Единомыслие

Что вы зовете Меня: «Господи! Госпо­ди!» —

и не делаете того, что Я говорю?

Евангелие от Луки, 6, 46

Во второй половине 60-х и в 70-е годы XIV века Сергий продолжает выступать как бы в трех ипостасях: настоятеля маковецкой обители, создателя новых киновий и проповед­ника, идущего в мир с призывом к любви и единомыслию. О первом и втором направлениях его деятельности мало что можно добавить к сказанному в предыдущей главе. Поэтому сразу обратимся к третьему.

Источники не сообщают каких-либо определенных све­дений о внутренней жизни Сергия в этот период, о воспри­ятии им тех или иных событий. Однако, зная особенности его «евангельского» мировоззрения, мы можем догадывать­ся о том, как он видел происходящее и почему он предпри­нял запечатленные источниками действия. С этой точки зрения мы и взглянем на те полтора десятилетия, когда под покровом внешне неизменной повседневности таинственно накапливалась материальная и духовная энергия, вспышкой которой стала Куликовская битва.

Вместе со всей московской и суздальской землей Сер­гий радовался завершению спора о великом княжении Владимирском и вызванной им нижегородской усобицы. Наметившийся московско-нижегородский союз был скреплен браком 15-летнего московского князя Дмитрия Ивановича и дочери Дмитрия Константиновича Суздаль­ского Евдокии. Свадьбу играли в Коломне в воскресенье '8 января 1366 года. В этом счастливом, почти сказочном исходе княжеского спора была и частица воли радонеж­ского игумена.

Приходили на Маковец и другие светлые вести. Шири­лось на Руси почитание Святой Троицы — небесного про­образа братской любви и единомыслия. В 1366 году новго­родцы поставили Троицкую церковь «на Рядитине улице» (17, 6). Во Пскове на смену старому возвели новый величе­ственный Троицкий собор.

Все дружнее становились русские князья в отпоре «пога­ным». Летом 1367 года три суздальских Константиновича — Дмитрий, Борис и младший Дмитрий, — объединив силы, разгромили вторгшуюся в их земли рать «князя ордынского» Булат Темира (20, 106).

Однако гнев Божий по-прежнему тяготел над Москвой. 23 октября 1364 года умер 10-летний брат Дмитрия князь Иван. А через два месяца скончалась и его мать, княгиня Александра. Вероятно, Иван стал жертвой морового повет­рия в Переяславле.

Летом 1365 года «бысть пожар на Москве, загореся цер­ковь Всех святых и оттого погоре весь город Москва и посад и кремль, и загородье и заречье. Бяше бо было варно в то вре­мя, и засуха велика и зной, еще же к тому въстала буря вели­ка ветреная, за десять дворов метало головни, и бревна с ог­нем кидаше буря; един двор гасяху людие, а инуде черес де­сять дворов, и в десяти дворах огнь загарашеся, да тем людие не възмогоша угасити; не токмо не гасили дворов и хором отнимати, но имении своих никтоже не успели вымчати, и прииде пожар и погуби вся, и поясть я огнь и пламенем испелишася, и тако в един час или в два часа весь град без остатка погоре. Такова же пожара перед того не бывало» (20, 104).

В следующем году Москву вновь посетила чума. Это был «великий мор», унесший тех, кого пощадил огонь. И вместе с «черной смертью» явилось «пробуждавшееся с каждой эпидемией острое сознание гнева Божьего» (108, 188).

Тревожные знамения бывали и в других местах. Весть о них быстро разносилась по всей Руси. 23 июля 1367 года страшное событие случилось в Городце-на-Волге. В Лазаревском монастыре во время вечерни «побил гром чернецов и черниц». А осенью того же года «на показание», то есть для вразумления людей, «по многы нощи явися звезда копейным образом». Появление кометы вызвало у летописца тревогу: «Се же появление бывает не просто, ни в пробыток, ни даром» (18, 85, 87).

Вероятно, не менее, чем грозные явления природы, взволновала Сергия весть о клятвопреступлении московского князя Дмитрия и митрополита Алексея. Зазвав на третейский суд тверского князя Михаила Александровича, они це­ловали крест на том, что не причинят ему вреда. Однако в Москве Михаил был взят под стражу. Прибытие ордынских послов, а может быть, и иные обстоятельства, о которых умалчивают летописи, заставили москвичей вскоре освобо­дить Михаила. Но было уже поздно: преступление соверши­лось, и следом за ним не замедлило явиться воздаяние.

Вырвавшись из московского плена, Михаил Тверской обратился за помощью к Ольгерду. Тот решил воспользо­ваться обстоятельствами и уже в ноябре 1368 года вторгся в московские земли. Московско-литовская война, то затихая, то разгораясь, продолжалась до лета 1372 года. Первый, са­мый опасный поход Ольгерда русские летописцы сравнива­ли с опустошительной «Федорчуковой ратью» 1327—1328 го­дов. Простояв три дня под стенами новой московской кре­пости, литовцы отступили, «волости повоева, и села и дво­ры огнем пожже, много христиан посече, а иных в полон поведе, а имение их пограбиша» (20, 109).

В следующем году князь Дмитрий Московский выстроил новую крепость в Переяславле и стал готовиться к походу на Тверь. Вновь знамения предвещали недоброе. «По многи но­щи быша знамение на небеси, аки столпы по небу: небо черв­лено, акы кроваво, толико же бысть червлено по небу, яко и по земли по снегу червлено видяшеся, яко кровь» (20, 110).

В ноябре 1370 года литовский князь опять подошел к Москве и десять дней стоял у города. Однако и на сей раз он «кремля не взял, а волости повоева и пожже, а людей много посече; а иныя полони».

26 октября 1371 года Ольгерд подписал перемирие с мос­ковским правительством. Но в следующем году сначала брат Ольгерда Кейстут, а потом и он сам вновь пытались разгро­мить Московское княжество. Первому удалось внезапно на­пасть на Переяславль — «и посад около града пожгоша, а града не взяша, а людей много множество и бояр в полон поведоша»; второй был остановлен московским войском у самой границы и отступил без боя, заключив мир с Дмитри­ем Ивановичем (20, 112—113).

