Е января

Как часто, пестрою толпою окружен, Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,

При шуме музыки и пляски, При диком шепоте затверженных речей, Мелькают образы бездушные людей,

Приличьем стянутые маски,

Когда касаются холодных рук моих

С небрежной смелостью красавиц городских

Давно бестрепетные руки, — Наружно погрузясь в их блеск и суету, Ласкаю я в душе старинную мечту

Погибших лет святые звуки.

Опять ряд «сентенций»! — Резкое обличение Я с другой точ­ки зрения: посмотрим же, что это за старинная мечта? Что за святые звуки погибших ваших лет, которые вы, поэт, «ласкае­те в душе»?

И если как-нибудь на миг удастся мне Забыться, — памятью к недавней старине

Лечу я вольной, вольной птицей; И вижу я себя ребенком, и кругом Родные все места: высокий барский дом

И сад с разрушенной теплицей;

С. О. БУРАЧОК

Стихотворения М. Лермонтова

Зеленой сетью трав подернут спящий пруд, А за прудом село дымится — и встают

Вдали туманы над полями. В аллею темную вхожу я; сквозь кусты Глядит вечерний луч, и желтые листы

Шумят под робкими шагами.

И страшная тоска теснит уж грудь мою *: Я думаю об ней, я плачу и люблю,

Люблю мечты моей (детской?) созданье С глазами, полными лазурного огня, С улыбкой розовой, как молодого дня

За рощей первое сиянье.

Так царства дивного всесильный господин — Я долгие часы просиживал (ребенком?) один,

И память их жива поныне Под бурей тягостных сомнений и страстей, Как свежий островок безвредно средь морей

Цветет на влажной их пустыне.

Когда ж, опомнившись, обман я узнаю, И шум толпы людской спугнет мечту мою,

На праздник незванную гостью, О, как мне хочется смутить веселость их И дерзко бросить им в глаза железный стих,

Облитый горечью и злостью\

Жаль! Напрасно! С больными не так поступают. Они, и вы, и все — подданные того же Я. Сперва спасите себя от власти его, тогда увидите, что и с ними надо делать. Заметьте, поэт, какие бесподобные описания у вас, — но все это лишь пластика, ху­дожественность **, принесенная в жертву Я, выглянувшего, как в три окна, в три последние стиха. Идем далее.

И скучно и грустно

И скучно и грустно, и некому руку подать

В минуту душевной невзгоды-Желанья!., что пользы напрасно и вечно желать?..

А годы проходят — все лучшие годы!

Любить?., но кого же?., на время — не стоит труда,

А вечно любить невозможно. В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа:

И радость, и муки, и все там ничтожно...

* Помните, вы сейчас сказали: и вижу я себя ребенком; мы ждем от

вас рассказа о делах и чувствах вашего детства. ** См. «Маяк», часть IX, глава IV, стр. 35 и далее¹⁰.

Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг

Исчезнет при слове рассудка. И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —

Такая пустая и глупая шутка\

Нет, мой поэт, я не согласен с вами: жизнь совсем не шутка, и уж вовсе не такая, как вы говорите. Из всех тайн мироздания тайна жизни человеческой — высочайшая тайна Божией пре­мудрости; и эта тайна полураскрыта человеку откровением; и воображение гаснет, и ум исчезает в беспредельной глубине и красоте этой великой тайны.

Но если вы говорите о жизни Я и в Я — дело другое! я согла­сен с вами. Жизнь в пустом Я — удивительное противоречие с нашим кичливым разумом, который хвалится, будто все знает и во всем избирает лучшее, а между тем пресмыкается в поги­бельном раболепстве этому Я. Жизнь в Я, конечно, и пустая, и глупая, но не шутка, а разве плачевная шутка, оканчиваю­щаяся погибелью Я и всего его царства, и всех его подданных.

В себя ли заглянешь?..

И радость, и муки, и все там ничтожно.

Не все там ничтожно. Есть там чудный образ Божий или, лучше, следы разбитого образа. Но и самые эти следы в духе — удивительны! Ежели вы, поэт, видели, что там все ничтожно, значит, опять вы сталкивались только с Я, а об нем мало ска­зать — ничтожно.

Не хотел бы я видеть в ваших прекрасных стихах вот таких выражений:

Любить... на время — не стоит труда!

^>! Мало! Любить на время — просто порок. В поэзии таким ве­щам и места нет: разве как тень может художник употребить их в своей картине. Но в таком виде, как тут, нельзя.

А вечно любить невозможно.

Не все то невозможно, что кажется таким. Для Я, конечно, это невозможно. Переменчивость, измена — в числе непремен­ных атрибутов Я.

Прекрасная вещь у вас, поэт, «Бородино». Но Бородино — такая колоссальная поэма, что простому усачу даже не понять колоссальных ее элементов. Об этой вещи надо писать огневым Пером Ф. Н. Глинки¹¹. Вы сделали большую ошибку, что не взяли труда на себя, а поручили усачу. Это произведение было

С. О. БУРАЧОК

Стихотворения М. Лермонтова

бы в тысячу крат выше и «Песни про царя Ивана Васильеви­ча» и «Мцыри» — двух серьезных поэм, где вы вполне показа­ли себя и которые мы с вами повнимательнее пересмотрим; только наперед позвольте заметить вам: статьи, в которых вы особенно слабы, это «Русалка», «Еврейская мелодия»; вовсе не хотел бы я видеть ни в чьем собрании стихотворений таких ве­щей, как «Расстались мы...», «Ребенку», «Благодарность», осо­бенно же «Дары Терека». Скажите, какая поэзия может быть в тех картинах, где вы представляете, что Терек несет с собой и дарит Каспию — что же? — два трупа утопленников: кабардин­ца и казачки, разбухшие, посинелые, обрюзглые, безобразные трупы, — и будто Каспий с жадностью хватает труп казачки:

И старик во блеске власти Встал, могучий, как гроза, И оделись влагой страсти Темно-синие глаза.

Он взыграл, веселья полный, — И в объятия свои Набегающие волны Принял с ропотом любви.

Воля ваша, эта картина столько же эстетически верна и кра­сива, как и сия:

Борей наш дует, Борей наш плюет, И сильно под бока прохожего он сует¹².

«Олицетворения» природы надо делать с выбором и осто­рожно. Всю природу нельзя олицетворять страстями челове­ческими. На это есть скоты и звери: и посмотрите, как славно Крылов этим воспользовался. Его олицетворения нигде не бьют по эстетическому вкусу и чувству.