В. М. МАРКОВИЧ Лермонтов и его интерпретаторы 1 страница

Характеристику критических и литературоведческих интер­претаций творчества Лермонтова можно начать цитатой. «У нас, да и не только у нас, айв Европе... давно уже художе­ственное творчество принято считать бессознательным душев­ным процессом. По-видимому, этими взглядами была вызвана к жизни так называемая литературная критика. Художники недостаточно сознательно делают свое дело, нужно, чтоб кто-нибудь их проверил, объяснил, в сущности — дополнил. Лите­ратурные критики сами приблизительно так понимали свою роль и из сил выбивались, чтоб связать как-нибудь свое созна­тельное мышление с бессознательным творчеством подлежав­ших их обсуждению художественных произведений». Так на­чинаются рассуждения Льва Шестова о романе Лермонтова «Герой нашего времени». Напомним об их дальнейшем ходе, важном для рассмотрения интересующей нас темы. По мысли философа, действительное положение вещей прямо противопо­ложно представлениям критиков: «...если уже употреблять вы­ражение "бессознательное творчество", то его следует отнести не к художникам, а именно к критикам, всегда стремившимся пристегнуть к изображаемым в поэтических произведениях жизненным событиям какие-нибудь готовые, на веру принятые идеи. У художников не было "идей", это — правда. Но в этом и сказывалась их глубина — и задача искусства отнюдь не в том, чтоб покориться регламентации и нормировке, придумывае­мым на тех или иных основаниях разными людьми, а в том, чтобы порвать цепи, тяготеющие над рвущимся к свободе чело­веческим умом».

Суждения Шестова, звучавшие когда-то дерзко и парадок­сально, сегодня могут показаться тривиальными: к таким суж­дениям мы давно привыкли. Однако это не мешает им быть

В. М. МАРКОВИЧ

Лермонтов и его интерпретаторы

верными. История отношений русской критики к произведени­ям и личности Лермонтова (как раз эту историю и имел в виду Шестов в качестве конкретного примера) наглядно подтверж­дает сформулированный им тезис. Прежде всего — в той его части, где речь идет о «регламентации и нормировке» худо­жественного творчества. На протяжении едва ли не целого столетия доминирует очевидная закономерность: оценивая вы­дающегося отечественного поэта и прозаика, русская критика очень часто считает себя вправе судить его. Иногда — подобно трибуналу.

Уже первые критические отклики на публикацию «Героя нашего времени» (апрель 1840) и «Стихотворений М. Лермон­това» (октябрь 1840) напоминали состязания сторон в судебном процессе. Одна сторона обосновывала обвинительный вердикт, другая — вердикт оправдательный.

Позиция обвинения сразу же определилась как морализа-торская. Морализаторский пафос с полной очевидностью про­явился, например, в статьях СО. Бурачка, едва ли не самого консервативного русского критика 1840-х годов. Бурачок обви­нил Лермонтова в безнравственности, причем суть предъявляе­мого обвинения сводилась к тому, что в лермонтовской прозе и поэзии оцравдывается и эстетизируется зло. Основой этой пози­ции Бурачок считал эгоизм и гордое своеволие, которое обора­чивается конфликтом с окружающим миром. Таковы основные черты героев Лермонтова, таков и сам их создатель. Лермонтов представлялся критику безнадежно далеким от религии и на­родности — отщепенцем, клевещущим на современное поколе­ние русских людей. Далее из всего этого выводилась мысль о том, что творчество Лермонтова способствует торжеству зла в жизни и сознании общества. В заключение критик напоминал еще живому тогда поэту о неизбежности «тяжкого отчета перед Богом», иными словами, недвусмысленно угрожал ужасом Страшного суда. Так складывалась схема, оказавшаяся в даль­нейшем архетипической основой многих других.

Иная система оценочных ориентиров выдвигалась в статьях главного оппонента консервативной критики — В. Г. Белин­ского. Белинский предложил такой угол зрения на Лермонто­ва, который должен был лишить моралистическую оценку его творчества всякого смысла. Критик не отрицал порочности и

даже преступности многих излюбленных героев поэта. Тем са­мым он косвенно признавал наличие обаяния и энергии зла в эстетическом воздействии его произведений на читателей. Но, анализируя «Героя нашего времени» и «Стихотворения М. Лер­монтова», критик находил всему этому веские социально-фи­лософские оправдания. Прежде всего, он объяснял очевидность пороков и преступной воли лермонтовских героев честностью и трезвостью их нравственной самооценки, а сами эти качества их сознания связывал с одним из плодотворнейших, на его взгляд, проявлений духа времени.