Три страшные «литовщины» были восприняты Сергием, Да, вероятно, и большинством его современников как пря­мой результат клятвопреступления, совершенного москов­скими правителями. Это был тяжелый, но наглядный урок, преподанный людям Всевышним. Политика неотделима от морали. Никакие «высшие» соображения не могут оправдать зла. В делах земных нельзя добиться прочного успеха, нарушая законы христианской морали, ибо Евангелие — такая же реальная сила, как и земная Власть. Попрание евангель­ских заповедей никогда не останется безнаказанным. И ес­ли кому-то и удастся уйти от суда людей, то куда скроется он от десницы того, кто говорит: «Мне отмщение, Я воз дам»? (Римлянам, 12, 19).

В годы московско-литовских войн митрополит Алексей все время находился в центре событий. Его можно сравнить с известным в ту эпоху образом Николы Можайского: святитель стоит с воздетыми к небу руками; в одной он держит храм, в другой — меч. В ноябре 1368 года вместе с князем Алексей сидел в осажденной Москве. Осенний набег Ольгерда 1370 года застал его в Нижнем Новгороде. Там митро­полит лично крестил сына князя Бориса — Ивана. Своим пребыванием в Нижнем Новгороде Алексей обеспечивал тыл московской обороны: князь Борис, женатый на дочери Ольгерда, всегда оставался тайным врагом Москвы.

По некоторым сведениям, в 1370 году Алексей приехал в Нижний Новгород на обратном пути из Орды. Если это дей­ствительно было так, то его пребывание в Орде, конечно, имело целью получить помощь Мамая в борьбе с Литвой или по меньшей мере удержать его от нападения на москов­ские земли одновременно с Ольгердом и Михаилом Твер­ским. Миссия Алексея имела частичный успех: Мамай дал Михаилу ярлык на великое княжение Владимирское, одна­ко не стал открыто вмешиваться в московско-литовское и московско-тверское противоборство.

Происки Михаила Тверского в Мамаевой Орде сильно беспокоили московское правительство. Стремясь вернуть ярлык на великое княжение Владимирское и задобрить Мамая, князь Дмитрий Иванович летом 1371 года лично отправился к степному владыке. Это было смелое решение. Растущая самостоятельность и сила Московского княже­ства давно вызывали опасения у правителей Орды. Смерть князя Дмитрия от рук ханских палачей или же от медлен­но действующего яда — так был устранен татарами в 1246 году его пращур, великий князь Ярослав Всеволодович — поставила бы московский княжеский дом в крайне тяжелое положение. В этом случае власть мог взять лишь двоюрод­ный брат Дмитрия 16-летний Владимир Серпуховской. Он не был еще женат, и, если бы и ему случилось умереть вслед за Дмитрием, род московских князей вообще пре­секался.

Понимая всю опасность поездки Дмитрия в Орду, мит­рополит устроил князю торжественные проводы. Алексей сам сопровождал его до Оки — тогдашней границы москов­ских владений. Там, на переправе, 15 июня 1371 года он благословил князя и его свиту, «и молитву сътворив, отпус­ти его с миром» (20, 110). Эта необычная церемония должна была показать всей Руси, а главное — Орде, что между Дмитрием и митрополитом существует полное единодушие.

В 1372 году Алексей вновь появляется на страницах ле­тописей, на сей раз как организатор религиозного возбужде­ния, даже празднества, поводом для которого послужило чу­до у гробницы митрополита Петра — «исцеление сухоруко­го». Необычайно удачным оказаюсь и то, что чудо произо­шло в день важнейшего «богородичного» праздника — Успения. Чествование святителя Петра соединилось с прослав­лением Богородицы. Для людей той эпохи это было не толь­ко богатой пищей для размышлений, но и радостным пред­знаменованием.

Московское чудо имело вполне конкретное политиче­ское звучание. Правильно понять его можно, лишь воссоз­дав обстановку, сложившуюся в Северо-Восточной Руси к середине августа 1372 года.

Этот момент был одним из важнейших в истории возвы­шения Москвы. Князя Дмитрия и митрополита Алексея можно уподобить путникам, поднявшимся на перевал, с которого открывались новые дали. Позади у них была череда трудных побед, о которых оба вспоминали с гордостью. Совсем недавно, летом 1372 года, московские полки остано­вили под Любутском, на самой границе, литовско-тверское войско. Узнав о разгроме своего передового полка, Ольгерд почел за лучшее заключить мир с Дмитрием Ивановичем. Он признач великое княжение Владимирское «вотчиной», то есть законным наследственным владением московского князя. За этим словом скрывалось важнейшее достижение московских князей, итог их полувекового «собирания Руси». Словом «вотчина» они отрицали право ханов распоряжаться великим княжением Владимирским. И литовский князь вы­нужден был признать это достижение Москвы.

Победа над Литвой во многом была предопределена ус­пехом поездки князя Дмитрия к Мамаю в 1371 году. Все­сильный темник, польщенный смирением московского кня­зя, задобренный богатыми дарами, передал ему ярлык на Владимирское княжение. Прежний обладатель ярлыка, Ми­хаил Тверской, так и не смог воспользоваться своим приоб­ретением: владимирские бояре не пустили его в город. Вероятно, в этом проявилась не только их осмотрительность, трезвая оценка соотношения сил противников, но и нечто большее: признание московской «правды», нового взгляда на великое княжение Владимирское как на вотчину потом­ков Даниила.

Помимо ярлыка, Дмитрий осенью 1371 года вывез из Ор­ды не менее ценное «приобретение» — выкупленного у кре­диторов тверского княжича Ивана, сына Михаила. Он был помещен под стражей на митрополичьем дворе и содержал­ся «в истоме», то есть в очень суровых условиях. За его жизнь и свободу москвичи надеялись добиться от тверского князя крупных политических уступок и большого денежно­го выкупа.

Отвоевывая у Михаила Тверского одну позицию за дру­гой, митрополит не упустил из виду и еще одну, матримо­ниальную возможность. Итогом переговоров, начатых осе­нью 1371 года, стала сыгранная весной 1372 года свадьба князя Владимира Серпуховского с дочерью Ольгерда Еле­ной. Этот брак послужил одной из предпосылок мирного исхода последнего (летом 1372 года) похода литовцев.

