Негасимая свеча

Духа не угашайте.

1-е послание к фессалоникийцам апостола Павла, 5, 19

В этот тревожный, предгрозовой период между Куликов­ской битвой и нашествием Тохтамыша Сергий вновь берет в руки посох странника и покидает Маковец. Как и прежде, его «походы», помимо конкретных поводов, имели главной целью сплотить князей, воодушевить народ.

Вероятно, Сергий был на княжеском съезде в ноябре 1380 года. Весной 1381 года он отправился в Серпухов, где вмес­те с митрополитом Киприаном окрестил новорожденного сына князя Владимира — Ивана. Осенью Сергий вновь по­бывал в Серпухове. Вместе с тем же Киприаном и игуменом Афанасием он, по некоторым сведениям, участвовал в освя­щении каменного собора в Высоцком монастыре, а также церкви Покрова с трапезной палатой. Эти здания служили своего рода памятниками подвигу серпуховского князя и его воинов на Куликовом поле. Посвященные Божьей Матери, храмы Высоцкого монастыря напоминали о ее покровитель­стве русскому и особенно московскому воинству.

Летом 1382 года хан Тохтамыш выступил в поход на Русь. Стремясь нагрянуть внезапно, он начал с того, что приказал перебить всех русских купцов на Волге. Горький опыт Ма­мая многому научил нового ордынского «царя». Впрочем, он и сам был незаурядным полководцем и правителем вос­точного типа, способным учеником своего наставника и по­кровителя Тимура — знаменитого среднеазиатского завоева­теля, «Чингисхана XIV столетия».

Тела зарезанных русских купцов поплыли вниз по Волге, а их корабли хан использовал для переправы своих войск.

Первыми узнали о приближении Тохтамыша нижегород­ский и рязанский князья. И вновь, как и в 1380 году, обма­нул надежды своего зятя Дмитрия Московского старый суздальский князь Дмитрий Константинович. Он не только не пришел на помощь Москве, но даже отправил к «царю» сво­их сыновей — Василия и Семена. Они привезли Тохтамышу дары, выразили покорность. Оба княжича вместе с ханским войском пошли на Москву.

На границе рязанских земель хана встретили бояре кня­зя Олега Ивановича. Поклонившись ему и поднеся дары, они провели ордынское войско в обход рязанской земли, указали безопасные броды на Оке и прямую дорогу к Моск­ве. Сам князь Олег в эти дни почел за лучшее уехать в Брянск, к сестре.

Когда разведка сообщила московскому князю о движе­нии Тохтамыша, он попытался вновь, как и в 1380 году, со­брать воедино всю боевую силу Северо-Восточной Руси. Срочно был созван княжеский съезд. Однако он выявил лишь всеобщее уныние, «неединачество и неимоверство» (17, 72). Как в худшие времена, князьями овладели расте­рянность, малодушие, эгоизм.

В чем причина этой нравственной катастрофы, которая повлекла за собой столь тяжкие для всей Руси последствия?

По-видимому, возвышение Тохтамыша вызвало у рус­ских своего рода оторопь. Степной дракон оказался бес­смертным. На смену отрубленной голове у него тотчас вы­росла другая. Словно насмехаясь над победителями Мамая, Орда показала им неисчерпаемость своих боевых сил. И тут князьями овладело отчаяние. Каждый думал уже не о «спа­сении души», а о том, как спасти себя и свою вотчину. И да­же проповедь Сергия на сей раз была бессильна заставить князей опомниться, преодолеть рознь, завершить начатое на Куликовом поле.

Тяжелее всех было в эти дни князю Дмитрию Москов­скому. Он почувствовал, как его окружило всеобщее отчуж­дение. В нем вдруг увидели единственного виновника всех несчастий. Он разгневал Мамая, и за его «обиду» на Кули­ковом поле полегли многие князья, бояре, тысячи лучших русских воинов. Он не сумел поладить с Тохтамышем, а те­перь вновь требует, чтобы вся Русь расплачивалась за его дерзость.

Никто уже не вспоминал о том упоительном ощущении свободы, которое все они испытали осенью 1380 года, о том, как Дмитрий своими войсками закрывал Мамаю дорогу на Нижний Новгород и Рязань. Все искали оправдания своему унижению и бессилию, обвиняя во всех грехах московского князя.

Дмитрий понял, что ему не на кого рассчитывать, кроме как на самого себя и своих бояр. Где-то в середине августа московским правительством был принят план действий. Москву решено было срочно готовить к осаде. Каменные стены спасли ее от Ольгерда. Теперь хорошо послужат они и от Тохтамыша. В городе останутся бояре и митрополит, за которым уже послан в Новгород срочный гонец. Князь Вла­димир со своим полком отойдет к Волоку Дамскому и отту­да будет грозить «царю» внезапной атакой, подобной той, что опрокинула за Доном полчища Мамая.

Если Тохтамыш, не сумев взять Москву, пойдет на Тверь — Владимир соединится с войсками Михаила Твер­ского и даст бой «поганым». Если же Михаил, спохватив­шись, все же пришлет подмогу московскому князю — Вла­димир пойдет с ней на выручку осажденной Москве. Пря­мая, торная дорога от Москвы на Тверь проходила в то вре­мя именно через Волок Дамский.

Сам великий князь не должен оставаться в Москве или быть где-нибудь поблизости. Тохтамыш пришел сводить счеты именно с ним. Его алый плащ для хана — как крас­ная тряпка для быка. Увидев, что Дмитрия нет и в помине, хан скорее пойдет на мировую и оставит русские земли. А между тем Дмитрий поедет в Кострому. Там он соберет вой­ско. Туда прибегут к нему ростовские и ярославские князья с дружинами, если хан двинется на их владения. Туда под­тянутся и белозерцы, да и вся заволжская лесная вольница. Накопив силу, он двинется с ней к Москве.

Чтобы москвичи не заподозрили князя в измене, он ос­тавил в городе на попечение бояр свою княгиню.

Решено было сжечь вокруг Кремля все деревянные стро­ения, чтобы не оставить татарам бревен для «примета» к сте­нам крепости. По предложению духовенства велено было собрать в Кремль всю «святость» из окрестных церквей и монастырей, в том числе и книги.

Захватив Серпухов и опустошив южные уезды Москов­ского княжества, войско Тохтамыша 23 августа 1382 года по­дошло к Москве.

В городе к этому моменту сложилась крайне напряженная обстановка. Переполненный беженцами, он задыхался от тес­ноты. В народе возникали и с быстротой молнии распростра­нялись всевозможные панические слухи. Предрекая скорую погибель от татар, иные призывали хоть напоследок погулять, попить медов из княжеских и боярских погребов. Прибыв­ший в Москву за два дня до подхода Тохтамыша митрополит попытался успокоить народ. Однако его уже мало кто слушал. Из темных глубин взбаламученного опасностью народного сознания поднималась, словно чудо-рыба со дна морского, страшная, слепая ненависть к тем, кто живет богаче, перед кем всегда ломили шапки и гнули спины. Бояре не могли по­явиться на улице: в них летели камни и палки. Да и среди са­мих бояр начались раздоры. Одни предлагали, пока не позд­но, бежать из города, другие искали способа усмирить толпу. В эти тревожные августовские дни в Москве возродилось полузабытое вече. Москвичи постановили не выпускать ни­кого из града, стоять насмерть против «поганых».

Волнение несколько улеглось, когда в городе появился присланный, по-видимому, князем Владимиром внук Ольгерда Остей. Литовский князь сумел навести в городе относительный порядок, расставить людей по стенам.

Еще до приезда Остея митрополит Киприан и княгиня Евдокия с трудом вырвались из охваченной мятежом Моск­вы. Митрополит, только что вернувшийся из Новгорода, пробыл в городе не более суток. Этого оказалось достаточ­но, чтобы у Киприана сложился свой собственный план действий. Покинув Москву, он поехал на Волок, к князю Владимиру, а от него — в Тверь.

Как оценить уход Киприана из Москвы накануне появ­ления татар? На основе скудных и противоречивых летопис­ных известий историки строят самые различные предполо­жения. Одни считают Киприана трусом, спасавшим собст­венную жизнь; другие, объясняя предшествующее последу­ющим, видят здесь тайный сговор между митрополитом и Михаилом Тверским; третьи склонны причислить к заговор­щикам и князя Владимира (75, 97).

Не будем умножать число гипотез. Выяснить подлинные причины событий не позволяет крайная скудность летопис­ных данных.

