Герой нашего времени». Сочинение М. Лермонтова

Санкт-Петербург, 1840. Две части <отрывки>

<...> Какой страшный человек этот Печорин! <...> «Эгоист, злодей, изверг, безнравственный человек!» — хором закричат, может быть, строгие моралисты. Ваша правда, господа; но вы-то из чего хлопочете? За что сердитесь? Право, нам кажется, вы пришли не в свое место, сели за стол, за которым вам не поставлено прибора... Не подходите слишком близко к этому человеку, не нападайте на него с такою запальчивою храбро-стию: он на вас взглянет, улыбнется, и вы будете осуждены, и на смущенных лицах ваших все прочтут суд ваш. Вы предаете его анафеме не за пороки — в вас их больше и в вас они чернее и позорнее, — но за ту смелую свободу, за ту желчную откро­венность, с которою он говорит о них. Вы позволяете человеку делать все, что ему угодно, быть всем, чем он хочет, вы охотно прощаете ему и безумие, и низость, и разврат; но, как пошлину за право торговли, требуете от него моральных сентенций о том, как должен человек думать и действовать и как он в са­мом-то деле и не думает и не действует... И зато ваше инквизи­торское аутодафе готово для всякого, кто имеет благородную привычку смотреть действительности прямо в глаза, не опус­кая своих глаз, называть вещи настоящими их именами и по­казывать другим себя не в бальном костюме, не в мундире, а в халате, в своей комнате, в уединенной беседе с самим собою, в домашнем расчете с своею совестью... И вы правы: покажитесь перед людьми хоть раз в своем позорном неглиже, в своих заса­ленных ночных колпаках, в своих оборванных халатах, люди с отвращением отвернутся от вас, и общество извергнет вас из

себя. Но этому человеку нечего бояться: в нем есть тайное со­знание, что он не то, чем самому себе кажется и что он есть только в настоящую минуту. Да, в этом человеке есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблескивает что-то великое, как молния в черных тучах, и он прекрасен, полон поэзии даже и в те минуты, когда чело­веческое чувство восстает на него... Ему другое назначение, другой путь, чем вам. Его страсти — бури, очищающие сферу духа; его заблуждения, как ни страшны они, острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую жизнь. Это лихорадки и горячки, а не подагра, не ревматизм и гемор­рой, которыми вы, бедные, так бесплодно страдаете... Пусть он клевещет на вечные законы разума, поставляя высшее счастие • насыщенной гордости; пусть он клевещет на человеческую природу, видя в ней один эгоизм; пусть клевещет на самого себя, принимая моменты своего духа за его полное развитие и смешивая юность с возмужалостию, — пусть!.. Настанет тор­жественная минута, и противоречие разрешится, борьба кон­чится, и разрозненные звуки души сольются в один гармони­ческий аккорд!..

¹ <...> Этот человек не пылкий юноша, который гоняется за впечатлениями и всего себя отдает первому из них, пока оно не изгладится и душа не запросит нового. Нет, он вполне пережил юношеский возраст, этот период романического взгляда на жизнь: он уже не мечтает умереть за свою возлюбленную, про-,; износя ее имя и завещая другу локон волос, не принимает сло-4 ва за дело, порыв чувства, хотя бы самого возвышенного и бла-^г* гфродного, за действительное состояние души человека. Он С/ иного перечувствовал, много любил и по опыту знает, как не­продолжительны все чувства, все привязанности; он много ду-. мал о жизни и по опыту знает, как ненадежны все заключения и выводы для тех, кто прямо и смело смотрит на истину, не Тешит и не обманывает себя убеждениями, которым уже сам не верит... Дух его созрел для новых чувств и новых дум, сердце требует новой привязанности: действительность — вот сущ-Вюсть и характер всего этого нового. Он готов для него; но судь­ба еще не дает ему новых опытов, и, презирая старые, он все-таки по ним же судит о жизни. Отсюда это безверие в Действительность чувства и мысли, это охлаждение к жизни, в которой ему видится то оптический обман, то бессмысленное Мелькание китайских теней. — Это переходное состояние духа, в котором для человека все старое разрушено, а нового еще нет, и в котором человек есть только возможность чего-то дей-