Зная, как часто даже у лучших из князей честолюбие бра­ло верх над родственными узами и здравым смыслом, мос­ковские бояре, по-видимому, не вполне доверяли Владими­ру Серпуховскому. Брак с «литвинкой» мог внушить ему из­лишнюю самонадеянность. Во избежание опасных послед­ствий этого «обоюдоострого» брака митрополит и бояре посоветовали Дмитрию сделать Владимиру щедрый свадебный подарок: прибавить к его владениям Дмитров, Галич и неко­торые другие волости. Тогда же в удел Владимиру передали и радонежские земли с Троицким монастырем. Игумен Сер­гий стал духовным наставником серпуховского князя. В ито­ге, единство братьев осталось нерушимым. Вместе, плечом к плечу, они шли навстречу новым испытаниям и подвигам.

Чудо в Успенском соборе в августе 1372 года было доб­рым признаком, сулило надежду, вдохновляло на смелые за­мыслы.

Московские правители понимали, что для быстрейшего продвижения вперед в деле «собирания Руси» им необходи­мо поднять знамя антиордынской борьбы. На этот путь уже вступил князь Ольгерд. Еще в 1362 году он нанес татарам тя­желое поражение в битве под Синими Водами, избавил от их владычества Среднее Поднепровье и Подолье. Этим он привлек на свою сторону многих русских князей и бояр из киевской, черниговской и брянской земель. Однако, увлек­шись войнами на северных и восточных границах, Ольгерд не сумел закрепить свой успех. Постепенно ордынцы вос­становили контроль над утраченными областями.

Естественными союзниками Москвы в борьбе с Ордой были суздальско-нижегородские и рязанские князья, владе­ния которых чаще всего страдали от набегов степняков. Дмитрий Суздальский и его братья первыми встали на путь сопротивления. В 1365 году князь Борис у реки Пьяны — на юго-восточной окраине нижегородских земель — разбил вторгшийся в русские пределы отряд «царевича» Арапши. В 1367 году объединенное войско трех нижегородских кня­зей — Дмитрия, Бориса и младшего Дмитрия по прозвищу Ноготь — разгромило на той же реке Пьяне отряд «князя ордынского» Булат Темира. В 1370 году Борис ходил похо­дом в земли волжских болгар, которые на Руси рассматри­вали как территорию собственно Орды.

Ярким свидетельством усиления Суздальско-Нижегородского княжества стало строительство каменных храмов и ук­реплений. В 1371 году Дмитрий Константинович выстроил в Нижнем Новгороде каменную церковь Николы, а в следу­ющем году заложил каменный кремль. В том же 1372 году Борис выстроил крепость Курмыш на Суре — тогдашней границе русских и болгарских земель. За три года перед тем тот же Борис выстроил в своей удельной столице, Городце-на-Волге, новый деревянный собор в честь Михаила Архангела.

Все эти работы велись с благословения местного духо­венства и его признанного главы — печерского архимандри­та Дионисия. Они рассматривались как богоугодные. Примечательно, что в том же 1372 году в Нижнем Новгороде произошло чудесное знамение, которое можно было истол­ковать только как доброе предвестие: «У святого Спаса (то есть на соборной звоннице. — Н. Б.) колокол болшеи про­звонил сам о себе трижды» (20, 112). По средневековым представлениям звон церковного колокола отгонял дьявола, разносил благую весть о начале богослужения. Троекратный звон колокола напоминал о Троице. Зазвонивший «сам о се­бе», по воле Божьей, колокол как бы приветствовал, благо­словлял князей Константиновичей, обнаживших меч против «поганой» Орды.

В этой обстановке митрополит Алексей почел за лучшее восстановить суздальско-нижегородскую епархию. 19 февра­ля 1374 года в Москве был совершен обряд поставления в сан епископа печерского архимандрита Дионисия. Это был жест дружелюбия и доверия по отношению к братьям Кон­стантиновичам, союз с которыми из года в год становился все более важной частью московской политики.

Несомненно, митрополит тщательно подбирал кандида­туру нового владыки. Дионисий мог стать епископом лишь как единомышленник самого Алексея, сторонник его пози­ции в политических и церковных делах. Будущее подтверди­ло правильность выбора, сделанного митрополитом.

Прежде чем начинать борьбу с Ордой, два Дмитрия, мос­ковский и нижегородский, должны были тщательно подго­товиться: привлечь на свою сторону колеблющихся, обез­вредить явных врагов. Этой работе благоприятствовала и от­меченная летописями под 1373 годом новая вспышка «замятни» в Орде. Влияние ордынской дипломатии на Руси временно ослабло.

Рязанские князья, как и нижегородские, очень рано на­чали борьбу с отдельными татарскими отрядами, вторгавши­мися ради грабежа в русские земли. В 1365 году Олег Рязанский и Владимир Пронский разгромили отряд ордынского «князя» Тагая. Сам он едва ушел «в мале дружине». Вскоре между рязанскими князьями вспыхнула распря. Олег был явно сильнее Владимира. Однако москвичи, действуя по от­ношению к более мелким русским князьям точно так же, как действовала Орда относительно их самих, стремились повсюду сохранять баланс сил и не давать одному из князей чрезмерно усилиться за счет подчинения других. В декабре 1371 года московское войско во главе с князем Дмитрием Михайловичем Боброк-Волынским — будущим героем Ку­ликова поля — разгромило отряды князя Олега в битве под Скорнищевом. В Рязани был водворен Владимир Пронский. Через год Олег сумел вернуться в Рязань. Однако баланс сил был все же восстановлен. Отныне Рязанское княжество в целом шло в русле московской политики.

Сложнее обстояло дело с Тверью. Утратив надежду на поддержку со стороны Мамая, видя бессилие Ольгерда со­крушить Москву, Михаил Тверской потерял голову от сжи­гавшей его ненависти ко всем «супротивным». 31 мая 1372 года он подошел к Торжку — южному форпосту новгород­ских земель — и потребовал признать его власть, незадолго перед тем свергнутую горожанами. Однако новоторжцы вместе с находившимися в городе новгородскими боярами выступили против Михаила с оружием в руках. Кровопро­литное сражение принесло победу Михаилу.

Во время битвы тверичи подожгли городской-посад. Под­нявшийся ветер перебросил огонь на город. За несколько часов многолюдный, богатый Торжок превратился в пепели­ще, на котором бесчинствовали захмелевшие от крови твер­ские ратники. Летопись рисует жуткую картину разгрома Торжка.