Придя к Москве, Тохтамыш первым делом осведомился: здесь ли князь Дмитрий? Узнав, что его нет, хан поначалу был настроен миролюбиво. Однако перебранка, а затем и перестрелка с осажденными разъярили татар. Они попыта­лись взять крепость штурмом. «Поганые» засыпали город дождем стрел. Их лучшие лучники вели прицельную стрель­бу по каждой бойнице крепостной стены. В ход пошли штурмовые лестницы. Ордынцы, как огромные черные му­равьи, карабкались на стены белокаменного Кремля.

Горожане отстреливались, метали со стен камни, лили кипяток. У иных уже были на вооружении самострелы (ар­балеты). На стенах стояли и пугали татар своим дымом и грохотом примитивные пушки — «тюфяки». Это было пер­вое в истории Руси применение огнестрельного оружия.

Первый штурм не принес татарам успеха. И тогда Тохта­мыш решил прибегнуть к хитрости. Поздним утром 26 авгу­ста к городским стенам подъехали «парламентеры» — ханские вельможи и оба суздальских княжича. Ордынцы объ­явили москвичам, столпившимся на стенах, волю хана: «Царь вас, своих людей, и своего улуса хочет жаловати, по­неже неповинни есте и ни есте достойни смерти; не на вас бо прииде царь, воюя, но на великаго князя Дмитрия Ива­новича пришел ополчился есть; вы же достойни есте мило­сти; и ничтоже иного требует от вас царь, разве токмо изыдете противу его во сретение его с честию и с дары, купно же и со князем своим (то есть с князем Остеем. — Н. Б.), с легкими дары; хощет бо видети град сей и в он внити и в нем побывати, а вам дарует мир и любовь свою, а вы ему врата градныа отворите» (17, 76).

Слова ханских послов попали точно в цель: москвичи не желали погибать из-за княжеской ссоры с «царем». Однако они не сразу поверили в искренность ханского великоду­шия. Недоверие их было сломлено суздальскими княжича­ми Семеном и Василием — родными братьями московской княгини Евдокии. Тохтамыш пригрозил им расправой, если они откажутся обмануть горожан и присягнуть в неру­шимости его слов. Перед лицом всех стоявших на стенах москвичей они поклялись в том, что хан не причинит им вреда.

Князь Остей не верил в благие намерения хана, как и в клятвы суздальцев. Однако москвичи заставили его пойти на переговоры. Городские ворота открылись, и Остей во главе целого посольства предстал перед Тохтамышем. Его отвели в шатер и там зарезали. Все посольство было мгновенно пе­ребито татарами.

Воспользовавшись замешательством осажденных, их «безначалием», татары начали со всех сторон яростный штурм крепости. Вскоре они овладели городом. На улицах Москвы разыгрались страшные сцены кровавого пира побе­дителей...

Захватив столицу, Тохтамыш распустил свои отряды по всей московской земле. Были взяты и разграблены Звениго­род, Можайск, Дмитров, Боровск, Руза, Переяслаачь, Юрь­ев-Польской, Владимир, Коломна, Волоколамск. Уходя, татары сожгли Москву. Так отомстило степное чудовище за свое поражение на Куликовом поле.

Тохтамыш не пощадил и владения хитроумного Олега Рязанского. По пути обратно в степи он приказал разорить всю рязанскую землю. Виновники падения Москвы суздаль­ские Дмитриевичи немного получили за свое вероломство. Один из них, Семен, был отпущен к отцу, а другой, Васи­лий, взят заложником в Орду.

Куликовская битва наглядно показала, чего можно до­стичь, соединив силы хотя бы нескольких князей. Тохтамышево нашествие ярко высветило другую сторону этой истины: отношения между князьями, основанные на эго­изме и разномыслии, губительны не только с нравственно-христианской, но и реально-политической точки зрения. Спастись от ордынского погрома можно только сообща, не на словах, а на деле признав главенство великого князя Владимирского.

От этой очевидности открывались две дороги в будущее: добровольное соединение в братской любви и единомыс­лии — и стремление любой ценой подчинить себе других.

На первый путь звал людей Сергий. В конце этого пути сияла таинственная Святая Троица. О том, сколь значимым был этот образ для людей той эпохи, свидетельствует знаме­нитая икона Андрея Рублева.

Невозможно найти более точное и цельное выражение религиозно-нравственных основ проповеди Сергия — люб­ви, единомыслия и почитания Троицы, — чем то, которое создал Рублев в своей иконе, написанной «в похвалу» Пре­подобному.

Эту идею одним из первых высказал русский философ Е. Н. Трубецкой (1863—1920). «В иконе выражена основная мысль всего иноческого служения Преподобного. О чем говорят эти грациозно склоненные книзу головы трех ангелов и руки, посылающие благословение на землю? И отчего их как бы снисходящие к чему-то низлежащему любвеобиль­ные взоры полны глубокой, возвышенной печали? Глядя на них, становится очевидным, что они выражают слова первосвященнической молитвы Христовой, где мысль о Святой Троице сочетается с печалью о томящихся внизу людях. «Я уже не в мире, но они в мире, а Я к Тебе иду. Отче Святый! соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты Мне дал, чтобы они были едино, как и Мы» (Иоанн, 17, 11). Это та самая мысль, которая руководила св. Сергием, когда он поставил собор св. Троицы в лесной пустыни, где выли волки. Он молился, чтобы этот зверообразный, разделенный ненавистью мир преисполнился той любовью, которая царствует в Пред­вечном Совете живоначальной Троицы. А Андрей Рублев явил в красках эту молитву, выразившую и печаль, и надеж­ду св. Сергия о России» (102, 51—52).

Ту же мысль в более сжатой, афористичной форме вы­сказал и П. А. Флоренский. «В иконе Троицы Андрей Руб­лев был не самостоятельным творцом, а лишь гениальным осуществителем творческого замысла и основной компози­ции, данных преподобным Сергием» (107, 21).

Икона Рублева была помещена в новом Троицком собо­ре, выстроенном из белого камня в 1422—1423 годах. Здесь ей суждено было простоять до 1929 года. Три задумчивых и грустных ангела в мерцающем свете лампад из века в век ве­ли свою безмолвную таинственную беседу над могилой «ве­ликого старца»...

Но люди не хотели видеть духовный свет Троицы, пред­почитали идти по второй дороге — дороге войны и ненави­сти. Они не раздумывая гнали коней по пути, в конце кото­рого побежденных ожидала глухая смерть в темнице или безрадостная жизнь в изгнании, а победителей — вечный страх перед Судьей нелицеприятным...

Впрочем, все это было впереди. А пока Русь лежала в ру­инах, дымилась свежими пепелищами. Вернувшись в разо­ренную Москву, князь Дмитрий увидел картину еще более страшную, нежели на поле битвы с Мамаем. На небольшом пространстве, окруженном почерневшими стенами, лежало множество обгорелых трупов. Местами они были навалены целыми грудами. В воздухе стоял невыносимый смрад. При виде живого человека над трупами с недовольным каркань­ем поднимались тучи воронья.

У подножия холма Дмитрий приказал вырыть огромные братские могилы — «скудельницы». Он назначил щедрую плату тем, кто станет погребать трупы. При этом страшном занятии велся некоторый учет. Летописи называют две циф­ры погребенных: около 12 тысяч и около 24 тысяч. Но кто мог сосчитать те толпы пленных, которых угнали победите­ли? Русскими рабами и рабынями переполнились тогда все невольничьи рынки Крыма, Кавказа и Средней Азии.

«Горе тебе, опустошитель, который не был опустошаем, и грабитель, которого не грабили! Когда кончишь опустоше­ние, будешь опустошен и ты; когда прекратишь грабитель­ства, разграбят и тебя» (Исайя, 33, Г). Пройдет всего 13 лет — и столица Орды — город Сарай на Волге — будет разорена Тимуром не менее жестоко, чем Москва, а сам Тохтамыш, изведав горечь многих поражений, будет изгнан из милых его сердцу степей и станет прислужником литовского князя Витовта. Бывший «царь» всей Волжской Орды найдет смерть в усобице со своими сородичами, а сыновья его ста­нут подручниками московских и литовских князей.

Узнав о приближении войск Тохтамыша к Москве, Сер­гий понял: нужно уходить самому и уводить своих иноков в более безопасные места. Перед ним открыто было много до­рог, но он выбрал самую на первый взгляд неожиданную — в Тверь.