В. Г. БЕЛИНСКИЙ

«Герой нашего времени». Сочинение М.Лермонтова

ствительного в будущем и совершенный призрак в настоящем. Тут-то возникает в нем то, что на простом языке называется и «хандрою», и «ипохондриею», и «мните льностию», и «сомне­нием», и другими словами, далеко не выражающими сущности явления, и что на языке философском называется рефлексиею. Мы не будем объяснять ни этимологического, ни философского значения этого слова, а скажем коротко, что в состоянии реф­лексии человек распадается на два человека, из которых один живет, а другой наблюдает за ним и судит о нем. Тут нет пол­ноты ни в каком чувстве, ни в какой мысли, ни в каком дей­ствии: как только зародится в человеке чувство, намерение, действие, тотчас какой-то скрытый в нем самом враг уже под­сматривает зародыш, анализирует его, исследует, верна ли, ис­тинна ли эта мысль, действительно ли чувство, законно ли намерение, и какая их цель, и к чему они ведут, — и благо­уханный цвет чувства блекнет, не распустившись, мысль дро­бится в бесконечность, как солнечный луч в граненом хруста­ле; рука, подъятая для действия, как внезапно окаменелая, останавливается на взмахе и не ударяет...

Так робкими всегда творит нас совесть; Так яркий в нас решимости румянец Под тению тускнеет размышленья, И замыслов отважные порывы, От сей препоны уклоняя бег свой, Имен деяний не стяжают...*

говорит Шекспиров Гамлет, этот поэтический апотеоз рефлек-" сии. Ужасное состояние! Даже в объятиях любви, среди бла­женнейшего упоения и полноты жизни, восстает этот враждеб­ный внутренний голос, чтобы заставить человека думать и

...в такое время Когда не думает никто²,

вырвав из его рук очаровательный образ, заменить его отврати­тельным скелетом...

Но это состояние сколько ужасно, столько же и необходимо. Это один из величайших моментов духа. Полнота жизни — в чувстве, но чувство не есть еще последняя ступень духа, даль­ше которой он не может развиваться. При одном чувстве чело­век есть раб собственных ощущений, как животное есть раб собственного инстинкта. Достоинство бессмертного духа чело­веческого заключается в его разумности, а последний, высший акт разумности есть — мысль. В мысли — независимость и сво-

бода человека от собственных страстей и темных ощущений. Когда человек поднимает в гневе руку на врага своего, — он следует чувству, его одушевляющему; но только разумная мысль о своем человеческом достоинстве и о своем человече­ском братстве со врагом может удержать порыв гнева и обез­оружить поднятую для убийства руку. Но переход из непосред­ственности в разумное сознание необходимо совершается через рефлексию, более или менее болезненную, смотря по свойству индивидуума. Если человек чувствует хоть сколько-нибудь свое родство с человечеством и хоть сколько-нибудь сознает себя духом в духе, — он не может быть чужд рефлексии. Ис­ключения остаются только или за натурами чисто практиче­скими, или за людьми мелкими и ничтожными, которые чуж­ды интересов духа и которых жизнь — апатическая дремота. И наш век есть по преимуществу век рефлексии, почему от нее не освобождены ни те мирные и счастливые натуры, которые с глубокостию соединяют тихость и невозмущаемое спокойствие, ни самые практические натуры, если они не лишены глубоко-сти. Отсюда значение целой германской литературы: в основа­нии почти каждого из ее произведений лежит нравственный, религиозный или философский вопрос. «Фауст» Гете есть по­этический апотеоз рефлексии нашего века. Естественно, что такое состояние человечества нашло свой отзыв и у нас; но оно отразилось в_? нашей жизни особенным образом, вследствие не­определенности, в которую поставлено наше общество насиль­ственным выходом из своей непосредственности, через вели­кую реформу Петра. Дивно художественная «Сцена Фауста» Пушкина представляет собою высокий образ рефлексии как болезни многих индивидуумов нашего общества. Ее харак­тер — апатическое охлаждение к благам жизни, вследствие не­возможности предаваться им со всею полнотою. Отсюда: томи­тельная бездейственность в действиях, отвращение ко всякому делу, отсутствие всяких интересов в душе, неопределенность желаний и стремлений, безотчетная тоска, болезненная мечта­тельность при избытке внутренней жизни. Это противоречие превосходно выражено автором разбираемого нами романа в его чудно поэтической «Думе» *, исполненной благородного не­годования, могучей жизни и поразительной верности идей. Что­бы убедиться в этом, достаточно припомнить из нее следующие четыре стиха, в которых сказано больше, чем в двенадцати то­мах иного «господина сочинителя» ³:

* Отечественные записки. 1839. № 1.