«Князь же Михайло, събрав воя многы, прииде ратью к городу к Торжку и взя город и огнем пожже город весь, и бысть пагуба велика христианом, овы огнем погореша в дво­ре над животы, а друзии выбежаша в церковь в святыи Спас, и ту издахошася, и огнем изгореша много множество, инии же бежачи от огня в реце во Тверци истопоша, и добрыя же­ны и девица видящи над собою лупление от тверич, а они одираху до последней наготы, егоже погании не творят, како те от срамоты и беды в воде утопоша чернци и черници, и все до наготы излуплыие... На Тверь полона, мужа и жен, без числа поведоша множество, а и товара много поимаша, что ся остало от огня, иконной круты и серебра много по­имаша. И кто, братие, о сем не плачется, кто ся остал жи­вых видевыи, како они нужную и горькую смерть подъяша, и святыи церкви пожжени и город весь отъинудь пуст, еже ни от поганых не бывало таковаго зла Торжьку. И наметаша избьеных людей мертвых и изженых и утоплых 5 скуделниц (братских могил. — Н. Б.); а инии згорели без останка, а инии истопли без вести, а инии поплыли вниз по Тверци» (20, 113).

Такова была эпоха, в которую жил Сергий. Жестокость, вероломство, алчность переполняют страницы летописей. Но значит ли это, что труд радонежского игумена не принес плодов, что современники не испытали на себе возвыша­ющего влияния его проповеди? Конечно, нет.

«Великий старец» — с его учениками и последователя­ми — своим самоотречением во имя любви и единомыслия как бы задавал самый высокий нравственный тон. Он «тя­нул» общество вверх, тогда как груз эгоизма увлекал его в пучину ненависти. И линия жизни вырисовывалась уже как равнодействующая этих двух сил.

Голландский историк И. Хейзинга справедливо заметил: «Вообще говоря, всякое время оставляет после себя гораздо больше следов своих страданий, чем своего счастья. Бедствия — вот из чего творится история» (108, 33). Именно по­этому в «истории состоявшегося» менее всего можно уви­деть результаты проповеди Сергия. Но если бы возможна была «история несостоявшегося» — как рассказ о тех злоде­яниях, которые были остановлены человеческой совес­тью, — то именно в этой истории мы обнаружили бы нема­ло следов деятельности радонежского игумена.

Как пережил Сергий все три «литовщины»? Был ли он в своем монастыре летом 1372 года, когда литовские и твер­ские отряды бесчинствовали в окрестностях Маковца? Кос­нулся ли его обители «великий голод», постигший Северо-Восточную Русь осенью 1371 года? Источники не дают от­вета на все эти вопросы.

Радонежский игумен вновь появляется на страницах ле­тописей лишь в 1374 году. Этот год был для него полон ра­достных и тревожных событий. Летом Сергий по приглашению князя Владимира Андреевича ходил в Серпухов для ос­нования там нового монастыря.

Придя на Высокое, Сергий был поражен тем, как прямо на глазах село Серпуховское превращалось в большой, мно­голюдный город. Князь даровал податные и иные льготы всем приходящим сюда людям. На мысу у впадения в Нару речки Серпейки рос мощный дубовый кремль. Было очевид­но, что новый город призван стать оплотом обороны южной границы Московского княжества.

Здесь, в Серпухове, игумен, должно быть, вспомнил слы­шанное им в Москве от митрополита: у князя Дмитрия на­чалось «розмирие с татары и с Мамаем». Глядя на то, как споро идет строительство новой крепости, Сергий со сме­шанным чувством радости и тревоги понял: дело идет к большой войне со Степью, войне, от исхода которой будет зависеть судьба всей Руси.

Лето 1374 года принесло с собой не только тревожное предчувствие скорого нашествия «поганых», но и иные, уже сбывшиеся беды и несчастья. Везде стояла невыносимая жа­ра. Рожь желтела, высыхала, не успев созреть. По всем церк­вам служили молебны о дожде, с крестами и иконами ходи­ли вокруг иссохших полей. Однако небо по-прежнему ды­шало жаром, как жерло печи.

Засуха выжгла траву по лугам. От бескормицы начался па­деж скота. А вслед за ним вновь, как и в страшные 60-е годы, начался «на люди мор велик по всей земле Русской» (17, 21).

Одно только утешало московичей: моровое поветрие сви­репствовало и в Орде, выкашивая целые тумены в войске Мамая. Ослаблением Орды поспешили воспользоваться ли­товские князья, совершившие удачный поход в Степь. Глядя на них, взялись за меч и Рюриковичи...

В самом конце 1374 года Сергий вновь покинул Маковец и отправился в путь. На этот раз его ждали в Переяславле-Залесском. Там по призыву московского князя Дмитрия собрались для обсуждения своих насущных дел многие кня­зья Северо-Восточной Руси. Традиция княжеских съездов («снемов») уходила корнями еще в домонгольскую Русь. По­рой на этих съездах удавалось развязывать самые запутан­ные узлы междукняжеских отношений.

Поводом для съезда в Переяславле послужило рождение в семье московского князя третьего сына — Юрия.

Первым сыном Дмитрия и Евдокии был Даниил, умер­ший в 1376 году; второй, Василий, родился 30 декабря 1371 года, и в декабре 1374 года над ним уже можно было совер­шать древний обряд начала возмужания — «постриг». Трех­летнему княжичу остригали прядь волос, сажали на коня, давали в руки оружие.

Имя третьего сына московского князя подсказал день его рождения. Он появился на свет 26 ноября — в день памяти святого Георгия. Византийское имя святого на Руси произ­носили по-своему: «Гюргий», «Егорий», «Юрий». Праздно­вание святому Георгию 26 ноября имело чисто русское про­исхождение. В этот день Ярослав Мудрый в 1051—1053 го­дах освятил выстроенную им в Киеве большую каменную церковь во имя своего «небесного покровителя» — святого Георгия. День освящения храма вошел в русские месяцесло­вы, стал отмечаться как ежегодный праздник — «осенний Юрьев день».

Князь Дмитрий пригласил Сергия для того, чтобы он окрестил новорожденного. Согласно византийской церков­ной традиции иеромонах не должен был совершать таинства крещения и брака, так как это заставляло его близко об­щаться с «миром». Однако там, где речь шла об общем бла­ге, Сергий умел быть выше буквы церковных узаконений. Он понимал, что его приглашают не просто на крестины, но на своего рода совещание князей, от исхода которого зави­сит будущее Северо-Восточной Руси. И потому Сергий счел своим долгом явиться туда и попытаться убедить князей в том, что он почитал за истину.