Что заставило Сергия направиться именно туда, в сто­лицу давнего недруга Москвы князя Михаила Александро­вича? Несомненно, что в Тверь он явился не как обычный беженец: в этом случае ему было бы гораздо проще обос­новаться в Кашине, где правили дружившие с Москвой князья.

В эти тревожные дни Сергий вновь почувствовал себя призванным к миротворчеству. Он остро ощутил свою лич­ную ответственность за происходящее. Ведь нашествие Тохтамыша стало ответом Орды на тот удар, который был на­несен ей Дмитрием Донским по благословению Сергия ле­том 1380 года.

Возможно, и сам князь Дмитрий, посетив Маковец по дороге в Кострому, просил Сергия пойти в Тверь и убедить Михаила сохранить верность их договору, заключенному в 1375 году. А может быть, князь Владимир Серпуховской с помощью Сергия надеялся склонить Михаила не нападать на его войско, отошедшее к Волоколамску, к самому тверскому рубежу. Во всяком случае, от Михаила требовалось совсем немногое: не поддаться соблазну, воспользовавшись тяжелыми для Москвы обстоятельствами, посягнуть на сложившийся порядок междукняжеских отношений. Такая про­поведь вполне отвечала убеждениям самого Сергия.

Источники не сообщают о встрече радонежского игуме­на с тверским князем. Однако такая встреча должна была состояться: Михаилу интересно было знать, чего желают от него москвичи. Да и авторитет Сергия был в это время уже настолько высок, что отказать ему в свидании князь не мог. Результаты этой предполагаемой встречи были, судя по последствиям, неоднозначными. Михаил не ударил в тыл москвичам, но и не отказался от попытки получить великое княжение Владимирское.

Вскоре в Тверь пришла весть о взятии Москвы. Один из татарских воевод был послан с войском к Твери. Навстречу ему Михаил выслал своего посла Гурленя с дарами. Его препроводили к Тохтамышу. Правитель Орды решил сохранить Тверь как старую соперницу Москвы. Он остановил свои полки и выслал Михаилу ярлык, в котором признавал его тверским князем. Однако великое княжение Владимирское хан до времени не дал никому.

Понимая, что судьба великого княжения Владимирского будет решена в Орде в ближайшее время, Михаил вместе с сыном Александром 5 сентября 1382 года выехал из Твери. Опасаясь погони, обходя стороной московские земли, он ус­тремился вслед за отходящим войском Тохтамыша.

В Орде Михаил с горечью убедился в том, что его расче­ты не оправдались. Хан не имел намерения перестроить всю политическую систему Северо-Восточной Руси. Он лишь «проучил» Русь и в полной мере восстановил ее зависимость от Орды. Теперь ему необходима была такая местная власть, которая обеспечивала бы своевременную выплату дани, а также была бы достаточно сильна для тою, чтобы служить военно-политическим противовесом Литве.

Помимо всего прочего, хану хотелось устроить торг между русскими князьями. И потому Тохтамыш терпеливо до­жидался, когда к нему явятся все претенденты на владимирский стол.

23 апреля 1383 года, на весенний Юрьев день, в Орду вы­ехало московское посольство, в составе которого был и старший сын князя Дмитрия — 11-летний Василий. Посы­лая сына к Тохтамышу, князь тем самым выражал полную покорность «царю».

В Орду явился и давний враг Москвы Борис Константи­нович Нижегородский. 5 июля 1383 года умер его старший брат, 60-летний Дмитрий Константинович. Теперь Борис стал наконец хозяином в Нижнем Новгороде, но при этом явно претендовал и на большее.

Московские послы сумели обойти и тверского, и ниже­городского князя. Они привезли Дмитрию ярлык на великое княжение Владимирское. Однако княжич Василий был ос­тавлен ханом у себя в качестве заложника. Такая же участь постигла сына Михаила Тверского Александра и сына Бори­са Нижегородского Ивана.

Великое княжение, а с ним и верховная власть в Северо-Восточной Руси достались Дмитрию дорогой ценой. Только он один — с его материальными возможностями и общерус­ским авторитетом — мог позволить себе такие расходы и такие жесткие меры по восполнению казны. Уже летом 1383 года, во время спора о великом княжении, от московских послов «прия царь в 8000 серебра». Даны были и векселя на будущее. В следующем году «бысть дань великая тяжкая по всему княжению великому, всякому без отдатка, с всякие деревни по полтине. Тогда же и златом даваше в Орду, а Новгород Великий дал черный бор» (20, 135).

За «неединачество и неимоверство» князей Русь платила не только кровью, но и золотом или, иначе говоря, своим соленым потом. И все же созданная трудом потомков Кали­ты система междукняжеских отношений благодаря своей прочной материальной основе выдержала даже такой мощ­ный удар, как нашествие Тохтамыша. Князь Дмитрий сохра­нил за собой и за своим потомством руководящую роль в этой системе. В завещании он гордо называет великое кня­жение Владимирское своей «вотчиной», то есть наследствен­ным, бесспорным владением.

Оставаясь верным себе, Сергий и в последние десять лет жизни совершал миротворческие «походы». Летопись сохра­нила рассказ об одном из них. Осенью 1385 года радонежский игумен по просьбе князя Дмитрия Ивановича ходил в Рязань.

У этого «похода» Сергия была своя драматическая предыс­тория. Отношения Москвы с Рязанью складывались в XIV столетии крайне противоречиво. Периоды сближения чередовались с острыми конфликтами.

Муромо-рязанская земля еще в середине XII века выде­лилась как самостоятельное политическое целое из владе­ний князей черниговского дома. И разоренная Батыем Ста­рая Рязань, и ее исторический преемник Переяславль-Ря­занский (современная Рязань) были крупнейшими центра­ми на юго-восточной окраине Руси.

Главной дорогой рязанской земли была Ока. Она опреде­ляла основные направления политических и торговых свя­зей княжества. Вниз по Оке, через Муром, шел путь на Нижний Новгород, к Волге; по правому притоку нижней Оки — Мокше — шла дорога во владения мордовских кня­зей. Давние связи существовали между Рязанью и мелкими княжествами, располагавшимися в верховьях Оки, — «верховскими землями». Через водораздел Оки и Десны шла торная дорога из верховских княжеств в брянскую и черни­говскую земли. Рязанские князья имели здесь прочные род­ственные и деловые связи. Еще одна наезженная дорога — по Угре, левому притоку Оки, — шла в смоленскую землю.

Весь этот «пояс» окраинных, пограничных с Литвой и Степью русских княжеств — от смоленского и далее, через брянское, верховские, рязанское и муромское, к нижегород­скому — жил одной и той же тревожной жизнью. О всех князьях и воинах этих княжеств можно было сказать слова­ми героя «Слова о полку Игореве» князя Всеволода: «А мои ти куряни сведоми къмети: под трубами повити, под шело­мы възлелеяни, конец копия въскръмлени, пути им ведоми, яругы им знаеми, луци у них напряжени, тули отворени, сабли изъострени».

Оказавшись на границе между Русью и собственно ор­дынскими степными территориями, Рязанское княжество постоянно подвергалось ударам больших и малых татарских ратей. Угроза внезапного набега резко возросла со смертью в 1357 году хана Джанибека и началом «замятии» в Орде. Вырвавшись из узды ханской власти, многочисленные «ца­ревичи» и «князья ордынские» обогащались и развлекались набегами на рязанские города и села.

За спиной у Рязани в XIV столетии встала Москва. Од­нако московские Даниловичи и их потомки не только не оказывали Рязани помощи в борьбе с Ордой, но и сами не прочь были отхватить что-нибудь из ее земель. Так потеря­ли рязанцы в самом начале XIV века Коломну, а позднее Лопасню — обширную волость, расположенную по берегам одноименной речки, левого притока Оки.

Между ордынским «молотом» и московской «наковаль­ней» был выкован сильный характер князя Олега Рязанско­го. Его необычайная политическая увертливость происходи­ла не от слабости или трусости. То была гибкость стального клинка.

Еще будучи «млад», он в 1354 году заявил о себе дерзким и удачным набегом на московские земли, целью которого был возврат Лопасни. Десять лет спустя возмужавший Олег отважно вступил в сражение со вторгшимся в его владения «князем ордынским» Тагаем. «И бысть им бой и брань зело люта и сеча зла», — сообщает летопись (17, 5). Грабитель был побежден «и едва в мале дружине убежа». Это была пер­вая крупная победа русских над татарами. Эхо битвы «под Шишевским лесом» разнеслось по всей Руси.

