Зак. 3178. превратился в какой-то моральный Кавказ, чуждый тишины и безопасности

Ю. И. АЙХЕНВАЛЬД

Памяти Лермонтова

превратился в какой-то моральный Кавказ, чуждый тишины и безопасности. Ему нравятся такие люди, которые никогда не погашают своих страстей; замечательна и страшна эта «Лю­бовь мертвеца», эта ревность, идущая из могилы: «Ты не долж­на любить другого, — нет, не должна; ты мертвецу святыней слова обручена». Умирает тело, но не любовь. В той жизни надо дочувствовать эту; бессмертие нужно для того, чтобы до­кончить наши романы, — вернее, для того, чтобы их продол­жать; залог бессмертия — в нашей неутолимости, и царство не­бесное — царство земное. «Что мне сиянье Божьей власти и рай святой? Я перенес земные страсти туда с собой»...

Но все это — не весь Лермонтов, т. е. даже не весь Лермон­тов-Печорин. Ведь мы знаем, что, наряду с такой страстностью, наряду с такой родственностью пламенному Кавказу, автор и его двойник-герой обладает и как раз противоположными чер­тами: он тоскует, скучает, размышляет, он «размышлением хо­лодным убил последний жизни цвет»³⁰, он полон иронии, скеп­тицизма, усталости, он принимает мефистофелевский облик доктора Вернера. А разве доктору Вернеру подобает жить на Кавказе? И разве могут вполне слиться, сродниться все эти лишние люди, бледные рыцари безочарования, с той стихийной свежестью и наивностью, которые отличают истинного кавказ­ца? Там, где все цельно и непосредственно, Лермонтов, из­борожденный скорбью и скукой, может жить только одной по­ловиной души; Кавказ ему к лицу, но не ко всему лицу. И в этом — антиномичность его творчества. Он противоречит са­мому себе; он соединяет подавленность жизни с ее предельной напряженностью, огненность и рефлексию, лед и пламень. Пе­чорин опустился в «холодный кипяток» нарзана, — и это внут­реннее противоречие «холодного кипятка», однако совершенно реальное, свойственное природе и душе, — оно и служит при­знаком Лермонтова и Печорина. Творец «Героя нашего време­ни», сам этому герою близкий, бродит по жизни, томясь ею, как гладким путем без цели, как пиром на празднике чужом, разрушает себя и других, глумится над женщинами и в душе своей носит смерть — свою и чужую. И в то же время он чув­ствует «преступлений сладострастье»³¹, любит дерзновение, борьбу, сознает, что «жизнь скучна, когда боренья нет» и, сам бездействующий, апатичный, утомленный, восклицает все-таки (еще юношескими устами): «Мне нужно действовать... и понять я не могу, что значит отдыхать»³². Таким образом, за­интересованность и равнодушие, страсть и скука, пафос и апа­тия перемежаются в душе Лермонтова, и одна половина

души — живая у него, а другая — мертвая. Все это — полюс Печорина.

Но рядом с ним, на том же Кавказе, увидел Лермонтов и Максима Максимыча, подле эффектного Печорина заметил его скромную фигуру, его простодушную душу. Они все — в одном чине, эти штабс-капитан Максим Максимыч, капитан Миро­нов, капитан Тушин из «Войны и мира», даже не знавший, что это он — герой и победитель Шенграбена. Когда жизнь зовет их к подвигу, они совершают его просто и непритязательно, не требуя наград и ореола. Лермонтовский штабс-капитан, не оста­вивший нам даже своей фамилии, представляет собою чисто пушкинскую фигуру; он воплощает красоту такой смиреннос­ти, которая требует больше энергии, чем иной бунт. Максим Максимыч действеннее и Печорина, и Демона, носитель целос­тного, хотя и не выраженного миросозерцания, бескорыстный, светлый в своей обыкновенности, он так необходим для жизни, так силен своей сердечностью: ни перед чем он не растеряется, ни перед какою опасностью не убежит, на дуэль Грушницкого не вызовет, никого зря не убьет, никакой Тамары, Бэлы, княжны Мери, Веры не погубит, но в самую опасную битву с врагом пойдет буднично и бесстрашно. И Лермонтов знал, на­сколько серый Максим Максимыч выше декоративного Печо­рина, и тяготел к стихии своего штабс-капитана, и все, что есть в его поэзии тихого, благословляющего жизнь, доброго и про­стого, — все это у него запечатлено духом Максима Максимы­ча. Если бы Лермонтов жил дольше и успел досказать свою по­эзию, в нем, вероятно, усилились бы те элементы примирения с миром, которые так сильны в религиозных проявлениях его творчества, там, где он в небесах видит не демона, а Бога, там, где он приветствует, а не презирает, где он радуется тому, что «тихо все на небе и на земле, как сердце человека в минуту ут­ренней молитвы»³³. И то, что над стихией Печорина в нем, быть может, получала преобладание стихия Максима Макси­мыча, что в смирении и примирении являлась для него перс­пектива синтеза между холодом и кипятком, между угнетенно­стью безочарования и стремительной полнотою жизни, — это, конечно, совсем не означает, будто Лермонтов отказался от сво­их высоких требований к миру, понизил свои идеальные оцен­ки, мелко успокоился. Нет, его примиренность не уступка, его смиренность не пошлость: напротив, он поднялся на ту пре­дельную высоту, где человек достигает благоволения, где он по­стигает значительность будней, подвиг простоты. Легче, подоб­но Демону, красиво пролетать над вершинами Кавказа, озирать

Ю. И. АЙХЕНВАЛЬД

панораму мира, и желтый Нил, и цветные шатры бедуинов, и Тегеран у жемчужного фонтана, чем творить в неприглядной обстановке трудное дело жизни в ее равнинах, на фоне скудного ландшафта. И Лермонтов, которому когда-то нужна была при­рода нарядная, приподнятая, горная и гордая, полюбил впо­следствии и скромный русский пейзаж, на холме средь желтой нивы чету белеющих берез, и на родных проселках любовно встречал он дрожащие огни печальных деревень, печальных русских деревень. Он, как поэт, становился сердечнее, мягче, ближе к реальности; в прекрасную сталь его стихов все больше проникала живая теплота и человечность, — но его убили, и он ушел, не договорив.

Однако и то, что он успел сказать, разумеется, никогда не умолкнет в русской литературе. Оригинальное переплетение моментов Печорина и Максима Максимыча, удивительная красота отдельных созданий, большая внутренняя жизнь, бью­щаяся в его строках, значительность тех мировых и психологи­ческих проблем, которые находили в нем поэтический от­звук, — все это делает Лермонтова одинаково дорогим в его обоих естествах — Печорина и Максима Максимыча. И сотую годовщину его рождения, которой потрясенная Россия, все праздники отложившая, не может теперь отпраздновать, каж­дый все-таки отметит как очень знаменательную и желанную дату в нашем духовном календаре, в истории нашего обще­ственного и личного развития, 1 с великой благодарностью вспомнят о родном поэте и те, которые любят в нем категорию Пушкина, и те, которые больше ценят его за категорию Байро­на, — особенно же те, которые любят в нем Лермонтова.