Белинский имел в виду рефлексию, сосредоточенный само­анализ, ставший неотвязным состоянием человека. Вслед за Гегелем русский критик считал это состояние одним из важ­нейших факторов в развитии человеческого духа и человече­ского общества. Рефлексия знаменовала в его глазах переход от бессознательной непосредственности (или от лицемерного подчинения господствующей морали) к разумному и свобод­ному самоопределению личности. Рефлексия означала также переход к более активным отношениям человека с действи­тельностью, к позиции, предполагающей критицизм и пафос воинствующей гуманности. В общем, замечая черты демонизма в духовном состоянии лермонтовских героев и самого поэта, Белинский тем не менее оценивал это состояние как фактор прогресса, «как этап в движении человечества к совершен­ству». «Это только болезненный кризис, за которым должно доследовать здоровое состояние, лучше и выше прежнего». Та­ков был завершающий мотив еще одной архетипической схе-,МЫ.

За пределы охарактеризованной выше дилеммы (консерва­тивный морализм — гуманистический прогрессизм) критика vt840-x годов, в сущности, не выходила. Все неожиданности в оценке Лермонтова, действительные или мнимые, оказывались

О

конце концов с этой дилеммой связанными. Например, когда. В. Булгарин опубликовал в консервативной «Северной пче-» свой восторженный отзыв о «Герое нашего времени», это лось чем-то аномальным: от Булгарина можно было ожи-, скорее, обвинительных выпадов в стиле Бурачка. Но если;актор «Пчелы» и отклонился от своей обычной литератур-тактики (нападать на писателей из круга «Отечественных исок»), то логике своего мышления он не изменил. Булга-хвалил роман Лермонтова, интерпретируя его, в отличие Бурачка, как образцовое нравственно-сатирическое произве-:е, направленное против разгула эгоизма и аморализма в

В. М. МАРКОВИЧ

\

Лермонтов и его интерпретаторы

современной общественной жизни. Конкретные оценки Булга-рина и Бурачка были противоположными, концептуальные ориентиры и оценочные критерии — совершенно одинаковы­ми. Сталкивались два проявления морализаторской тенден­ции.

Не составляла исключения и более сложная концепция С. П. Шевырева. Анализ сюжетного фона и образов, окружав­ших центрального героя, логически вел его к истолкованию драмы Печорина как исторически значимой и закономерной. Шевырев усматривал в печоринской скуке символ обществен­ного недуга («русской апатии»), невольно сближаясь в этом с Белинским, рассуждавшим о болезненном состоянии современ­ного русского общества. В близкой по времени статье «Взгляд русского на современное образование Европы» (1841) критик, по существу, признавал характеризуемый им недуг общенаци­ональным.

Однако от вывода о реальности и серьезности истории Печо­рина Шевырев уклонился. Сильнее были обозначены другие акценты: «Печорин только призрак, отброшенный на нас За­падом, тень его (т. е. чужого для нас. — В. М.) недуга, мель­кающая в фантазии наших поэтов». Правда, проникновение европейского призрака в русское сознание критик тоже рас­сматривал как явление значимое. И все же лермонтовскую трактовку Печорина, его центральную роль в системе образов «Героя нашего времени», Шевырев воспринимал как следствие индивидуалистических заблуждений Лермонтова. Морализа-торская тенденция в итоге торжествовала и здесь.

Общие горизонты объяснения и оценки лермонтовских про­изведений повсюду устойчиво сохраняли в ту пору свою из­начальную узость. Если что-то их и расширяло иногда, то не основополагающие концептуальные идеи, а всплески непосред­ственного увлечения рецензируемыми текстами. В первую оче­редь это относится к статье Белинского о «Стихотворениях М. Лермонтова».

Не менее показательный ряд адресуемых Лермонтову обви­нений составляли в 1840-е годы претензии к его писательской технике, и в первую очередь к поэтической форме его стихотво­рений или поэм. Признавая несомненность лермонтовского по­этического дара, обвинители тем не менее приходили к выводу,

что молодой поэт очень часто пишет плохо — невыразительно и безвкусно.