Осенью 1370 года Олег послал рать на помощь осажден­ной Ольгердом Москве. За это ему было обещано возвраще­ние Лопасни, которая вновь перешла к москвичам. Однако, когда Ольгерд ушел, Дмитрий Московский не дал Олегу же­ланной волости, ссылаясь на то, что рязанское войско не вступило в бой с литовцами, а только «стояло на меже». Олег воспринял это как обман и силой захватил Лопасню. В ответ Дмитрий послал на него большую рать. В декабре 1371 года Олег был разбит московскими воеводами в битве на Скорнищеве и изгнан из Рязани. Однако уже через год он вернул себе княжение.

В 1373 году на рязанскую землю обрушились татары из Мамаевой Орды. Московские князья Дмитрий и Владимир, оберегая от татар свои собственные владения, все лето простояли с полками на левом берегу Оки, глядя, как дымится пожарами и истекает кровью рязанская земля.

Но и после погрома 1373 года Олег продолжал быть од­ним из сильнейших русских князей. Подобно тверскому и нижегородскому князьям, он самочинно присвоил себе ти­тул «великий». Ранее им мог пользоваться только тот, кто имел ярлык на Владимирское княжение.

Об авторитете Олега говорило и то, что московско-твер­ской договор 1375 года отводил ему роль третейского судьи в случае конфликта между договаривающимися сторонами.

В 1378 году именно в рязанской земле Дмитрий Москов­ский разгромил Бегича. Можно думать, что Олег помогал ему в этом походе. Вскоре последовала месть Мамая: посланная им новая рать дотла разорила рязанскую землю.

Накануне Куликовской битвы Олег, наученный горьким опытом, решил прибегнуть к хитрости. Заверив в своей пре­данности всех участников конфликта — Дмитрия, Мамая и Ягайло, он уклонился от участия в войне. Эта дипломатия Олега имела определенный успех: Дмитрий, идя навстречу Мамаю и возвращаясь назад, запрещал своим воинам гра­бить рязанские села.

Тот же прием Олег решил применить и во время нашествия Тохтамыша. Уехав в Брянск, он ожидал там окончания войны. Однако на сей раз хитрость Олега принесла совсем иные, пла­чевные результаты. Рязанское княжество разорил вначале сам Тохтамыш, возвращаясь из похода на Москву, а затем и мос­ковское войско. От этого карательного похода «злее ему стало и татарскиа рати», — сообщает летописец (17, 81).

Олег был не из тех, кто забывает обиды. Накопив силы, он решил отомстить. 25 марта 1385 года, в день Благовеще­ния, он скрытно подошел к Коломне и, воспользовавшись праздничным весельем воевод, неожиданной атакой захва­тил город. Не надеясь удержать Коломну, Олег вскоре вер­нулся в Рязань с богатой добычей и толпой пленных.

Набег рязанцев вызвал немедленный ответ. Князь Дмит­рий послал на Рязань большое войско во главе с Владими­ром Серпуховским. В походе принял участие и служивший Дмитрию литовский князь Михаил Андреевич, внук Ольгерда. Наступление шло не только на Рязань, но и на Муром. Туда была послана другая московская рать.

Предвидя тяжелую борьбу, Олег также позвал на помошь литовские отряды. Бой был ожесточенным. Московские ле­тописи стыдливо умалчивают о его результатах. Из этого можно сделать вывод: Владимир Серпуховской потерпел от Олега одно из немногих в своей жизни поражений.

Война с Рязанью, а тем более столь неудачно начавшая­ся, резко противоречила всем тогдашним планам Дмитрия Ивановича. Поскольку с обеих сторон в нее оказались втянутыми и литовские князья, она грозила расстроить наме­тившийся в 1384 году союз Дмитрия с Ягайло.

Была и еще одна, крайне опасная особенность создавше­гося положения. Поражение, нанесенное москвичам Олегом Рязанским, ободрило новгородцев. В 1385 году они отказались выплачивать Дмитрию внеочередную ордынскую дань — «черный бор», а также подчиняться митрополиту как высшей инстанции в области церковного суда. Новгород­ские ушкуйники устремились на Волгу, разбойничали во владениях московского князя. Восстановить пошатнувший­ся престиж Москвы можно было только большим походом на Новгород, подобным походу на Тверь в 1375 году.

Однако до тех пор, пока Москва находилась в состоянии войны с Рязанью, Дмитрий не мог заняться новгородскими делами. Олег связывал ему руки, постоянно угрожая Московскому княжеству с юга. А между тем хан Тохтамыш был нетерпелив. Задержка с выплатой «черного бора» могла сто­ить Дмитрию великого княжения.

В этой обстановке Дмитрий не захотел еще раз испыты­вать судьбу, посылая на Рязань новое войско. Он отправил к Олегу послов с предложением мира. Однако рязанский князь хорошо понимал, что Дмитрию мир куда более необ­ходим, чем ему. И потому он «набивал цену», выдвигал уни­зительные для Дмитрия условия. Переговоры зашли в тупик. Казалось, не сегодня-завтра вновь засвистят стрелы, зазве­нят мечи, польется кровь...

Вот тогда-то московский князь и решил прибегнуть к по­мощи Сергия Радонежского.

Среди несчастий, которые омрачают вечер жизни инока, едва ли не самое большое — потеря друзей и «сопостников». Конечно, смерть монаха надлежало рассматривать как его переход в «лучший мир», где душу его примут ангелы. И все же мог ли Сергий без горечи переносить расставание со сво­ими духовными детьми?

В конце мая 1384 года умер троицкий келарь Илья, «доб­рый, послушливый, живыи святым житием в послушании у святого старца» (18, 149). А год спустя, 6 мая 1385 года, ушел туда, «идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание», ке­лейник Сергия Михей.

Старики умирали, а на смену им с криком являлись в мир младенцы, требуя и себе достойного места под солнцем. 29 июня 1385 года, в самый Петров день, в семье князя Дмитрия родился сын, нареченный Петром. Сергий был приглашен в Москву крестить младенца. Время было выбра­но удачно: митрополит Пимен, возведенный на кафедру по воле князя Дмитрия осенью 1382 года, после изгнания из Москвы запятнавшего себя бегством в Тверь Киприана, 9 мая 1385 года отбыл в Константинополь. Радонежский игумен, по-видимому, не желал встречи с Пименом. Этот незадачли­вый честолюбец не мог вызывать у него почтения, а лице­мерить Сергий не умел.

Вероятно, уже тогда Сергий говорил с князем о рязан­ской войне. Вскоре им пришлось вернуться к этой теме. Вот как повествует об этом летопись: «Месяца сентября князь великий Дмитрий Иванович иде в монастырь к живоначальной Троице, к преподобному игумену Сергию, в Радонеж; и молебнаа совершив Господу Богу и Пречистой Богородице, и святую братью накорми и милостыню даде, и глаголаше с молением преподобному игумену Сергию, дабы шел от него сам преподобный игумен Сергий посольством на Рязань ко князю Олгу о вечном мире и о любви» (17, 86). Игумен со­гласился исполнить просьбу Дмитрия.

Что заставило Сергия, которому исполнился уже 71 год, отправиться почти за три сотни верст, в Рязань?

Очевидно, в московско-рязанском споре «старец» увидел нечто большее, чем рядовой военный эпизод. Это была за­тяжная и кровопролитная княжеская усобица. Она тянулась, то затухая, то разгораясь, еще с 70-х годов XIV века и гро­зила превратиться в своего рода «хроническую болезнь» Великороссии. Русские убивали и брали в плен своих же, рус­ских. Повторялась история московско-тверской войны кон­ца 60-х — первой половины 70-х годов XIV века. Судя по ус­пехам Олега, конца кровопролитию не было видно. Подоб­но тому как прежде князья вовлекали в свои усобицы татар, теперь они звали на помощь литовцев.

