Правда Калашникова

В мире «Песни» можно отметить противостояние таких по­нятий, как «потеха» и «правда». Певцы хотят исполнить свою песню, дабы «потешить доброго боярина» (2, 11); кулач­ный бой должен потешить царя, что подчеркивается и Кири-беевичем: «Лишь потешу царя нашего батюшку» (2, 21). Именно подобному игривому отношению к серьезным пробле­мам и противопоставляет себя Калашников: «Не шутку шу­тить» не людей смешить / К тебе вышел я теперь, бусурман-ский сын. / Вышел я на страшный бой, на последний бой» (2, 17). Откуда берется эта нравственная серьезность, которая за­ставляет Калашникова совершить убийство любимого оприч­ника Ивана Грозного, а потом еще отказаться раскрыть моти­вы подобного поведения?

Понятию «потехи» в мире «Песни» противопоставляется по­нятие «правды». Несмотря на всю сложность этого понятия в отношении любого писателя, в случае с Лермонтовым ясно одно: «правда» всегда имеет для него внутренние и личные корни. В 1831 году, в своем раннем стихотворении «Мой дом», Лермонтов сформулировал убеждение, которому он не изменял на протяжении всей своей жизни: «Есть чувство правды в сер­дце человека, святое вечности зерно» (1, 185). Это чувство правды зависит не от внешних понятий морали, закона или на-

* Мицкевич А. Стихотворения. Поэмы. М., 1968. С. 428.

уки, а только от голоса сердца*. Притом, каким бы этот голос сердца ни был противоречивым, он предпочтительнее всего ос­тального, ибо в этом голосе слышатся отголоски вечности. Подобное восхваление внутреннего голоса типично для роман­тизма. Блейк, в частности, заметил: «Иисус же был сама доб­родетель и поступал согласно желанью, а не из правил» («Бра­косочетание Неба и Ада»)**.

Калашников тоже следует внутреннему голосу. Узнав о дей­ствиях Кирибеевича, он решает ему отомстить и заявляет сво­им братьям, что действует по зову сердца: «А такой обиды не стерпеть душе да не вынести сердцу молодецкому» (2, 15). И затем, на том же дыхании, он просит братьев принять учас­тие в битве за «святую правду»:

А побьет он меня — выходите вы

За святую правду-матушку,

Не сробейте, братцы любезные!

Вы моложе меня, свежей силою,

На вас меньше грехов накопилося,

Так авось Господь вас помилует! (2, 15)

Калашников уравнивает голос сердца со «святой правдой». Но может ли такая личная правда быть «святой»? В разговоре с Кирибеевичем Калашников называет того «бусурманом» и обвиняет в нарушении Божьего закона (2, 17). Сам же Калаш­ников желает защищать этот закон... убийством.

Мне кажется, поведение Калашникова подводит нас к самой сути нравственного парадокса Лермонтова. Его герои готовы бороться с любой земной властью, но те принципы, которые они защищают, не всегда соответствуют общепринятым рели­гиозным или нравственным нормам. Этот парадокс отчетливо проявляется, например, в сцене, предшествующей бою. Кири-беевич кланяется только царю, а Калашников — и царю, и Кремлю, и церквям, и русскому народу. Кирибеевич признает только одну власть. Калашников — много, но в то же время ни

* Ср.:

Пусть монастырский ваш закон

Рукою Бога утвержден,

Но в этом сердце есть другой,

Ему не менее святой:

Он оправдал меня — один

Он сердца полный властелин (2, 231).

** Блейк У. Песни Невинности и Опыта. СПб., 1993. С. 209.

В. ГОЛЫПТЕЙН

«Песня про... купца Калашникова»: проблема героизма

одной. Внимание к требованиям своего внутреннего голоса зас­тавляет лермонтовских героев чувствовать себя одинаково от­чужденными и от земли, и от неба.