Ключевым словом в наборе отрицательных оценок было по­нятие «несообразность», которое каждый из критиков конкре­тизировал по-своему. Характеризуя лирику Лермонтова, Е. Ф. Розен отмечал ошибки «и в форме, и в способах выраже­ния», порой находя в лермонтовских стихотворениях «совер­шенную бессмыслицу». В. Т. Плаксин, рассматривая характе­ры действующих лиц в поэмах Лермонтова, обнаруживал повсюду «преувеличенность в отдельных чертах» и тут же ря­дом— «неполноту и недоконченность в целом». Всюду была замечена слабость созидающей воли: Плаксин настаивал на том, что в поэзии Лермонтова «искусство ограничивалось звуч­ностью стиха и силой выражения».

Впрочем, ценность «силы выражения» тоже представлялась сомнительной: считалось, что ее проявления способны пора­жать, но не способны пробуждать сочувствие. И за всеми кри­тическими замечаниями подобного рода скрывалась общая концептуальная идея. Многочисленные «несообразности», най­денные «обвинителями» в лермонтовских произведениях, пря­мо или косвенно связывались ими с ущербностью творческой позиции, а в конце концов и с ущербностью самой личности поэта. Отмечая внутреннюю слабость «порывистой» лермонтов­ской эмоциональности, Розен объяснял ее недостатком стихий «чистого и светлого», необходимых, как он верил, для «живо­го, истинного вдохновения». Плаксин поддерживал мысль о «мгновенных порывах», заменивших истинные чувства, нахо­дя при этом источник душевной и творческой ущербности по­эта в его конфликте с миром. И снова звучали обвинения в без-В|>авственности и асоциальное™, в свое время выдвинутые П|ютив Лермонтова Бурачком.

> К числу признаков ущербности лермонтовской поэзии «об­винители» относили и множество заимствований. Первым за­тронул эту тему Шевырев, заговорив о «протеизме» Лермонто­ва и тут же приравняв «протеизм» к эклетизму, опасному для Самобытного творческого развития поэта. Оценка «протеизма», Щ видим, сразу же оказалась отрицательной, но у Шевырева еще несколько смягчалась указанием на исключительное Разнообразие заимствованного. В более поздней статье Розена Приговор оказался гораздо более суровым. Заимствования бяли признаны опасными не только для самого Лермонтова, но Ч: в не меньшей степени для его читателей, а главное — для ис-*£сства. Розен вплотную подошел к тому, чтобы обвинить Лер-

В. М. МАРКОВИЧ

Лермонтов и его интерпретаторы

монтова в своеобразном самозванстве — в попытке сыграть роль великого поэта, на деле им не являясь.

Конечно, всем этим обвинительным тезисам сопутствовали оговорки (о проблесках гениальности рядом с «несообразностя­ми» и «промахами», о ранней гибели поэта, помешавшей его дарованию созреть и раскрыться, и т. д.). Однако не менее важ­ным было то,что в «прениях сторон» обвинениям эстетического порядка не были противопоставлены серьезные контраргумен­ты. Самый активный в те годы защитник Лермонтова Белин­ский не пытался анализировать его поэтику.

В общем, подводя итог характеристике эстетических претен­зий к Лермонтову, можно заметить, что в этом своем аспекте отзывы, прозвучавшие в 1840-е годы, были очень близки к тра­дициям нормативной критической оценки, характерной для первой трети XIX и XVIII веков. Само слово «несообразность» сразу же выдавало нормативность опорных критериев. Как и в прежние времена, конкретное сочинение сверялось с какими-то заданными критериями совершенства. Как именно оно дол­жно быть написано, полагалось заранее известным (ориенти­рами чаще всего служили эстетические нормы «элегической школы»). Впрочем, решение вопроса о том, что именно в нем должно быть написано, также полагалось заранее известным, как мы уже могли убедиться, сталкиваясь с ограниченностью выбора между схемами Белинского и Бурачка. Просто вариан­тов заранее известного было два.

Последующая эволюция критических суждений о Лермон­тове была отмечена несколькими странностями. Первая из них состояла в том, что уже начиная со второй половины 1850-х годов дальнейшее развитие обвинительной «линии» Бурачка осуществлялось в основном последователями его оппонента Бе­линского.