Участники княжеского съезда в Переяславле обсуждали, конечно, и вопрос об отношениях с Ордой. Какую позицию занимал здесь Сергий? Его деятельность по воодушевлению воинов, выступивших на битву с Мамаем в 1380 году, гово­рит сама за себя. И все же отношение радонежского игуме­на к войне с Ордой было далеко не однозначным. По-види­мому, Сергий был противником того дерзкого, рискованно­го курса на обострение отношений с «погаными», который повели два Дмитрия — московский и нижегородский — по­сле съезда в Переяславле. Не дразнить Орду, следовать заветам Ивана Калиты и любой ценой сохранить мир с нею — именно это игумен советовал московскому князю Дмитрию. «И ты, господине, пойди противу их и с истинною, и с правдою, и с покорением, якоже пошлина твоя держит; покорятися Ординскому царю должно... Аще убо таковии врази хотят от нас чти (чести. — Н. Б.) и славы, дадим им, аще имениа и злата и сребра хотят, даждь им»... И только в том случае, если все эти уступки не остановят «поганых» — «а чрез то аще имут ратовати нас», — князю следует взяться за меч (17, 144-145).

Можем ли мы на расстоянии в шесть столетий судить, кто из них был прав: Сергий с его благоразумной осторож­ностью или же князь Дмитрий с его героическим стремле­нием вызвать на бой и победить поработившего Русь драко­на? Вероятно, каждый был прав по-своему. Куликовская битва оправдала и вознесла Дмитрия в глазах потомков. Но не забудем: расплатой за торжество над Мамаем стало наше­ствие Тохтамыша и разорение Москвы. Да и сама битва бы­ла выиграна таким неуловимым перевесом сил, что неволь­но задумываешься: а если бы одолел Мамай?

Но вернемся на княжеский съезд в Переяславль. Сюда прибыл весь «дом» суздальских Константиновичей. Князей сопровождали их домочадцы, ближние бояре, большая сви­та. Были приглашены и другие союзные с Москвой князья. На особое значение этого «снема» указывало и присутствие на нем митрополита Алексея.

Вероятно, князья съехались лишь к сороковому дню по­сле рождения Юрия — обычному сроку крещения младен­цев. Он приходился на 4 января 1375 года. Тогда же пришел в Переяславль и радонежский игумен.

Вновь, как и за двадцать лет перед тем, стоял Сергий под сводами древнего переяславского храма, молитвенно пре­клонял колени у гробниц похороненных в нем князей; вновь ходил по узким улочкам, пробираясь то к одному, то к другому храму или монастырю.

Одиноко и пусто показалось Сергию в Переяславле. Уже не было здесь, в Никольском монастыре, его друга и собе­седника инока Дмитрия. В поисках безмолвия, он ушел на Север, в вологодские леса. Там он со временем прославился под именем Дмитрия Прилуцкого, основателя крепкой и многолюдной обители в пяти верстах к северу от Вологды.

Впрочем, Сергию немного доводилось быть наедине с са­мим собой, предаваться воспоминаниям. Если прежде, ни­кем не знаемый, свободно бродил он по городу, то теперь его часто узнавали, за ним повсюду тянулись просители, больные, нищие. И Сергий лишь в эти дни в полной мере смог понять, какое бремя взял на себя тот, кто возгласил: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» (Матфей, 11, 28).

Теперь для всех Сергий был уже не просто монахом, ко­их так много скиталось по Руси, а «великим старцем», свя­тым, наделенным даром чудотворений. Измученный нищетой и безысходностью, народ жаждал чуда, хотел обре­сти своего святого. И потому рассказы о чудесах Сергия стремительно распространялись по всей Московской Руси. Сюжеты этих бесхитростных повествований были понятны любому простолюдину: «о воскрешении отрока»; об обличе­нии слуги, укравшего нечто из посланной в монастырь «ми­лостыни»; о том, как по молитве Сергия «вскипела червями» замороженная свиная туша, отнятая богачом у бедняка со­седа; об исцелении тяжелобольного молитвой «старца».

Сергий не хотел славы чудотворца, боялся ее как тяже­лейшего из духовных испытаний. Он строго запрещал тро­ицким инокам рассказывать посторонним о разного рода чудесных происшествиях в обители и о являвшихся им ви­дениях. Игумен призывал их не искать чудес и знамений, а стремиться к добродетели и «высокому житию». И все же, как ни старался Сергий, ему не удалось уйти от суетной и многомятежной славы чудотворца. Люди шли к нему с на­деждой. В Переяславле, как и в Серпухове, они с раннего утра толпой стояли у ворот, ожидая его появления. Мог ли он отказать им в помощи? Мог ли забыть огненные слова Исаака Сирина: «Кто пренебрегает больным, тот не узрит света. Кто отвращает лицо свое от скорбящего, для того ом­рачится день его. И кто пренебрегает гласом страждущего, у того сыны его в слепоте ощупью будут искать домов своих?» (33, 310)

Во время своих «походов» преподобный горячо молился обо всех, кто приходил к нему с верой. Он пытался исце­лять, наставлять и исправлять людей силою той благодати, которую он в себе ощущал.

Но не только всеобщее поклонение изматывало и опус­тошало Сергия. Оказавшись среди пестрого сообщества приглашенной на торжества светской и духовной знати, он постоянно ощущал на себе пристальные и далеко не всегда почтительные взгляды. Любая оплошность могла вызвать злорадное ликование недоброжелателей.

И должно быть, не раз вспоминал он в эти дни испол­ненные горечи слова Василия Великого: «Если человек ду­ховный хотя несколько уклоняется от совершенства, тотчас все, даже прежде со всем жаром хвалившие его и удивляв­шиеся ему, делаются жестокими обвинителями... И если увидят подвижника, который не вовсе не щадит тела, но хо­тя в чем-нибудь удовлетворяет настоящей своей потребнос­ти, — всех злословят, на всех клевещут, всех называют ка­кими-то многоядцами и прожорливыми» (38, 409—411).

Огромное нервное напряжение, которое испытал Сергий в Переяславле, не прошло даром. Вероятно, именно оно и было причиной того, что, вернувшись на Маковец, он тяже­ло занемог. «Того же лета болезнь бысть тяжка преподобно­му Сергию игумену, а разболеся и на постеле ляже в Вели­кое говение на второй неделе (с 11 по 18 марта. — Н. Б.), и нача омогатися и со одра воста на Семень день (1 сентяб­ря. — Н. Б.), а всю весну и все лето в болезне велице лежал» (17, 21-22).