Положение в 1385 году стало настолько угрожающим, что Сергий решил вмешаться и попытаться исцелить эту незаживающую рану. «Тоя же осени в Филипово говение (Рождественский пост, длившийся с 15 ноября по 24 декабря. — Н. Б.)преподобный игумен Сергий Радонежский сам ездил посольством на Рязань ко князю Олгу Ивановичю Рязаньскому, от великого князя Дмитриа Ивановичя Московьскаго о вечном мире и о любви, и с ним старейшиа бояре ве­ликого князя. Преже бо того мнози ездиша к нему, и ничтоже успеша и не возмогоша утолити его; преподобный же игумен Сергий, старец чюдный, тихими и кроткыми словесы и речми и благоуветливыми глаголы, благодатию данною ему от Святого Духа, много беседовав с ним о пользе души, и о мире, и о любви; князь велики же Олег преложи сверепьство свое на кротость, и утишися, и укротися, и умилися велми душею, устыдебося толь свята мужа, и взял с вели­ким князем Дмитрием Ивановичем вечный мир и любовь в род и род. И возвратися преподобный игумен Сергий с честию и с славою многою на Москву, к великому князю Дмитрею Ивановичю, и достойно хвалим бысть и славен и честен от всех» (17, 86—87).

Миссия Сергия послужила началом длительному миру между Москвой и Рязанью, скрепленному браком дочери Дмитрия Софьи и сына Олега Федора в 1387 году.

Какими «тихими и кроткыми» словами Сергий достиг сво­ей цели? Вероятно, это были все те же, известные в ту эпоху каждому евангельские наставления. «Старец» призывал к смирению и единомыслию, советовал Олегу подумать о спа­сении души, не стремиться на зло отвечать злом. Эти при­вычные слова в устах Сергия обретали новую силу, ибо он засвидетельствовал их осуществимость всей своей жизнью.

И быть может, князь Олег внезапно ощутил на себе эту таинственную власть без насилия, власть кротости и добро­ты. Он был захвачен величием смирения, которое открыл перед ним Сергий, и сам захотел хоть на миг уподобиться тому, кто требовал — «любите врагов ваших» (Лука, 6, 35). Не забудем, что Олег был человеком Средневековья — вре­мени, когда расстояние от чувства до поступка было значи­тельно короче, чем в наши дни.

Неспокойно было в Великой Руси во второй половине 80-х годов XIV века. В Твери князь Михаил перестраивал крепость — «около валу рубиша кожух и землею насыпаша. Того ж лета (в 1387 году. — Н. Б.) и ров копаша глубже че­ловека». Готовясь к возможному нападению, он тайно заку­пил «в немецкой земле» пушки и привез их в город.

На рязанскую землю летом 1387 года внезапным набегом нагрянули татары и чуть было не захватили в плен самого князя Олега.

То тут, то там вновь появлялась грозная тень «черной смерти». В 1387 году в Смоленске после ее посещения «во граде осталося точию десять человек» (17, 93). На другой год чума посетила Новгород и Псков.

Вновь, как и в 60-е годы, началась усобица в Суздалъско-Нижегородском княжестве. Сыновья умершего в 1383 году Дмитрия Константиновича воевали со своим дядей — Бори­сом Константиновичем. Москва вмешалась в споры суздаль­ских князей, поддержав Дмитриевичей.

Повсюду царила тревога. Порой люди, теряя разум, на­чинали уничтожать друг друга с нечеловеческой жестокос­тью. Смоленский князь Святослав Иванович в 1387 году отправился в поход на отнятый литовцами Мстиславль — древний город смоленской земли, расположенный в сотне верст к югу от самого Смоленска. Войдя в литовские вла­дения — жители которых, конечно же, были русскими — смоляне принялись творить такое, что потрясло даже бес­страстного летописца. «И много зла, идуще, учиниша зем­ле Литовской, воюя землю Литовьскую. Иных литовьских мужей смоляне, изымавше, мучаху различными муками и убиваху; а иных мужей и жен и младенцов, во избах запирающе, зажигаху. А других, стену развед храмины от высо­ты и до земли, меж бревен рукы въкладываху, ото угла до угла стисняху человеки; и пониже тех других повешев, ме­жи бревен руки въкладаше, стисняху такоже от угла до уг­ла; и тако висяху человеци; такоже тем образом и до вер­ху по всем четырем стенам сотворяху; и тако по многым храминам сотвориша и зажигающе огнем во мнозе ярости. А младенци на копие возтыкаху, а другых, лысты (ноги. — Н. Б.)процепивше, вешаху на жердех, аки полти («по­лоть» — половина мясной туши, разрубленная по хреб­ту. — Н. Б.), стремглав; нечеловечьне без милости мучаху»

(17, 91).

Смоленский князь был убит под стенами Мстиславля, а его войско рассеяно. Вскоре в Смоленск вошла чума, унес­шая почти всех жителей.

В начале 1389 года вспыхнула усобица и внутри москов­ского княжеского дома. Беда пришла в разгар беззаботного веселья. 18 января в Дмитрове князь Владимир Серпухов­ской праздновал рождение сына Ярослава. Это радостное событие пришлось на «рождественский мясоед» — традици­онное время празднеств и пиров, когда православные, одолев предшествовавший Рождеству Христову сорокадневный Филиппов пост, разговлялись в ожидании еще более дли­тельного Великого поста.

Гулял на славу и любивший всякое веселье князь Влади­мир. В пятницу, 26 февраля, на сороковой день после рож­дения сына, он отмечал «крестины», а в субботу и воскресе­нье — «великое заговенье», или попросту — Масленицу. Вот в эти-то хмельные, разгульные дни и пришла к Владимиру недобрая весть: князь Дмитрий Иванович задумал отнять у него Дмитров и Галич.

Неизвестно, чем вызвано было это решение великого князя. Но последствия его известны. Владимир, недаром но­сивший свое громкое прозвище «Храбрый», сгоряча схватился за меч. Дмитрий принял ответные меры — «поимани быша бояре старейший княжи Володимеровы и разведени быша вси по городом, и седеша в нятьи, и беаху у всякого у коегождо их приставлени приставници» (20, 138).

Весть о новой княжеской распре обеспокоила «великого старца». Она могла привести к тяжелым последствиям для всей Северо-Восточной Руси. Впрочем, примирение князей состоялось менее чем через месяц: 25 марта 1389 года, в са­мый праздник Благовещения, «князь великий Дмитреи Ива­нович взя мир и прощение и любовь с князем с Володимером Андреевичем» (20, 138). Можно думать, что в таком ис­ходе дела была и заслуга Сергия: сам он был тогда духовни­ком князя Дмитрия, а его любимый ученик Никон — Вла­димира Храброго (86, 367).

Несколько месяцев спустя, как памятник «единачеству», единомыслию московских князей, на Боровицком холме была заложена каменная придворная церковь во имя Благовещения — далекий предок нынешнего Благовещенского собора Московского Кремля.

Месяца через полтора после примирения Дмитрия с Вла­димиром явилось тревожное знамение — «месяца майа в 10 день в вечернюю зорю погибе месяц, и долго не бысть, и паки явись пред ранними зорями» (99, 172). А уже на дру­гой день на Маковец примчался гонец из Москвы. Весть его была короткой и недоброй. Великий князь Дмитрий сильно занемог и зовет Сергия к себе. Игумен не мешкая собрался и в тот же день отправился в путь.

Поначалу Сергий не очень тревожился. «Бог милос­тив», — привычно повторял он. Еще недавно вся княжеская семья была в страхе из-за тяжелой болезни сына Юрия. Но вскоре 14-летний княжич уже как ни в чем не бывало сра­жался в потешных боях с боярскими отроками.

Однако, поднявшись на крыльцо великокняжеского дворца и увидев перепуганные лица слуг, он понял, что все обстоит куда хуже. Через горницу Сергия провели в княже­скую спальню. Дмитрий лежал на широкой дубовой крова­ти. Его побледневшее лицо было искажено гримасой боли. «Старцу» уже успели рассказать: после первого, едва не кончившегося смертью приступа болезни наступило облегче­ние. Однако недавно князю вновь стало хуже. «Стенание прииде к сердцю его» (9, 216).

Сергий понимал, что ему надлежит не только облегчить страдания князя своим участием, но также присутствовать при составлении завещания — «духовной грамоты». Свиде­телем завещания обычно выступал княжеский духовник. У Дмитрия Ивановича, как и у его предков, было сразу не­сколько исповедников. Один из них, Федор Симоновский, постоянно находился в отлучках по делам митрополии.

Князь Дмитрий исповедовался и причащался часто, по некоторым источникам — каждое воскресенье Великого по­ста. И потому, кроме Сергия и Федора, он имел и еще од­ного придворного духовника — игумена Севастьяна. Оба они — Сергий и Севастьян — и стали наряду с виднейшими московскими боярами свидетелями княжеской «духовной грамоты».

Сергий вместе со всеми, склонив голову, стоял у постели умирающего князя Дмитрия. 19 мая, «в два часа нощи», он отошел в вечность. Ему было тогда всего 38 лет. Как сложилась бы история Руси, проживи он еще 10 или 20 лет?

