Д. Л. АНДРЕЕВ

Из книги «Роза Мира»

<отрывок>

<...> Всенародное горе, охватившее Россию при известии о гибели [Пушкина] показало, что миссия всенародного значе­ния впервые в истории возложена не на родомысла¹, героя или подвижника, а на художественного гения, и что народ если этого и не осознавал, то зато чувствовал совершенно отчетливо. Убийство гения было осознано всеми как величайшее из зло­действ, и преступник был выброшен, как шлак, за пределы России. Бессильный гнев, возмущение и негодование можно испытывать теперь, читая о благополучии и преуспеянии, ко­торым обласкала Дантеса его дальнейшая судьба — судьба са­модовольного богача и дельца, сенатора Второй империи², не испытавшего и тени раскаяния в совершенном преступлении. Но для метаисторического созерцания слишком ясно, каким мимолетным было это пошлое торжество и каким жутким — посмертие Дантеса. <...>

Но если смерть Пушкина была великим несчастьем для Рос­сии, то смерть Лермонтова была уже настоящей катастрофой, и от этого удара не могло не дрогнуть творческое лоно не толь­ко Российской, но и других метакультур.

Миссия Пушкина, хотя и с трудом и только частично, но все же укладывается в человеческие понятия; по существу, она ясна.

Миссия Лермонтова — одна из глубочайших загадок нашей культуры.

С самых ранних лет — неотступное чувство собственного из­бранничества, какого-то исключительного долга, довлеющего над судьбой и душой; феноменально раннее развитие бушую­щего, раскаленного воображения и мощного, холодного ума; наднациональность психического строя при исконно русской

Д. Л. АНДРЕЕВ

Роза Мира

стихийности чувств; пронизывающий насквозь человеческую душу суровый и зоркий взор; глубокая религиозность натуры, переключающая даже сомнение из плана философских сужде­ний в план богоборческого бунта, — наследие древних вопло­щений этой монады в человечестве титанов³; высшая степень художественной одаренности при строжайшей взыскательнос­ти к себе, понуждающей отбирать для публикации только ше­девры из шедевров... Все это, сочетаясь в Лермонтове, укрепля­ет нашу уверенность в том, что гроза вблизи Пятигорска, заглушившая выстрел Мартынова, бушевала в этот час не в одном только Энрофе⁴. Это, настигнутая общим Врагом, обо­рвалась недовершенной, миссия того, кто должен был создать со временем нечто, превосходящее размерами и значением до­гадки нашего ума, — нечто и в самом деле титаническое.

Великих созерцателей «обеих бездн», бездны горнего мира и бездны слоев демонических, в нашей культуре я до сих пор знаю три: Иоанн Грозный, Лермонтов и Достоевский. Четвер­тым следовало бы назвать Александра Блока, если бы не мень­ший, сравнительно с этими тремя, масштаб его личности.

Если и не приоткрыть завесу над тайной миссии, не свер­шенной Лермонтовым, то хотя бы угадать ее направление мо­жет помочь метаисторическое созерцание и размышление о по­лярности его души. Такое созерцание приведет к следующему выводу: в личности и творчестве Лермонтова различаются без особого усилия две противоположные тенденции. Первая: ли­ния богоборческая, обозначающаяся уже в детских его стихах и поверхностным наблюдателям кажущаяся видоизменением модного байронизма. Если байронизм есть противопоставление свободной, гордой личности окованному цепями условностей и посредственности человеческому обществу, то конечно, здесь налицо и байронизм. Но это — поверхность; глубинные же, подпочвенные слои этих проявлений в творческих путях обоих поэтов весьма различны. Бунт Байрона есть прежде всего бунт именно против общества. Образы Люцифера, Каина, Манфреда суть только литературные приемы, художественные маски. Носитель гениального поэтического дарования, Байрон как че­ловек обладал скромным масштабом; никакого воплощения в человечестве титанов у него в прошлом не было. Истинному титану мечта о короне Греции показалась бы жалкой и мелкой детской игрой, а демонические позы, в которые любил стано­виться Байрон, вызвали бы у него лишь улыбку, если бы он не усмотрел в них действительных внушений демонических сил. А такие внушения были, и притом весьма настойчивые. Жгу-