(Исследователи летописания полагают, что известие о болезни Сергия, как и другие сообщения о событиях на Маковце, попали в летопись из краткой хроники, которая ве­лась при Сергии в самом Троицком монастыре (86, 363). Она сохранилась до наших дней лишь в виде фрагментов, рассеянных по различным летописным сводам (139, 9).)

За те шесть месяцев, которые Сергий пролежал «на од­ре», произошло немало важных событий, каждое из кото­рых, словно звено в цепи, тянуло за собой последующие.

В марте 1375 года состоялся еще один княжеский съезд в Переяславле. Оба Дмитрия, московский и нижегородский, подтвердили свою решимость вместе бороться с Ордой.

Сын Дмитрия Константиновича князь Василий — разу­меется, с ведома отца — 31 марта 1375 года велел своим дру­жинникам уничтожить большой отряд татар («посольство»), присланный Мамаем в Нижний Новгород. Эта жестокая ак­ция прошла не совсем удачно: татары во главе со своим предводителем Сарайкой оказали ожесточенное сопротивле­ние. Они захватили епископский двор, подожгли его и чуть не застрелили самого владыку Дионисия — «и пусти на нь стрелу; и пришед стрела коснуся перьем епископа токмо в край подола монатьи его» (20, 115).

Однако конец «поганых» был предрешен — «ту вси избиени быша и ни един от них не избысть». Отныне все мосты к соглашению с Мамаем для суздальских Константиновичей были сожжены. Татары никому не прощали убийства своих послов, считая это тяжелейшим оскорблением. Именно в этом, вероятно, и заключался главный смысл уничтожения Сарайки и его воинов: их кровью был скреплен союз двух Дмитриев.

Осторожный Мамай не спешил двинуть на Русь свою ос­лабленную моровым поветрием армию. Летом 1375 года, узнав о гибели Сарайки, он ограничился набегом на южные окраины нижегородских земель. Мамай надеялся, что мос­ковско-нижегородский союз окажется недолговечным. Весь опыт ордынской дипломатии учил тому, что русские нена­видят друг друга еще сильнее, чем «поганых». Кроме того, правитель Орды ожидал, что у князя Дмитрия Ивановича вспыхнет война либо с Литвой, либо с Тверью. Эта война свяжет московскую боевую силу. И тогда он легко разгромит нижегородских князей, а вслед за тем и самого Дмитрия Ивановича. Несомненно, в 1375 году Мамай использовал все возможности ордынской дипломатии и разведки для то­го, чтобы разжечь вражду среди русских князей, поднять Ольгерда на новый поход к Москве.

Ход событий во многом оправдал ожидания Мамая. Пер­вым дало трещину единство московского боярства. 5 марта 1375 года перебежал в Тверь сын последнего московского тысяцкого Иван Вельяминов. Вместе с ним ушел к Михаи­лу и купец Некомат Сурожанин. Вероятно, именно этот бо­гатый грек, торговые интересы которого были связаны с Крымом и Степью, был «резидентом» ордынской разведки в Москве.

Брат Сергия Стефан некогда был духовником всего се­мейства Вельяминовых. Да и сам игумен, несомненно, был хорошо знаком с перебежчиком. И потому весть о его изме­не поразила «старца». Вероятно, именно она стала той «по­следней каплей», которая переполнила чашу. Случайно ли, что болезнь подкосила Сергия как раз в те дни, когда он узнал о бегстве Ивана в Тверь?

Измена Вельяминова нанесла серьезный ущерб москов­скому делу. Несомненно, он рассказал Михаилу Тверскому о планах Дмитрия, об итогах двух переяславских съездов. Другой перебежчик, Некомат Сурожанин, посулил тверско­му князю поддержку со стороны Мамая и ярлык на великое княжение Владимирское. Обсудив положение со своими ближними боярами, Михаил отправил Некомата и Вельями­нова в Орду, к Мамаю, а сам не мешкая поехал на перего­воры с Ольгердом. Неизвестно, что пообещали Михаилу в Литве. Однако, как только Некомат вернулся в Тверь с обе­щанным ярлыком, тверской князь немедленно начал войну с Москвой. Его наместники, изгнав москвичей, водворились в Торжке и Угличе. Прибывший в Тверь вместе с Некоматом ханский посол Ачихожа поощрял Михаила смелее на­ступать на владения Дмитрия Ивановича.

Можно представить себе, как взбешен был московский князь, узнав об измене Ивана Вельяминова. Однако он су­мел взять себя в руки и не стал преследовать всех родичей Вельяминовых. В свою очередь, те отреклись от Ивана, обя­зались прекратить с ним всякое общение. Тем и кончилось дело на Боровицком холме. Раскол внутри московского бо­ярства, которого так ждали недруги Дмитрия, не состоялся. Летом 1375 года вся его корпоративная мощь была постав­лена на службу общей цели — покорению Твери.

Москвичи давно и основательно готовились к этой вой­не. На сей раз разгром Михаила должен был быть сокруши­тельным. Без этого трудно было надеяться на успех в борь­бе с Мамаем.

В конце июня 1375 года князья Дмитрий Иванович и Владимир Серпуховской выступили на Тверь. В походе уча­ствовали дружины суздальских, ростовских, ярославских, белозерских, моложских, стародубских князей. Поднялись также князья, владения которых находились в верхнем те­чении Оки и у самой литовской границы, — брянский, тарусский, новосильский, оболенский, смоленский. На Тверь двинул свою рать и стародавний враг Михаила — кашин­ский князь Василий Михайлович. Пришли по призыву Дмитрия и новгородские ратники, «зубы скрегчюще про свою обиду», то есть сгорая жаждой мести за разгром Торж­ка в 1372 году.

На общерусский характер похода указывает и то, что в бой шли не только княжеские дружины, но и «вся сила рус­ских городов» — городское ополчение. Такое случалось лишь в чрезвычайных случаях. Собирая столь грандиозное войско, князь Дмитрий исходил из того, что поход на Тверь может перерасти в войну с Ольгердом и Мамаем, которые придут на помощь Михаилу Тверскому.

Все участники тверского похода считали Михаила «кра­мольником», прислужником «поганых». Это общее настрое­ние отчетливо выразил летописец: «...вси бо вознегодоваша на великого князя Михаила Александровича Тверскаго, глаголюще: «Колико сей приводил ратью зятя своего, великого князя Литовскаго Олгерда Гедимановича, и много зла христианом сътвори, а ныне сложися с Мамаем, и со царем его, и со всею Ордою Мамаевою. А Мамай яростию дышит на всех нас, и аще сему попустим, сложився с ними, имать победити всех нас» (17, 23).