Глядя на застывшее белое лицо, обрамленное черной бо­родой, Сергий мысленно читал молитву. «Со святыми упо­кой, Христе, душу раба твоего»... Незаметно он отвлекся и стал вспоминать о своих встречах с князем, о долгих беседах под глухой шум вековых сосен, о той памятной встрече пе­ред битвой с Мамаем.

И вот теперь Дмитрий лежал на своем смертном одре. Вокруг горели свечи. Черными тенями скользили вдоль стен монахи, собиравшиеся нести князя в церковь на отпевание.

А за стекольчатым оконцем уже светлело. В Заяузье, над Гончарами, торжественно и неторопливо поднималось тя­желое красное солнце...

«Что есть человек и что польза его? что благо его и что зло его? Число дней человека — много, если сто лет: как капля воды из моря или крупинка песка, так малы лета его в дне вечности» (Сирах, 18, 7—8).

Как относились друг к другу Дмитрий и Сергий — эти два великих современника и соотечественника? Связывало ли их нечто большее, чем ритуальное почтение или полити­ческий расчет? Прежде чем ответить на эти вопросы, необ­ходимо хотя бы в самых общих чертах определить: что за че­ловек был князь Дмитрий?

«Личность великого князя Дмитрия Донского представ­ляется по источникам неясно», — справедливо констатиро­вал один из старых русских историков (73, 168). Зная по ле­тописям его решения как правителя, мы можем лишь дога­дываться о мотивах. Кроме того, мы не знаем, в какой мере эти решения были его личными, а в какой — продиктованы его окружением.

И все же, как ни узок круг наших источников, они дают основания утверждать: князь Дмитрий был яркой героичес­кой личностью.

Впрочем, его героизм не имел оттенка молодечества, азартной игры с судьбой. Он мало походил на таких знаме­нитых в свое время князей — искателей приключений, как Мстислав Удалой или Роман Галицкий. Можно сказать, что Дмитрий был типичным представителем рода Даниила Мос­ковского, где принято было «семь раз отмерить», прежде чем «отрезать».

Но при этом никто из московских князей XIV столетия не был трусом. В исторических трудах нет-нет да всплывет старая хула на Дмитрия: он якобы недостойно вел себя во время нашествия Тохтамыша. Вместо того чтобы оборонять город, он бежал в Кострому и там пережидал опасность.

Что можно сказать по этому поводу? Прежде всего здесь уместно будет вспомнить суждение русского историка про­шлого столетия С. М. Соловьева: «Мы считаем непозволительным для историка приписывать историческому лицу по­буждения именно ненравственные, когда на это нет никаких доказательств».

Мы совершили бы ошибку, поверив хуле на Дмитрия, да­же если к ней присоединят свой голос специалисты. Исто­рики, как и представители любого другого ремесла, имеют свои «профессиональные болезни». Одна из них заключает­ся в наклонности судить об исторических деятелях как бы несколько свысока, с возвышения профессорской кафедры. Крайняя форма этой болезни выражается в том, что историк начинает судить о героях минувшего так, будто ими двигала не таинственная в своем многообразии сила жизни, а каби­нетная логика, будто они не имели иных мотивов к дейст­виям, кроме тех, которые знакомы историку. Заметим, что приступам этой болезни бывают подвержены и самые достойные, самые искушенные из служителей Клио.

Итак, не стоит соглашаться с теми, кто станет уверять нас, что через два года после Куликовской битвы доблест­ный Дмитрий вдруг обратился в ничтожного труса, бросив­шего на произвол судьбы не только столицу княжества, но и собственную жену. Во всем этом разумнее видеть трагиче­ское самопожертвование или, может быть, коварное стече­ние обстоятельств, поставившее Дмитрия в двусмысленное положение...

Равным образом не будем верить тем, кто думает, будто князь Дмитрий был совершенный невежда и плохо знал да­же Священное Писание. Это мнение, широко распростра­ненное в исторической литературе, основано на одной лишь фразе из «Слова о житии великого князя Дмитрия Иванови­ча». Писатель говорит, что князь «аще и книгам не учен беаше добре, но духовныа книгы в сердци своем имяше» (9, 214). Заметим: это оценка книжника, имевшего свое, далеко не «мирское» представление о том, что значит «доброе уче­ние» книгам.

Существенно и то, что фраза эта прочно впаяна в кон­текст и только в нем может быть правильно понята. Автор «Слова» рисует Дмитрия очень религиозным человеком. От­сюда ему необходима мысль о том, что Священное Писание он имел не столько в голове, сколько в сердце. Он овладел премудростью не как обычные люди — кропотливым учени­ем, но как святые — благодатью. Напомним: тем же путем — благодатью, воспринятой от ангела в облике старца-монаха, овладел грамотой и Сергий согласно его Житию.

Таким образом, нет ровно никаких оснований делать из Дмитрия труса или простоватого недоучку. Воспитанник митрополита Алексея, он не только прекрасно знал Писа­ние, но и склонен был размышлять о смысле бытия. На од­ной из своих печатей князь приказал вырезать горький афо­ризм в духе Екклесиаста: «Все ся минет!» — «Все проходит!» Несомненно, митрополит Алексей позаботился о том, чтобы Дмитрий вырос религиозным человеком. Не о том ли говорят построенные князем храмы и монастыри? О том же косвенно свидетельствует и его крутое обращение с иерар­хами: князь ощущал себя носителем благодати, возвышав­шей его до положения «царя», власть которого простирает­ся и на церковные дела.

Примечательно, что грубость в обращении с властолюб­цами в епископских мантиях сочеталась у Дмитрия с уваже­нием к людям настоящего духовного подвига. Известно, что он был весьма расположен к мужественному миссионеру, «крестителю Перми» Стефану и добился возведения этого бессребреника в сан епископа.

«Без некоторого присутствия героического духа, заклю­чающегося не в дерзкой отваге, но в спокойном бесстрашии, самоотрицании во всех его формах, ни одному человеку, в каком бы то ни было положении, в какой бы то ни было век, не удавалось достичь великой и благотворной цели», — говорил Карлейль (67, 388). Именно в способности к само­отрицанию сходились Сергий и Дмитрий — эти два деятеля, казалось бы, столь далекие друг от друга.

Близость Дмитрия и Сергия — не выдумка церковных ле­тописцев. Воздействие «Сергиевского» мировоззрения на ку­ликовского героя засвидетельствовано «Словом о житии ве­ликого князя Дмитрия Ивановича». По-видимому, это про­изведение создано для вдовы Дмитрия княгини Евдокии. Не случайно ее образ в «Слове» по своей значимости немногим уступает образу главного героя. Так или иначе, рисуя идеа­лизированный, житийный образ Дмитрия, автор «Слова», несомненно, сопоставлял его с реальными чертами личнос­ти князя, явственно сохранявшимися в 90-е годы XIV века в памяти современников (92, 154).

Согласно «Слову» главные нравственные начала, кото­рым служил Дмитрий, — братская любовь и единомыслие. Их он завещает своим сыновьям: «Мир и любовь межи со­бою имейте»... «бояре своя любите... приветливи будете ко всем». Обращаясь к своим боярам, князь напоминает им — «к вам честь и любовь имех... И чяда вашя любих, никому же зла не створих, ни силно что отъях, ни досадих, ни укорих, ни разграбих, ни безчинствовах, но всех любих»... Эта любовь ко всем и есть основа основ «Сергиевского» взгляда на жизнь.

Как правитель Дмитрий повсюду стремился установить «мир», «тишину». Как и его дед, «собиратель Русской зем­ли» Иван Калита, Дмитрий своей деятельностью утверждал единение, единомыслие. Он «князя рускыа в области своей крепляше», стоя на страже исконного миропорядка, «Божиа смотрениа». Всю жизнь стремившийся к единению христиан, Дмитрий по кончине заслужил «съдружение велие с вы­шними силами» (9, 214, 228).

Взаимопонимание Дмитрия и Сергия — этих двух вели­ких людей той эпохи — имело не только личностные, но и исторические основы. Оба они поднялись на волне духовно­го подъема, который переживала — несмотря на все ужасы действительности! — Русская земля во второй половине XIV века. Оба поняли, почувствовали, что настало «время соби­рать камни» (Екклесиаст, 3, 5). Разумеется, каждый имел свою конкретную цель и пользовался своими средствами. Сергий собирал духовные силы Руси, Дмитрий — матери­альные. Но оба они во имя своего дела готовы были жерт­вовать всем.