В. Г. БЕЛИНСКИЙ

«Герой нашего времени». Сочинение М.Лермонтова

И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови!..

Печорин есть один из тех, к кому особенно должно относить­ся это энергическое воззвание благородного поэта, которого это самое и заставило назвать героя романа героем нашего време­ни. Отсюда происходит и недостаток определенности, недоста­ток художественной рельефности в изображении этого лица, но отсюда же выходит и его высочайший поэтический интерес для всех, кто принадлежит к нашему времени не по одному году и числу месяца, в которые родился, — и то сильное неотразимо грустное впечатление, которое он на них производит...

<...> Итак — «герой нашего времени» — вот основная мысль романа. В самом деле, после этого весь роман может почесться злою ирониею, потому что большая часть читателей наверное воскликнет: «Хорош же герой!» — А чем же он дурен? — смеем вас спросить.

Зачем же так неблагосклонно

Вы отзываетесь о нем?

За то ль, что мы неугомонно

Хлопочем, судим обо всем,

Что пылких дум неосторожность,

Себялюбивую ничтожность

Иль оскорбляет, иль смешит,

Что ум, любя простор, теснит,

Что слишком часто разговоры

Принять мы рады за дела,

Что глупость ветрена и зла,

Что важным людям важны вздоры

И что посредственность одна

Нам по плечу и не страшна?⁴

Вы говорите против него, что в нем нет веры. Прекрасно! но ведь это то же самое, что обвинять нищего за то, что у него нет золота: он бы и рад иметь его, да не дается оно ему. И притом, разве Печорин рад своему безверию? Разве он гордится им? Разве он не страдал от него? Разве он не готов ценою жизни и счастия купить эту веру, для которой еще не настал час его?.. Вы говорите, что он эгоист? — Но разве он не презирает и не ненавидит себя за это? Разве сердце его не жаждет любви чис­той и бескорыстной?.. Нет, это не эгоизм: эгоизм не страдает, не обвиняет себя, но доволен собою, рад себе. Эгоизм <не> зна­ет мучения: страдание есть удел одной любви. Душа Печорина

не каменистая почва, но засохшая от зноя пламенной жизни земля, пусть взрыхлит ее страдание и оросит благодатный дождь, — и она произрастит из себя пышные, роскошные цве­ты небесной любви... Этому человеку стало больно и грустно, что его все не любят, — и кто же эти «все»? — Пустые, нич­тожные люди, которые не могут простить ему его превосход­ства над ними. А его готовность задушить в себе ложный стыд, голос светской чести и оскорбленного самолюбия, когда он за признание в клевете готов был простить Грушницкому, челове­ку, сейчас только выстрелившему в него пулею и бесстыдно ожидавшему от него холостого выстрела? А его слезы и рыда­ния в пустынной степи, у тела издохшего коня? — Нет, все это не эгоизм! Но его — скажете вы — холодная расчетливость, си­стематическая рассчитанность, с которою он обольщает бедную девушку, не любя ее, и только для того, чтобы посмеяться над нею и чем-нибудь занять свою праздность? — Так, но мы и не думаем оправдывать его в таких поступках, ни выставлять его образцом и высоким идеалом чистейшей нравственности: мы только хотим сказать, что в человеке должно видеть человека и что идеалы нравственности существуют в одних классичес­ких трагедиях и морально-сентиментальных романах прошло­го века. Судя о человеке, должно брать в рассмотрение обстоя­тельства его развития и сферу жизни, в которую он поставлен судьбою. В идеях Печорина много ложного, в ощущениях его есть искажение; но все это выкупается его богатою натурою. Его во многих отношениях дурное настоящее — обещает пре­красное будущее. Вы восхищаетесь быстрым движением паро­хода, видите в нем великое торжество духа над природою? — и хотите потом отрицать в нем всякое достоинство, когда он со­крушает, как зерно жернов, неосторожных, попавших под его колеса: не значит ли это противоречить самим себе? Опасность от парохода есть результат его чрезмерной быстроты; следова­тельно, порок его выходит из его достоинства. Бывают люди, которые отвратительны при всей безукоризненности своего по­ведения, потому что она в них есть следствие безжизненности и слабости духа. Порок возмутителен и в великих людях; но, на­казанный, он приводит в умиление вашу душу. Это наказание только тогда есть торжество нравственного духа, когда оно яв­ляется не извне, но есть результат самого порока, отрицание собственной личности индивидуума в оправдание вечных зако­нов оскорбленной нравственности. Автор разбираемого нами романа, описывая наружность Печорина, когда он с ним встре­тился на большой дороге, вот что говорит о его глазах: «Они не