5 августа 1375 года московское войско подошло к Твери, а уже 8 августа была предпринята первая попытка взять го­род приступом. Однако штурм Твери был делом весьма

сложным. Князь Михаил еще в 1369 году выстроил у впаде­ния Тьмаки в Волгу мощный деревянный Кремль. Стены его не боялись огня, так как были тщательно обмазаны гли­ной. В 1373 году Михаил организовал сооружение дополни­тельных укреплений — вала и рва от Волги до Тьмаки. Все эти меры позволили тверичам выдержать штурм, продол­жавшийся весь день 8 августа.

Успех тверичей не в последнюю очередь объяснялся тем, что ими командовал князь Михаил Александрович, «послед­ний яркий представитель буйного трагического рода» (59, 69). Как полководец он отличался мужеством и осмотри­тельностью. Вероятно, Михаил, не раз сражаясь бок о бок с Ольгердом, усвоил многое из опыта одного из лучших пол­ководцев восточноевропейского средневековья.

Убедившись в том, что штурмом взять Тверь не удастся, великокняжеские войска стали готовиться к длительной оса­де. Они окружили крепость «острогом» — частоколом, затруднявшим внезапные вылазки осажденных. Через Волгу были наведены два временных моста, по которым в случае нужды могли быстро подойти полки, стоявшие на левом бе­регу реки.

Осада Твери продолжалась около месяца. Все это время отряды Дмитрия и его союзников грабили и разоряли твер­скую землю, жгли ее города, угоняли в плен жителей. Лит­ва не смогла оказать тверскому князю никакой помощи.

В самой Твери начался голод и «озлобление людем». Все это заставило Михаила пойти на переговоры. Посредником выступил тверской владыка Евфимий.

Князь Дмитрий Иванович и митрополит Алексей, по-видимому, принимавший живое участие в организации тверского похода, охотно пошли на переговоры с Михаи­лом. Москвичам хотелось побыстрее закончить войну, так как содержание огромной и плохо организованной армии было делом крайне сложным. Полный разгром Твери, ее захват и сожжение в сложившейся обстановке были невоз­можны.

3 сентября 1375 года Дмитрий Московский и Михаил Тверской присягнули на верность мирному «докончанию», то есть договору, условия которого продиктовали москвичи.

«По любви, в правду, безо всякие хитрости» тверской князь целовал крест за себя «за свои дети, и за свои братаничи» на том, что отныне «и до живота» они все будут верными союзниками московского князя Дмитрия, будут участвовать во всех его походах, даже если это будут походы против Литвы и Орды (2, 28). Михаил Тверской навсегда отказывался от притязаний на великое княжение Владимир­ское, признавал полную независимость кашинского удела.

В договоре, текст которого сохранился до наших дней, есть и некоторые интересные подробности. Князь Дмитрий, от лица которого изложены условия мира, обязывает Миха­ила: «А имут нас сваживати татарове, и имут давати тобе на­шу вотчину, великое княженье, и тобе ся не имати, ни до живота. А имут давати нам твою вотчину Тферь, и нам ся тако же не имати» (2, 26).

Из этого отрывка ясно, что князья прекрасно понимали, в чем заключается основной метод ордынской политики. «Сваживание», то есть стравливание, русских князей было главной опасностью и для московско-тверского договора.

Победное завершение московско-тверской войны совпа­ло с выздоровлением Сергия. На Рождество Богородицы, 8 сентября, поддерживаемый под руки учениками, он впер­вые после болезни вошел в церковь, произнес краткое на­ставление. А еще две-три недели спустя игумен уже настоль­ко окреп, что сам совершил литургию.

Осенью 1375 года до Москвы, а затем и до Маковца до­катилась весть, которую одни встретили с ликованием, дру­гие — с возмущением, а третьи — в их числе, вероятно, был и Сергий — с горечью и состраданием. Властный и жесто­кий новгородский архиепископ Алексей — в прошлом ключник Софийского собора — воздвиг гонение на новго­родских еретиков — стригольников. Их предводители — дьяконы Никита и Карп — были преданы казни. Связав им руки и насыпав за пазуху песку, стригольников сбросили с Великого моста в Волхов. Так издавна расправлялись в Нов­городе с теми, кто совершал тяжкое преступление.

Эта казнь вызвала настоящий мятеж. Вожди стриголь­ников имели в городе много явных и тайных доброхотов. Казнь «ересиархов» не искоренила стригольничество, а, напротив, способствовала его развитию. Перепуганный владыка Алексей объявил о своем намерении покинуть ка­федру.

Сергий много слышал об учении стригольников. Они об­личали корыстолюбие духовенства, алчность иерархов, все­общее падение нравов. Поставленные в сан за мзду, живу­щие в пьянстве, разврате и невежестве приходские священ­ники не могли быть «добрыми пастырями» своих прихожан. Таинства, совершаемые этими «лихими пастухами», по мне­нию стригольников, не имели силы благодати. Столь же презрительно относились они и к высокопоставленным «ко­рыстолюбцам» — архиепископу и митрополиту.

Избегая общения с пораженной пороками церковной ор­ганизацией, они избирали собственных наставников, кото­рые учили их слову Божьему. Попранные иерархией заветы Спасителя — любовь, равенство, братство — стригольники находили непосредственно в Евангелии. Оно было их люби­мой книгой.

Понимая великое очистительное значение исповеди в ду­ховной жизни человека, стригольники разрабатывали свой ритуал этого таинства. Впрочем, сама форма совершения исповеди не имела особого значения и могла быть самой различной. Одни исповедовались, припав к матери-земле, другие — стоя на коленях перед крестом, третьи — «на ши­ринах градных». Единственным условием действенности ис­поведи была искренность покаяния. «Бог услышит всякого, кто молится и призывает его чистым сердцем», — говорили стригольники. Где, в каком месте совершается общение че­ловека с Богом, не имеет значения.

В повседневной жизни стригольники были добродетель­ны; они чуждались пьянства и сквернословия, помогали друг другу всем необходимым.

Сергий понимал, что обличения стригольниками нравов приходского духовенства, отрицание ими «святости» иноков городских монастырей вполне справедливы. Он и сам не раз со вздохом перечитывал евангельский текст об изгнании торгующих из храма.