чее стремление к славе и к власти, постоянный маскарад жиз­ни, низменность итальянских приключений — все это указы­вает отнюдь не на титаническую природу этого человека, а только на его незащищенность от демонической инвольтации. А так как общая одаренность его натуры была огромной, а фон, на котором он действовал — общество того времени, — совер­шенно тускл, то маскарад этот мог ввести в заблуждение не только графиню Гвиччиоли⁵, но и настоящего титана, каким, был Гете⁶. — Байрон амистичен. Его творчество являло собою, в сущности, не что иное, как английский вариант того куль­турного явления, которое на континенте оформилось в идеоло­гической революции энциклопедистов: революции скептиче­ского сознания против, как сказал бы Шпенглер, «великих форм древности» ⁷. У Лермонтова же — его бунт против обще­ства является не первичным, а производным: этот бунт вовсе не так последователен, упорен и глубок, как у Байрона, он не уводит поэта ни в добровольное изгнание, ни к очагам освобо­дительных движений. Но зато лермонтовский Демон — не ли­тературный прием, не средство эпатировать аристократию или буржуазию, а попытка художественно выразить некий глубо­чайший, с незапамятного времени несомый опыт души, приоб­ретенный ею в предсуществовании от встреч со столь грозной и могущественной иерархией, что след этих встреч проступал из слоев глубинной памяти поэта на поверхность сознания всю его жизнь. В противоположность Байрону Лермонтов — мис­тик по существу. Не мистик-декадент поздней, истощающейся культуры, мистицизм которого предопределен эпохой, модой, социально-политическим бытием, а мистик, если можно так выразиться, милостью Божией; мистик потому, что внутренние его органы — духовное зрение, слух и глубинная память, а так­же дар созерцания космических панорам и дар постижения че­ловеческих душ — приоткрыты с самого рождения и через них в сферу сознания просачивается вторая реальность: реальность, а не фантастика. Это превосходно показал на анализе лермон­товских текстов Мережковский — единственный из критиков и мыслителей, который в суждениях о Лермонтове не скользил по поверхности, а коснулся трансфизического корня вещей (Д. С. Мережковский. «Лермонтов»)⁸.

Лермонтов до конца своей жизни испытывал неудовлетво­ренность своей поэмой о Демоне. По мере возрастания зрелости и зоркости он не мог не видеть, сколько частного, эпохального, человеческого, случайно-автобиографического вплелось в ткань поэмы, снижая ее трансфизический уровень, замутняя и из-

Ц.Л.АНДРЕЕВ

Роза Мира

мельчая образ, антропоморфизируя сюжет. Очевидно, если бы не смерть, он еще много раз возвращался бы к этим текстам и в итоге создал бы произведение, в котором от известной нам по­эмы осталось бы, может быть, несколько десятков строф. Но дело в том, что Лермонтов был не только великий мистик; это был живущий всею полнотой жизни человек и огромный — один из величайших у нас в XIX веке — ум. Богоборческая тенденция проявлялась у него поэтому не только в слое мисти­ческого опыта и глубинной памяти, но и в слое сугубо интел­лектуальном, и в слое повседневных действенных проявлений, в жизни. Так следует понимать многие факты его внешней био­графии: его кутежи и бретерство, его юношеский разврат — не пушкинский веселый, а угрюмый и тяжкий, его поведение с теми женщинами, перед которыми он представлял то Печори­на, то почти что Демона и даже, может быть, его воинское удальство. (К двадцати пяти годам все эти метания Лермонтова кончились, утратили для него всякий интерес и были изжиты, в то время как Байрон продолжал быть игралищем всевозмож­ных сил до конца своей тридцатипятилетней жизни.) В интел­лектуальном же плане эта бунтарская тенденция приобрела вид холодного и горького скепсиса, вид скорбных, разъедающе пессимистических раздумий чтеца человеческих душ. Такою эта тенденция сказалась в «Герое нашего времени», в «Сашке», в «Сказке для детей» и т. д.

Но наряду с этой тенденцией в глубине его стихов, с первых лет и до последних, тихо струится, журча и поднимаясь порой до неповторимо дивных звучаний, вторая струя: светлая, заду­шевная, теплая вера. Надо было утерять всякую способность к пониманию духовной реальности до такой степени, как это случилось с русской критикой последнего столетия, чтобы не уразуметь черным по белому написанных, прямое уши крича­щих свидетельств об этой реальности в лермонтовских стихах. Надо окаменеть мыслью, чтобы не додуматься до того, что ан­гел, несший его душу на землю и певший ту песнь, которой потом «заменить не могли ей скучные песни земли», есть не литературный прием, как это было у Байрона, а факт. Хоте­лось бы знать: в каком же ином поэтическом образе следовало бы ждать от гения и вестника свидетельств о даймоне⁹, давно сопутствующем ему, как не именно в таком? — Нужно быть начисто лишенным религиозного слуха, чтобы не почувство­вать всю подлинность и глубину его переживаний, породивших лирический акафист «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою...», чтобы не уловить того музыкально-поэтического факта, что

наиболее совершенные по своей небывалой поэтической музы­кальности строфы Лермонтова говорят именно о второй реаль­ности, просвечивающей сквозь зримую всеми: «Ветка Палести­ны», «Русалка», изумительные строфы о Востоке в «Споре», «Когда волнуется желтеющая нива...», «На воздушном океа­не...», «В полдневный жар в долине Дагестана...», «Три паль­мы», картины природы в «Мцыри», в «Демоне» и многое дру­гое.