Радикальная критика, устами Белинского защищавшая Лермонтова в 1840-е годы от консерваторов, в 1860-е годы сама выступила против него с довольно резкими обвинениями. Ко­нечно, произошло это не сразу, но ряд постепенных изменений привел к такому именно результату.

Начало изменениям положил сам Белинский, написавший в одной из своих статей о «Сочинениях Александра Пушкина»: «...едва прошло четыре года — и Печорин уже не современный

идеал» ¹. Значительно дальше продвинулся в этом направлении Н. Г. Чернышевский. Точка зрения, избранная Белинским, представлялась Чернышевскому слишком отвлеченной. Кри­тик считал необходимым принять во внимание связь печорин-ского типа с формирующей его социальной средой, раскрыть зависимость характера, поведения и судьбы героя от ее идеалов и повседневных жизненных норм. В статьях середины 1850-х годов Чернышевский отчасти реализовал намеченную програм­му, и это сразу же привело к резкой переоценке Печорина. За­звучали «обвинительные» формулы: «эгоист, не думающий ни о чем, кроме своих личных наслаждений», «он заботился толь­ко о себе», «никакие общие вопросы его не занимали» и т. п.²

Следующий шаг в конце 50-х годов сделал Н. А. Добролю­бов. Действуя в духе все той же программы, он ставил лер­монтовского героя в один ряд с Обломовым, их общие черты охарактеризовал как «обломовщину», а эту последнюю рас­сматривал как психологию, основанную «на гнусной привычке получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от других» ³. Паразитарным общественным положе­нием героя и его «рабовладельческими привычками» критик объяснял все его пороки. Тем самым закладывалось основание для новой, еще более крупной, перемены.

После того как Печорин предстал воплощением главных черт «обломовца», о прогрессивном значении печоринского типа уже не могло быть и речи. Более того, неизбежно должен был наступить черед и для переоценки стоявшего за Печори­ным Лермонтова (тезис о тождестве или о близости автора и героя долгое время имел значение аксиомы). Переоценка пона­чалу выразилась в том, что на рубеже 60-х годов Чернышев­ский и Добролюбов перестали считать Лермонтова поэтом, жизненно необходимым современной эпохе. А в середине 60-х годов эту тенденцию форсировал Д. И. Писарев. Ставя Лермон­това выше третируемого им Пушкина, Писарев при всем том объявлял его поэтом вчерашнего дня. Но пренебрежительная оценка, скажем, «Демона» не распространялась на «Героя на­шего времени». Напротив, в ряду литературных предшествен-Ников своего кумира Базарова критик называл Печорина («...у

¹ Белинский В. Г. Поли. собр. соч. М., 1955. Т. VII. С. 447. Здесь и в
дальнейшем сносками сопровождаются только цитаты из текстов,
не включенных в состав публикуемой антологии.

² Чернышевский Н.Г. Поли. собр. соч. М., 1949. Т. IV. С. 699.

³ Добролюбов Н.А. Поли. собр. соч. М., 1937. Т. IV. С. 61.

В. М. МАРКОВИЧ

Лермонтов и его интерпретаторы

Печорина есть воля без знания, у Рудиных — знание без воли; у Базаровых есть и знание и воля, мысль и дело сливаются в одно твердое целое» ⁴).

Н. В. Шелгунов скорректировал «непоследовательность» своего коллеги. Он признал наличие силы, которую Писарев усматривал в Печорине, но писал о силе «искалеченной, на­правленной на пустую борьбу, израсходовавшейся по мелочам на дела недостойные». Как и Добролюбов, Шелгунов объяснял мелочность и недостойность действий Печорина его принад­лежностью к паразитарной среде. А в обобщенной характерис­тике типов, созданных дворянской литературой, критик утвер­ждал, что образы героев Пушкина, Лермонтова и Тургенева в равной мере «пусты и бесполезны», потому что «никакая серь­езная социальная мысль не руководила этими писателями». Так классово враждебная оценка героя была окончательно пе­ренесена на автора.