Они тянулись друг к другу, ибо каждый в душе понимал жизненность противоположного начала. Как личности, они были достойны друг друга. И каждый умел слышать и пони­мать другого. И потому летом 1380 года они шагнули на­встречу друг другу. Ни один из них прежде не поднимался на такую высоту самоотвержения. Здесь они с разных сто­рон подошли к самой черте, отделяющей Власть от Еванге­лия. То был великий миг — «миг вечности», сказал бы Мишле, — когда, казалось, вот-вот родится новая, невиданная дотоле реальность...

Но все вернулось «на круги своя». И лишь церковь во имя святого Дмитрия, поставленная Сергием над воротами маковецкой обители, напоминала об этой встрече земного с небесным.

И все же пока был жив Дмитрий, Сергий не терял надеж­ду вновь увидеть въяве этот на миг открывшийся им обоим мир всеобщей любви и единомыслия. Но вот Дмитрий ушел «в небесные селения». И вместе с ним исчезла надежда. Сергий остался один. Ему оставались лишь воспомина­ния — утехи старости. Проводив Дмитрия, он и сам начал понемногу собираться в дальнюю дорогу...

15 августа 1389 года старший сын Дмитрия Ивановича, Василий, взошел на великое княжение Владимирское. Для торжества по традиции был выбран один из богородичных праздников — Успение. А уже 9 января 1390 года была сыг­рана свадьба 18-летнего великого князя с дочерью Витовта Софьей. В княжеском дворце зазвучала чужая речь, стали распоряжаться новые, незнакомые Сергию люди.

6 марта 1390 года в Москву торжественно въехал митро­полит Киприан, изгнанный князем Дмитрием в октябре 1382 года. Сергий был доволен воссоединением митрополии «всея Руси». Однако сам Киприан, должно быть, уже не вы­зывал у него прежней симпатии. Тень суздальского владыки Дионисия — соперника Киприана в борьбе за митрополи­чью кафедру — стояла у него перед глазами. Дионисий умер в 1386 году в киевской тюрьме, куда его бросил местный князь Владимир Ольгердович. Трудно было поверить, что Киприан, находившийся тогда в Киеве, не «приложил руку» к этой мрачной истории.

Впрочем, в начале 90-х годов и сам Киприан уже гораз­до меньше нуждался в поддержке Сергия, чем прежде, в пе­риод борьбы за признание в Северо-Восточной Руси. Моло­дой московский князь рассчитывал на его помощь в реше­нии сложных внешнеполитических вопросов. Киприан чув­ствовал себя уверенно. Вместе с приехавшими с ним грече­скими иерархами он деятельно занялся запущенными в «мя­тежное время» церковными делами Северо-Восточной Руси.

В последние три года своей жизни Сергий не появляется на страницах летописи. Никаких сведений о нем нет и в других источниках. Создается впечатление, что со смертью князя Дмитрия Ивановича «великий старец» сознательно уходит в тень, не желая иметь дело с новыми церковными и светскими руководителями.

Как бы там ни было, ясно одно: Сергий находился в эти годы на Маковце, «никако же старостию побеждаем» (9, 402). Впрочем, агиограф замечает, что «старец» сильно осла­бел ногами. С каждым днем они повиновались ему все хуже и хуже.

На закате жизни Сергий много и напряженно размы­шлял о Боге, о путях приближения к нему. Он стал по це­лым дням предаваться келейной молитве, передав все забо­ты о монастыре деятельному и распорядительному келарю Никону.

Именно таким, отрешенно-сосредоточенным, изобразил Сергия кто-то из тогдашних художников. Полагают, что это был Федор Симоновский, увлекавшийся иконописанием. Заметим, кстати, что стремление запечатлеть живой образ Учителя с помощью кисти и красок — нередкое явление в русских монастырях. При жизни были написаны образы не только Сергия, но также Евфросина Псковского, Кирилла Белозерского (15, 103; 51, 9).

На основе прижизненного наброска, сделанного Федо­ром, около 1424 года в связи с открытием мощей Сергия был создан знаменитый шитый «Покров» с его изображени­ем. Ныне он хранится в собрании Сергиево-Посадского му­зея-заповедника. Запечатленный на «Покрове» образ Сергия поражает не только величавой красотой всего облика «вели­кого старца», но и его странным, как бы устремленным «внутрь себя» взглядом. Игумен изображен здесь в тот мо­мент, когда его внутреннему взору открылось нечто, скры­тое от всех. Понять этот образ, этот взгляд можно лишь па­мятуя об особой, мистической жизни Сергия.

В лице Сергия «мы имеем первого русского святого, ко­торого в православном смысле этого слова можем назвать мистиком, то есть носителем особой, таинственной духов­ной жизни, не исчерпываемой подвигом любви, аскезой и неотступностью молитвы. Тайны его духовной жизни оста­лись скрытыми для нас. Видения суть лишь знаки, отмеча­ющие неведомое», — писал Г. П. Федотов (105, 138). Одна­ко и сами по себе эти видения весьма многозначительны. Почти все они связаны с образом престола и литургической жертвы. И это, конечно, не случайно. Литургия была для не­го не только мистическим соединением с Иисусом в прича­стии, но и волнующим переживанием Евангелия, нагляд­ным уроком евангельской морали. И в этом смысле все его мировоззрение можно назвать не только «евангельским», но и «литургическим».

Именно исходя из этого следует смотреть на мистические темы Жития Сергия. В особых, фантастических формах они отражают подлинные черты нравственного учения «велико­го старца».

Согласно символике христианского храма алтарь — по­добие рая, место, где действуют таинственные силы. В са­мом алтаре святая святых — престол. Здесь, как на ложе во время Тайной вечери, возлежит сам Спаситель в образе Евангелия; здесь происходит пресуществление хлеба и вина в Тело и Кровь Христову. «Приближение к алтарю есть вхождение в сферу огня, который попаляет непосвящен­ных... Священнодействующий, для того чтобы войти в свя­тилище, должен облечься в священные одежды, чтобы быть чрез это как бы изъятым из мира» (49, 121).

В этой «сфере огня» во время причастия происходит не­что необычайное. По словам Иоанна Златоуста, «тогда и ан­гелы предстоят священнику, и целый сонм небесных сил взывает, и место вокруг жертвенника наполняется ангель­скими лицами в честь Возлежащего» (84, 221).

Совершая литургию, Сергий постоянно ощущал присут­ствие этих «небесных сил».

Однажды известные своей «духовностью» иноки Исаакий-молчальник и Макарий увидели в алтаре во время ли­тургии сослужащего Сергию «мужа чюдна зело... и образом сиающа, и ризами блистающася» (9, 384). После окончания обедни они наедине стали спрашивать Сергия: кто этот «дивный муж»? «Старец» поначалу отмалчивался, но затем признался: с ним служил ангел. «И не токмо ныне днесь, но и всегда посещением Божиим служащу ми недостойному с ним» (9, 386).

Еще одно видение окружавшего Сергия алтарного «не­бесного огня» было дано его ученику Симону. Он видел «огнь, ходящ по жрътовнику (жертвенник — северная часть алтарной части храма. — Н. Б.), осеняюще олтарь и окрест святыя трапезы окружаа. И егда святый хотя причаститися, тогда божественый огнь свится яко же некаа плащаница и вниде в святый потыр (потир — сосуд для совершения при­частия. — Н. Б.); и тако преподобный причястися» (9, 402). И вновь Сергий, узнав о видении Симона, не стал отрицать его подлинность, а только лишь — следуя примеру Иисуса, запрещавшего апостолам разглашать явленные им чудеса, — не велел Симону рассказывать о виденном до его кончины.

Алтарный пламень, входя в Сергия, мог оставаться в нем и после литургии. Исаакий-молчальник видел, как из руки Сергия, благословлявшего его на молчание, «некый велик пламень изшедшь... иже всего... Исаакиа окруживши» (9, 374). Это произошло вне алтаря, у его северных дверей, ког­да Сергий закончил литургию и еще полон был только что совершенного таинства.

Думал ли Сергий о чем-либо земном в последние сроки своего бытия? Если и думал, то прежде всего о судьбе свое­го дела, о будущем Троицкого монастыря. Всю жизнь предпочитая более полагаться на Бога, нежели на человеков, он был уверен — и в этом уверила его сама Богородица, — что обитель не останется без средств к существованию, доколе не иссякнет в ней дух подвижничества и любви. Примеча­тельно, что в прощальной речи Сергия, как ее передает ав­тор Жития, нет и следа имущественных распоряжений.

