то им будут науки математические или дедуктивные, которые представляют свой объ­ект в полностью рациональной форме, сводя его к совокупности объективных свойств, получающих постоянные определения. Из этого следует, что лингвистика будет становиться все более и более «формальной», по крайней мере в том смысле, что язык предстанет как некоторая совокупность всех своих наблюдаемых «форм». Беря за отправную точку естественное языковое выражение, лингвисты путем анализа производят точное расчленение каждого высказыва­ния на составляющие его элементы, затем, с помощью дальнейших

последовательных операций, членение каждого элемента на все более простые единицы. Цель этой процедуры состоит в выделении дистинктивных (различительных) единиц языка, и уже в этом за­ключается радикальное изменение метода. Если раньше объектив­ность исследователя состояла в глобальном описании, что влекло за собой одновременно принятие графической нормы для письмен­ных языков и скрупулезную фиксацию всех произносительных деталей для устных текстов, то теперь стремятся выделить те эле­менты, которые являются дистинктивными на всех уровнях анализа. Для того чтобы их установить, а это всегда трудная задача, руко­водствуются принципом, который гласит, что в языке есть только различия, что язык приводит в действие систему различительных средств. Выделяют только те признаки, которые наделены смысло-различительной функцией, опуская — после того как они опреде­лены — те явления, которые представляют собой лишь варианты. Благодаря этому достигается большое упрощение и становится возможным обнаружить внутреннюю организацию и законы взаимо­действия этих формальных элементов. Каждая фонема и морфема оказывается существующей относительно каждой другой, будучи одновременно и отличной от всех других и зависимой от них; каж­дая ограничивает другие и ограничивается ими в свою очередь, взаимное различие и взаимная зависимость с необходимостью пред­полагают друг друга. Элементы образуют ряды и обнаруживают особый в каждом языке порядок. Это и есть структура, каждая часть которой существует лишь благодаря целому, в свою очередь существующему лишь в совокупности своих составных частей.