Кульминацией этого процесса фактически явилась несколь­ко более ранняя статья В. А. Зайцева об очередном издании «Сочинений Лермонтова» (1863). Характеризуя поэта как ку­мира провинциальных барышень, гарнизонных офицеров, «львов губернских городов» и «помещичьих кружков», Зайцев настаивал на закономерности их неослабевающей симпатии к автору «Демона», «Маскарада» и «Героя нашего времени». Зайцев утверждал, что Лермонтов — плоть от плоти этой мас­сы пошляков и пошлячек: ведь Лермонтова и его пошлых по­клонников формировали одни и те же условия жизни. Отсюда выводились обвинения по-настоящему убийственные: об отсут­ствии в поэзии Лермонтова каких-либо гражданских мотивов, о пошло-пародийном характере лермонтовского байронизма, наконец, об общей ничтожности содержания лермонтовских произведений. И все такие утверждения подкреплялись напо­минаниями о культурной или социальной неразвитости окру­жавшей Лермонтова среды. Дальше двигаться в том же на­правлении было некуда: речь шла уже не просто о связи поэта с его порочным социальным окружением, но об их очевидном и полном тождестве.

Показательно, что по мере перехода радикальной критики от «оправдания» к «обвинению» все более заметно проявлялось сходство избранных ею тем и приемов с темами и приемами, характерными для Бурачка и его союзников по критическим дискуссиям 1840-х годов. Опять выдвинулись на первый план

Писарев Д. И. Сочинения. М., 1955. Т. II. С. 21.

адресуемые Лермонтову и его героям обвинения в эгоизме и безнравственности. Опять пошла речь о стилистических «несо­образностях» и «явных нелепостях» (В. Зайцев), наполняющих лермонтовские тексты.

Можно привести немало примеров подобных совпадений. И все они будут свидетельствовать о том, что в десятилетия, следовавшие за 1840-ми годами, функция «обвинителей» Лер­монтова, вместе с некоторыми характерными способами ее ис­полнения, была усвоена критиками-радикалами. Спешить с объяснением этой тенденции (например, связывать ее с какой-то перегруппировкой сил в общественной борьбе) явно не сто­ит. Дело в том, что нападения на Лермонтова «справа» (ска­жем, с позиций консерватизма, умеренного либерализма или славянофильства) по-прежнему не прекращались⁵. Это обстоя­тельство, видимо, тоже необходимо отметить. Прокомментиро­вать его, как и другие отмеченные выше странности, мы попы­таемся ниже.

Конечно, «оправдательная» линия, начало которой положил в 40-е годы Белинский, в последующие десятилетия также имела продолжение. И продолжали ее люди, тоже причастные к развитию'русской революционной мысли. На рубеже 40-х и 50-х годов роль защитника Лермонтова и его героев фактиче­ски взял на себя А. И. Герцен. Идеологическое обоснование «оправдательной» позиции резко отличало его от Белинского: на смену гегельянскому эволюционизму пришел «историософ­ский алогизм» (определение В. В. Зеньковского), открываю­щий перспективу «беспредельной свободы человека». Но стра­тегия оправдания Лермонтова у обоих авторов оказалась во многом сходной.

В книге «О развитии революционных идей в России» (1851) Герцен не уклонялся от выводов, которые предполагали нега-

⁵ В качестве примера можно указать вступительную статью С. С. Ду-дышкина к подготовленному им изданию «Сочинений Лермон­това» (СПб., 1860). Важное место в ней занимали политически окрашенные нападки на «Героя нашего времени». Резкие выпады против Печорина и Лермонтова (с обвинениями в «самодурстве», самодовольстве «сухого, холодного эгоизма» и т. п.) содержало и «Обозрение современной литературы», опубликованное К. С. Акса­ковым (Русская беседа. 1857. № 1).

В. М. МАРКОВИЧ

Лермонтов и его интерпретаторы

тивную оценку героев Лермонтова и его самого. По мысли Гер­цена, Лермонтов «не жертвовал собой» (т. е. не включался в об­щественную борьбу. — В.М.). «Он метнулся в сторону и погиб ни за что». Но в ряд безнадежно мрачных суждений вторгались другие мысли, изменявшие итог характеристики. Источником этих мыслей была, по-видимому, книга «С того берега», опуб­ликованная немного раньше (1850). Сначала Герцен акценти­ровал отказ Лермонтова от «идей просвещенного либерализма и прогресса», которые он, как автор очерков «С того берега», уже успел признать иллюзиями. Затем он выдвигал на первый план то, что открыто утверждал в той же книге как основные ценности: «сомнения, отрицания, мысли, полные ярости». Скептическая мысль Лермонтова оценивалась далее как муже­ственная, проницательная и, главное, не отвлеченная (процесс отрезвления общественной и философской мысли Герцен ценил не меньше, чем Белинский). А сопровождавшая отрезвление поэта драма безверия, разрыв с обществом, отчуждение от лю­дей лишь возвышали его в глазах автора «С того берега», пуб­ликующего теперь свою новую книгу.