И все же Сергий, несомненно, имел свои взгляды на хо­зяйственную деятельность монастыря-киновии. Их можно воссоздать лишь по косвенным свидетельствам источников в соответствии со всей традицией византийского и русского «общего жития».

Отсутствие достоверных свидетельств о вотчинах Троиц­кого монастыря при жизни Сергия позволяет думать, что он предпочитал воздерживаться от приобретения и получения в дар земельных угодий с живущими на них крестьянами.

Однако Сергий и в этом вопросе не был человеком край­ностей, категорических запретов. Есть основания полагать, что в принципе он не отрицал «владения селами», но считал, что при его игуменстве без этого можно обойтись.

Едва ли Сергий вполне осознавал, какие, пользуясь со­временным термином, «социально-экономические» последствия будет иметь распространение «общего жития». Пра­вильно понять его позицию в «поземельном» вопросе мож­но лишь отрешившись от распространенного, но крайне упрощенного представления, согласно которому богатство монастыря немедленно влечет за собой личное обогащение иноков и упадок «высокого жития». В реальности эти явле­ния никогда не были связаны напрямую. Общежительный монастырь богател именно как монастырь, корпорация. Но при этом иноки — добровольно или под давлением суровых требований устава — могли по-прежнему вести самый суро­вый, аскетический образ жизни. Получаемые доходы от вот­чин, за вычетом необходимого для общины минимума, мог­ли расходоваться на «богоугодные дела»: попечение о нищих и голодных, украшение храмов, строительство.

Думая о будущем монастыря, Сергий исходил из того, что в конечном счете все определяется нравственным состо­янием общины. Сохранив самый дух иноческого подвига, стремление уподобиться Иисусу, монахи могли без всякого вреда «для души» получать какие угодно вклады. Обитель могла заниматься перераспределением общественных благ в пользу обездоленных, исполняя свой долг служения миру, уврачевания его «телесных» ран.

Вероятно, вопрос о селах казался Сергию второстепен­ным по сравнению с главным — «духа не угашайте!» (1-е Фес, 5, 19). Именно поэтому он и не оставил определенных указаний на сей счет, доверившись своему преемнику и уче­нику Никону. Тот решал вопрос о вотчинах по-своему: ши­роко принимая все, что давалось обители, а порой и прику­пая новые земли. Однако, как справедливо отметил еще Е. Е. Голубинский, в этой позиции Никона нельзя усматри­вать какое-то «предательство» по отношению к заветам Сер­гия. В самом важном — в сохранении духа подвижничест­ва — Никон за долгие годы своего игуменства (1392—1428) ни в чем не изменял заветам Сергия. Пища монахов остава­лась такой же скудной и простой. Требования устава соблю­дались неукоснительно. Жив был и дух служения миру, за­вещанный Сергием. И сам Никон, и его ближайшие преем­ники в критические моменты вмешивались в княжеские распри, призывая к единомыслию, уважению «старины», порядка.

Можно думать, что утрата сергиевских религиозно-нрав­ственных традиций произошла в Троицком монастыре лишь во второй половине XV века под влиянием общих процессов, происходивших тогда в духовной жизни Мос­ковской Руси. А еще век спустя Иван Грозный с горечью восклицал: «У Троицы в Сергиеве благочестие иссякло и монастырь оскудел: ни пострижется нихто и не даст нихто ничего» (13, 164).

В последние годы жизни Сергия из той мистической «троицы», которая некогда была посвящена в его видения и откровения, — Михей, Симон, Исаакий-молчальник — уже никого не было в живых. Последним, зимой 1387/88 года, умер Исаакий. Должно быть, Сергий подумал тогда: настал и мой черед...

Впрочем, оставался на земле еще один человек, с кото­рым Сергий чувствовал почти мистическую связь. То был Стефан, епископ Пермский. Судьба редко посылала Сергию и Стефану радость встречи. Однако чувство духовного род­ства не покидало обоих. Стефан был не только современни­ком, но и — в широком смысле — учеником, последовате­лем Сергия. Но в отличие от большинства других деятелей Сергиева круга он прославился не как устроитель новых мо­настырей, а как бесстрашный миссионер.

Будущий епископ родился около 1340 года в Устюге — тогдашней столице русского Севера. Город находился под властью князей из ростовского дома и был связан с Росто­вом множеством нитей. В то же время здесь ощущалось мо­гучее веяние новгородского духа. Отважные землепроходцы, добытчики «мягкого золота» — пушнины, люди с неистощи­мой энергией и предпринимательской жилкой, — все они, прежде чем отправиться дальше по Двине, Вычегде или Югу, какое-то время проводили здесь, в Устюге. Этот город был северо-восточным форпостом «православной земли Русской». Дальше начинались области, где жили «поганые» северные народы — «пермичи» (современные коми), «вогуличи» (современные манси), «тоймичи» и другие.

Сын клирика устюжского Успенского собора, Стефан должен был пойти по отцовской стезе. Он с радостью думал об этом. Уже в отрочестве, выучившись грамоте, Стефан по­могал отцу: читал на клиросе, пел в церковном хоре. Его любимым занятием было чтение. Жажда знаний — точнее, познания Бога — со временем превратилась в страсть. Движимый ею, юноша покинул Устюг и отправился в Ростов. Там, в монастыре Григория Богослова, он принял монаше­ский постриг. За годы, проведенные в «Григорьевском затворе», Стефан изучил греческий язык, прочел все имевши­еся здесь творения святых отцов. Он читал их не торопясь, вдумываясь в каждую строчку.

Стефан любил поговорить, поспорить с умным собесед­ником о прочитанном. Одним из тех, кто пользовался его расположением, был совсем молодой тогда монах Епифаний, позднее получивший прозвище Премудрый. Пройдут годы — и «старец» Епифаний напишет Житие причисленно­го к святым Стефана.

Несомненно, еще в 70-е годы XIV века Стефан был знаком с Сергием Радонежским. Его пытливый, жадный ко всему «ду­ховному» ум, его горячая вера привлекли внимание игумена. И не он ли напомнил Стефану о том, что сам исповедовал всей своей жизнью, — «вера без дел мертва» (Иаков, 2, 26)?

И Стефан нашел для себя дело, в котором гармонически соединились оба его главных дара — вера и разум. С юнос­ти зная язык пермичей, чьи земли начинались почти сразу за устюжскими окраинами, он составил для этого «беспись­менного» народа азбуку. Буквы ее отчасти напоминали древ­нее славянское письмо «глаголицу». С помощью этой азбу­ки Стефан перевел на язык «пермьских людей» важнейшие части Священного Писания.

Окончив всю подготовительную работу, Стефан в первой половине 1379 года явился в Москву. Для исполнения заду­манного ему нужны были поддержка московского князя и благословение митрополита.

Князь Дмитрий Иванович долго беседовал с необычным монахом. Задуманное Стефаном «крещение Перми» — зе­мель по течению Вычегды и ее притоков — сулило Москве большие выгоды. Именно эти края были важнейшим райо­ном добычи пушнины. Дорогие меха — соболь, горностай, песец — были важной частью русских даров, подносимых ордынским ханам и вельможам. Торговля пушниной прино­сила московским купцам огромную прибыль. Утверждение «московского» православия на Вычегде — в одной из воло­стей Великого Новгорода — открывало дорогу в эти края для московской церковной и светской администрации, позволя­ло успешнее соперничать с новгородцами за влияние на рус­ском Севере.

Разумеется, князь Дмитрий не собирался помогать всяко­му просящему. Лишь убедившись в том, что Стефан дейст­вительно готов для роли «апостола Перми», он дал ему не­обходимые грамоты, деньги и припасы. Вероятно, за добро­совестность Стефана поручились влиятельные монастыр­ские «старцы».

Коломенский епископ Герасим поставил Стефана в сан священника, а нареченный митрополит Митяй снабдил его антиминсами и всем необходимым для освящения церквей.

Свою миссионерскую деятельность Стефан начал в сто­лице Перми — большом селе Усть-Вымь в среднем течении Вычегды. Там он сжег языческую кумирню и построил цер­ковь во имя Благовещения. Стефан мужественно переносил ненависть жрецов, много раз пытавшихся изгнать его из этих краев. От прямой расправы с миссионером их удержи­вал лишь страх перед возм