Только один раз на протяжении всего повествования мы имеем возможность заглянуть во внутренний мир героя. Перед тем, как нанести смертельный удар, Калашников вновь возвра­щается мыслью к вопросу о правде: «Чему быть суждено, то и сбудется; / Постою за правду до последнева!» (2, 18). В уже ци­тированном объяснении государю по поводу «Смерти поэта» Лермонтов подчеркивает именно такую верность внутренним принципам: «Отрекаться от них (стихов на смерть Пушкина) я не мог: правда всегда была моей святыней, и теперь, принося на суд свою повинную голову, я с твердостью прибегаю к ней как единственной защитнице благородного человека перед ли­цом царя и лицом Божиим» *. Правда и благородство представ­лены Лермонтовым как союзники, которые противопоставля­ются как земному, так и небесному.

Калашников прекрасно понимает, что, взяв закон в свои руки и осмелившись на убийство, он совершает преступление и как царский подданный, и как верующий. Тем не менее, как свободная личность, он чувствует себя оправданным в своей не­традиционной защите правды. Калашников не хочет ждать справедливости ни от царя, ни от Бога. В признании Калашни­кова царю: «Я убил его вольной волею, / А за что, про что — не скажу тебе, / Скажу только Богу единому» (2, 18) — слышит­ся, скорее, надежда на Божье понимание, но отнюдь не уверен­ность в том, что Бог на его стороне. В этом признании, без­условно, различимо эхо знаменитого ответа Христа фарисеям: «Кесарево кесарю, а Божие Богу» (Матф. 22: 21). Но своим бунтарским поведением Калашников добавляет к этой форму­ле: «Ну а мне — мое». Калашников не может иначе, что бы Бог или царь ни думали о его действиях. В этом суть героизма Ка­лашникова и его понимания «святой правды» **. Калашников,

* Мануйлов В. А. Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова.

М., 1964. С. 73.

** П. В. Владимиров приводит несколько фольклорных примеров, в которых обвиняемый может быть казнен или помилован царем, но всегда отвечает на его вопросы. Ср.:

Ты за что убил мово подручника, Молодого мово опричника? — Я скажу тебе, православный Царь. Я за то убил зла Татарченка,

который умирает, отстаивая свое человеческое достоинство, является первым настоящим защитником независимой, сво­бодной личности в русской литературе.

Лермонтов постоянно подчеркивает необходимость защиты внутреннего мира от посторонних. Его стихотворение 1837 года «Я не хочу, чтоб свет узнал...» напоминает чувства и фразеоло­гию Калашникова:

Я не хочу, чтоб свет узнал Мою таинственную повесть; Как я любил, за что страдал, Тому судья лишь Бог да совесть. Им сердце в чувствах даст отчет, У них попросит сожаленья... (1, 29)

Поэт утверждает, что только Бог и совесть могут требовать ответа у сердца. Поэтому, когда Иван Грозный требует у Ка­лашникова объяснения и просит его отвечать «по правде, по совести», он переходит границы, положенные земной власти. Иван может требовать правдивого ответа, и Калашников ему такой ответ дает. Но совесть Калашникова лежит за чертой царской власти. Поэтому ответ Калашникова является защи­той того, что принадлежит только ему, — его совести.

Калашников отстаивает свое «я» и подчеркивает абсолют­ную ценность своего внутреннего мира. Этим Калашников за­метно отличается от других героев поэмы, которые определяют свое «я» через других (Кирибеевич — через царя, Алена — че­рез мужа). Ясно, что Иван Грозный не может благожелательно относиться к подобной позиции своего подданного. Калашни­ков казнен и похоронен в «безымянной могиле», то есть его «я» полностью уничтожено. Но сама «Песня», равно как и факт ее частого исполнения бродячими гуслярами, воскреша­ют и сохраняют в памяти героизм Калашникова — ту совер­шенную Калашниковым нравственную революцию, важность которой так легко просмотреть культуре, до такой степени не­охотно признающей индивидуальные права своих членов.

Молодого твово опричника: Я убил его за дурны дела.

(Владимиров П. В. Исторические и народно-бытовые сюжеты в по­эзии М. Ю. Лермонтова. С. 19).

Именно вследствие своей схожести этот разговор принципиально отличается от диалога лермонтовской поэмы.

В. ГОЛЫПТЕЙН

'«Песня про... купца Калашникова»: проблема героизма