Там, в очерках «С того берега», сложился образ человека, ценой бездействия, одиночества и страданий достигавшего пол­ного самоосвобождения. Таким человеком и предстал теперь в «Развитии революционных идей» Лермонтов, обреченный на гибель «безвременьем», но не ищущий спасения в утопических иллюзиях или абстракциях схоластического умозрения. К то­му же в новой книге Герцена Лермонтов являлся фигурой, оли­цетворявшей переломный момент русской общественной жиз­ни. Поэтому эгоцентризм, скептицизм и даже разрушительное отчаяние погибшего поэта были оправданы также и как факто­ры, способствующие историческому прогрессу. Логика, выра­ботанная Белинским, вновь дала о себе знать.

Другой вариант «оправдательной» позиции, обоснованной революционными идеями, воплотился в статье идеолога народ­ничества Н.К.Михайловского «Герой безвременья», появив­шейся сорок лет спустя (1891). Здесь в очередной раз было об­наружено пристрастие Лермонтова к героям демоническим, всегда готовым к злодейству. И разумеется, Михайловский на­ходил сходство между такими героями и автором. Но одновре­менно очень настойчиво фиксировалась иная особенность тех же героев и выразившего себя в них Лермонтова. Михайлов­ский выделял в них волю к власти, способность «дерзать и владеть», проявлять недоступную для других инициативу, под­чинять себе других людей и вести их за собой. И, поскольку

прояснялось значение этой особенности, оценка творчества и личности Лермонтова становилась подвижной.

В соотнесении с популярной у народников теорией «героев» и «толпы» способность «дерзать и владеть» рассматривалась как проявление героизма. Михайловский оценивал героизм как нечто амбивалентное: он полагал, что герои могут быть и благодетелями человечества, и носителями зла. В то же время критик указывал на общую основу обоих вариантов, которую, по его мнению, сумел понять и воплотить в своих образах Лер­монтов. Имелась в виду присущая героическим личностям спо­собность преодолевать разлад между разумом и чувством, меж­ду мыслью и делом — разлад, казалось бы, извечный для человеческой природы. По убеждению Михайловского, выход из этих неразрешимых коллизий можно было найти лишь в «борьбе с людьми или судьбой». Попыткой реализовать эту идею в творчестве и в реальной действительности как раз и представлялась критику недолгая жизнь Лермонтова.

Теория «героев» и «толпы» приписывала героическим лич­ностям роль силы, движущей историю. Михайловский старал­ся не преувеличивать эту роль, но плодотворное действие объективных исторических факторов казалось ему немысли­мым без вмешательства героев в исторический процесс. Вот почему сохранение в обществе самой способности «дерзать и владеть» (а заначит, и бороться) имело в его глазах безусловную ценность, особенно если речь шла о ситуациях, неблагопри­ятных для общественной активности. Между тем именно так оценивал критик ситуацию «безвременья» после поражения декабристов. Этой оценке соответствовала и оценка роли Лер­монтова: по мысли Михайловского, «герой безвременья» сохра­нял для истории необходимый ей энергетический потенциал дерзания и борьбы. А это значило, что речь опять шла об «оп­равдании» Лермонтова прогрессивным историческим значени­ем его жизни и творчества. Очередной раз сказывалась логика, выработанная Белинским. И можно было в очередной раз уди­виться ее стабильности: ведь начинались уже девяностые годы.

* * *

Все это выявляло еще одну в ряду странностей, характер­ных для истории критических суждений о Лермонтове. Крити­ки, принадлежавшие, в общем, к одному и тому же лагерю, на протяжении десятилетий расходились в оценках — при том, Что мотивационная основа оценок оставалась единой. Помимо

В. М. МАРКОВИЧ

Лермонтов и его интерпретаторы

тактических разногласий между отдельными течениями рево­люционной мысли, важное значение, видимо, имела как раз эта общая основа противоречивших друг другу приговоров. Именно с ней были связаны колебания радикальной критики между «линией Белинского» и «линией Бурачка».