Очевидно, в направлении еще большей, предельной поляри­зации этих двух тенденций, в их смертельной борьбе, в победе утверждающего начала и в достижении наивысшей мудрости и просветленности творческого духа и лежала несвершенная миссия Лермонтова. Но дело в том, что Лермонтов был не «ху­дожественный гений вообще» и не только вестник, — он был русским художественным гением и русским вестником, и в ка­честве таковых он не мог удовлетвориться формулой: «слова поэта суть дела его» ¹⁰. Вся жизнь Михаила Юрьевича была, в сущности, мучительными поисками, к чему приложить разры­вающую его силу. Университет, конечно, оказался тесен. Бо­гемная жизнь литераторов-профессионалов того времени была безнадежно мелка. Представить себе Лермонтова замкнувшим­ся в семейном кругу, в личном благополучии, не может, я ду­маю, самая благонамеренная фантазия. Военная эпопея Кавка­за увлекла было его своей романтической стороной, обогатила массой впечатлений, но после «Валерика» не приходится со­мневаться, что и военная деятельность была осознана им как нечто в корне чуждое тому, что он должен был совершить в жизни. Но что же? Какой жизненный подвиг мог найти для себя человек такого размаха, такого круга идей, если бы его жизнь продлилась еще на сорок или пятьдесят лет? Предста­вить Лермонтова, примкнувшего к революционному движению 60-х и 70-х годов, так же невозможно, как вообразить Толсто­го, в преклонных годах участвующим в террористической организации, или Достоевского — вступившим в социал-де­мократическую партию. — Поэтическое уединение в Тарха­нах? Но этого ли требовали его богатырские силы? — Монас­тырь, скит? ^п — Действительно: ноша затвора была бы по плечу этому духовному атлету, на этом пути сила его могла бы найти для себя точку приложения. Но православное иночество несовместимо с художественным творчеством того типа, тех форм, которые оно приобрело в наши поздние времена, а от этого творчества Лермонтов, по-видимому, не отрекся бы ни­когда. Возможно, что этот титан так и не разрешил бы никогда

Д.Л.АНДРЕЕВ

заданную ему задачу: слить художественное творчество с ду­ховным деланием и подвигом жизни, превратиться из вестника в пророка. Но мне лично кажется более вероятным другое: если бы не разразилась пятигорская катастрофа, со временем русское общество оказалось бы зрителем такого — непредста­вимого для нас и неповторимого ни для кого — жизненного пути, который привел бы Лермонтова-старца к вершинам, где этика, религия и искусство сливаются в одно, где все блужда­ния и падения прошлого преодолены, осмыслены и послужили к обогащению духа и где мудрость, прозорливость и просвет­ленное величие таковы, что все человечество взирает на этих владык горных вершин культуры с благоговением, любовью и с трепетом радости.

В каких созданиях художественного слова нашел бы свое выражение этот жизненный и духовный опыт? Лермонтов, как известно, замышлял роман-трилогию, первая часть которой должна была протекать в годы пугачевского бунта, вторая — i эпоху декабристов, а третья — в 40-х годах¹². Но эту трилогик он завершил бы, вероятно, к сорокалетнему возрасту. А даль­ше?.. Может быть, возник бы цикл «романов идей»? Или эпо­пея-мистерия типа «Фауста»? Или возник бы новый, невидан­ный жанр?.. — Так или иначе, в 70-х и 80-х годах прошлого века Европа стала бы созерцательницей небывалого творения, восходящего к ней из таинственного лона России и предвосхи­щающего те времена, когда поднимется из этого лона цветок всемирного братства — Роза Мира, выпестованная вестника­ми — гениями — праведниками — пророками.

Смерть Лермонтова не вызвала в исторической Европе, ко­нечно, ни единого отклика. Но когда прозвучал выстрел у под­ножия Машука, не могло не содрогнуться творящее сердце не только Российской, но и Западных метакультур, подобно тому, как заплакал бы, вероятно, сам демиург Яросвет¹³, если бы где-нибудь на берегах Рейна оборвалась в двадцать семь лет жизнь Вольфганга Гете.

Значительную часть ответственности за свою гибель Лер­монтов несет сам. Я не знаю, через какие чистилища прошел в посмертии великий дух, развязывая узлы своей кармы. Но я знаю, что теперь он — одна их ярчайших звезд в Синклите Рос­сии, что он невидимо проходит между нас, творит над нами и в нас и что объем и величие этого творчества непредставимы ни в каких наших предварениях. <...>

IV