В. Г. БЕЛИНСКИЙ

«Герой нашего времени». Сочинение М. Лермонтова

смеялись, когда он смеялся... Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей? Это признак — или злого нра­ва, или глубокой, постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его — не­продолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог ка­заться дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен». — Согласитесь, что как эти глаза, так и вся сцена свидания Печо­рина с Максимом Максимычем показывают, что если это по­рок, то совсем не торжествующий, и надо быть рожденным для добра, чтоб так жестоко быть наказану за зло?.. Торжество нравственного духа гораздо поразительнее совершается над благородными натурами, чем над злодеями...

А между тем этот роман совсем не злая ирония, хотя и очень легко может быть принят за иронию; это один из тех романов,

В которых отразился век, И современный человек Изображен довольно верно С его безнравственной душой, Себялюбивой и сухой, Мечтанью преданной безмерно, С его озлобленным умом, Кипящим в действии пустом⁵.

<...> Как в характеристике современного человека, сделан­ной Пушкиным, выражается весь Онегин, так Печорин весь в этих стихах Лермонтова:

И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови.

«Герой нашего времени» — это грустная дума о нашем вре­мени, как и та, которою так благородно, так энергически во­зобновил поэт свое поэтическое поприще и из которой мы взя­ли эти четыре стиха...

<...> В «Предисловии» к журналу Печорина автор, между прочим, говорит:

«Я поместил в этой книге только то, что относилось к пре­быванию Печорина на Кавказе. В моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-

нибудь и она явится на суд света, но теперь я не могу взять на себя эту ответственность».

Благодарим автора за приятное обещание, но сомневаемся, чтоб он его выполнил: мы крепко убеждены, что он навсегда расстался с своим Печориным. В этом убеждении утверждает нас признание Гете, который говорит в своих записках, что, написав «Вертера», бывшего плодом тяжелого состояния его духа, он освободился от него и был так далек от героя своего романа, что ему смешно было видеть, как сходила от него с ума пылкая молодежь...⁶ Такова благородная природа поэта, соб­ственною силою своею вырывается он из всякого момента огра­ниченности и летит к новым, живым явлениям мира, в полное славы творенье... Объектируя собственное страдание, он осво­бождается от него; переводя на поэтические звуки диссонансы духа своего, он снова входит в родную ему сферу вечной гармо­нии... Если же г. Лермонтов и выполнит свое обещание, то мы уверены, что он представит уже не старого и знакомого нам, о котором он уже все сказал, а совершенно нового Печорина, о котором еще можно много сказать. Может быть, он покажет его нам исправившимся, признавшим законы нравственности, но, верно, уж не в утешение, а в пущее огорчение моралистов: может быть, он заставит его признать разумность и блаженство жизни, но для того, чтобы увериться, что это не для него, что он много утратил сил в ужасной борьбе, ожесточился в ней и не может сделать эту разумность и блаженство своим достояни­ем... А может быть и то: он сделает его и причастником радос­тей жизни, торжествующим победителем над злым гением жизни... Но то или другое, а во всяком случае искупление бу­дет совершено через одну из тех женщин, существованию кото­рых Печорин так упрямо не хотел верить, основываясь не на своем внутреннем созерцании, а на бедных опытах своей жиз­ни... Так сделал и Пушкин с своим Онегиным: отвергнутая им женщина воскресила его из смертного усыпления для прекрас­ной жизни, но не для того, чтобы дать ему счастие, а для того, чтобы наказать его за неверие в таинство любви и жизни и в достоинство женщины...

«Герой нашего времени». Соч. М.Лермонтова