Дело в том, что оценка, сориентированная на критерий ис­торической прогрессивности, оказывалась неустойчивой, так сказать, по определению. И дело не сводилось лишь к возмож­ности субъективных расхождений. То, что сегодня могло оце­ниваться как безусловно прогрессивное, завтра, на следующем этапе исторического развития, объективно теряло право на та­кую оценку, а дальше вырисовывалась уже и перспектива пол­ной переоценки. Как мы убедились, примерно так эволюцио­нировали суждения о Лермонтове, звучавшие в рассуждениях критиков и публицистов радикальной ориентации. И эта эво­люция закономерно привела к тому, что в статьях Зайцева и Шелгунова творчество Лермонтова было, наконец, фактически признано реакционным.

Герцен, а позднее Михайловский могли противопоставить обвинителям Лермонтова только аргументацию, основанную все на том же критерии исторической прогрессивности. И, по­скольку критики рассуждали об этом в ситуациях «безвреме­нья», значение Лермонтова или его героев, одиноко противо­стоявших господствующим порядкам и настроениям, могло быть по праву оценено как способствующее прогрессу. Но пере­ход к любой другой исторической ситуации неизбежно подры­вал эти, по сути своей ситуативные оправдания. Они уже не оказывали прежнего влияния даже на тех, кто их изобрел и выдвинул. К примеру, Герцен, на пороге 50-х годов оправды­вавший Лермонтова и Печорина, в конце этого десятилетия писал о людях подобного типа: «Лишние люди были тогда (в 30-е и 40-е годы. — В. М.) столько же необходимы, как необхо­димо теперь, чтоб их не было»⁶. Фактор прогресса разом пре­вратился в препятствие на его пути. Получилось нечто, напо­минающее реплику одного из шиллеровских героев: «Мавр сделал свое дело, мавр может уйти».

Явная конъюнктурность критерия исторической прогрес­сивности когда-нибудь должна была привести к осознанию его неудовлетворительности. И конечно, первыми должны были осознать это критики и публицисты, ориентированные на по­иск вечных ценностей и непреходящих оценок. Среди интер-

⁶ Герцен А. И. Собр. соч. М., 1958. Т. XIV. С. 317.

претаторов Лермонтова, писавших о нем в 1860-е годы, такой ориентацией отличался прежде всего «почвенник» А. А. Григо­рьев («Лермонтов и его направление. Крайние грани развития отрицательного взгляда», 1863).

Одной из опорных точек концепции Григорьева явилась мысль, когда-то высказанная Гоголем в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (1847). Строя характеристику Лермон­това на трагических темах «безочарования» и «равнодушия ко всему», автор «Выбранных мест» в самом конце преодолевал мрачность своих оценок неожиданным утверждением: «...гото­вился будущий великий живописец русского быта».

Этот ход, переводивший проблему в плоскость потенциаль­ных возможностей и скрытой динамики развития, Григорьев продолжил и усилил. Он решился угадать в «тумане» байрони­ческих увлечений Лермонтова «неподозреваемый» поворот по­эта к народности. Критик ясно видел, насколько сильное и живое влияние оказали на русского поэта Байрон и байронизм. Но не менее ясно он различал в поэзии Лермонтова другое — обеспокоенность этим влиянием, попытки обрести духовную и творческую независимость от кумира.

В конечном счете находилось достаточно оснований для того, чтобы говорить о прорыве Лермонтова за пределы байро­низма, к иным, более широким горизонтам. Они-то и вызыва­ли у Григорьева наибольший интерес.

По мысли критика, преодоление байронизма вело также к переоценке того, против чего «байронический» протест был на­правлен. На взгляд Григорьева, западный (прежде всего байро-новский) тип разочарования и протеста действительно являл собой «мировую скорбь», то есть отличался тотальным харак­тером. У Лермонтова же это был протест против законов «по­шлой светской сферы, в которой, к сожалению, вращался наш поэт». Между тем, напоминал Григорьев, искусственный свет­ский мирок был всего лишь «маленьким муравейником», нич­тожным в сравнении с «безбрежным морем народной жизни».