Он хорошо знал, каким путем обычно достигают архи­ерейского достоинства. Ученик Сергия Епифаний Пре­мудрый в Житии пермского епископа Стефана особо от­мечал, что его герой получил епископский сан не как мно­гие другие: «не добивался владычьства, ни вертелся, ни тщался, ни наскакивал, ни накупался, ни насуливался по­сулы; не дал бо никому же ничто же, и не взял у него от поставлениа никто же ничто же, ни дара, ни посула, ни мзды; ничего бо бяше было и дати ему, не стяжанию стяжавшу ему, но и самому сдавша, елико потребнаа, елико милостиви и христолюбци и страннолюбци, видяще Бога ради бывающее творимо; и митрополит Бога ради поставль его и спасения ради обращающихся новокрещенных лю­дей» (75, 148).

Рассказывая о поставлении самого Сергия на игуменство, автор Жития, не удержавшись, добавил сходное суждение — «не бо наскакывал на се, ниже превъсхыщал пред некым, ни посулов сулил от сего, ни мзды давал, яко же творят неции санолюбци суще, друг пред другом скачюще, верътящеся и прехватающе» (9, 330).

Крупно потратившись для достижения своего высокого положения, архиереи принимались беззастенчиво торговать благодатью. Главным и зачастую единственным требовани­ем к тем, кто хотел стать священником или дьяконом, была «платежеспособность». Так было везде. И новгородские стригольники лишь открыто высказали то, о чем все знали, но молчали, опасаясь преследований и обвинения в ереси.

Вполне возможно, что в руках у Сергия побывал список известного в средневековой Руси сборника поучений святых отцов против еретиков — «Власфимии». Содержание этого сборника, подборка текстов были необычными. Неведомый составитель, а отчасти и автор «Власфимии» бичевал поро­ки тогдашнего духовенства. Особенно должно было пора­зить Сергия поучение, приписанное составителем Василию Великому. Оно никогда не встречается среди подлинных со­чинений кесарийского епископа. Вероятно, оно было написано самим составителем «Власфимии», спрятавшимся за имя знаменитого святителя. «Ерей (то есть «иереи», священ­ники. — Н. Б.), учители нарекостеся, а бываете блазнители, а от священицьскаго чину честни есте, кормлю и одежю приемлете, а сами беществуете сан свой. Упиваетеся яко иноплеменьницы, яко неведущии закона, ни книг и акы неразумнии скоти питаетеся без въздержание. И смрад есть уст ваших, якоже гроб отвьрст... Яко бо идолом чреву своему ра­ботаете. Сластем раби есте, а не Богу. Тело бо паче душа почтосте... Домы чюжая обходите и не позвани нигдеже. Яко скот на заколение питаетеся и пиете... О великое паде­ние и злое неудьржание ваше! Мнози бо закона не ведуще, ни книг спасаются, а попове ведающе закон без милости осудяться» (68, 23).

Насколько известно, Сергий не выступал с требованием «чистки» рядов духовенства, не обличал всенародно «лихих пастухов». По натуре он не был судьей и резонером. Путе­водными для него были слова Исаака Сирина: «Как мечуще­гося на всех льва, бегай охоты учить» (33, 59). Но при этом его собственная подвижническая жизнь служила горьким упреком тем, кто искал на церковной стезе не духовного подвига, а всего лишь «льготу телу своему».

Однако Сергий сумел остаться в церковной ограде. Его исповедание действительно можно определить как «церков­ный евангелизм» (105, 233). Лояльность Сергия по отноше­нию к иерархии объяснялась целым рядом причин: и его глубоким смирением, и пристрастием к соборной молитве и обрядности (особенно литургической), и, наконец, осозна­нием того, что в реальности тогдашнего русского бытия только Церковь могла стать силой, собирающей людей.

Думая об участи вождей стригольников, Сергий не мог примириться с жестокостью расправы над ними. Даже если новгородский владыка Алексей искренне считал их еретика­ми, он не должен был допускать публичной казни. Любимые Сергием преподобные отцы в своих творениях говорили о современных им еретиках с горечью, но без ненависти и жажды крови. «Неверных или еретиков, которые охотно спо­рят с нами для того, чтобы защитить свое нечестие, после первого и второго увещания должны мы оставлять; напротив того, желающим научиться истине не поленимся благоде­тельствовать в этом до конца нашей жизни. Впрочем, будем поступать в обоих случаях к утверждению собственного на­шего сердца», — учил Иоанн Лествичник (34, 230).

Вслед за известием о казни стригольников на Маковец пришла и еще одна новость, опечалившая Сергия. 2 декабря 1375 года патриарх Филофей поставил на Русь еще одного митрополита — иеромонаха Киприана, болгарина по проис­хождению, долго жившего в Византии и ставшего одним из самых доверенных лиц патриарха. При жизни митрополита Алексея Киприан должен был управлять православными епархиями Литвы и Польши. После его кончины Киприану надлежало взять под свою власть и великорусские епархии.

Как и предчувствовал Сергий, поставление Киприана стало началом ожесточенной внутрицерковной борьбы, про­должавшейся около полутора десятилетий. Современники назвали эти события «мятежом во святительстве».

Известие о поставлении литовского митрополита вызва­ло у московского князя вспышку гнева. Хотя Алексей со времени своего бегства из литовского плена ни разу не ез­дил на юго-запад дальше Брянска, однако после смерти в 1363 году своего соперника литовского митрополита Рома­на именно он считался главой всех православных, живших во владениях князя Ольгерда. Такое положение давало мос­ковскому правительству определенные политические выго­ды. По церковным каналам москвичи могли воздействовать в нужном направлении на русских князей и бояр чернигово-северской земли. Вероятно, и подати с епархий Юго-За­падной Руси поступали в эти годы в Москву, в казну мит­рополита. Поставление Киприана разрушало эту хрупкую систему.

Еще хуже было то, что появление литовского митрополи­та с полномочиями на всю Русь могло стать серьезным пре­пятствием для избрания такого преемника Алексею, кото­рый нужен был московскому князю. Сам Киприан с его ви­зантийской программой единой Русской митрополии и сто­ящей выше княжеских споров митрополичьей кафедрой весной 1376 года был в Москве совершенно «не ко двору». И потому его попытки добиться признания у князя Дмитрия Ивановича потерпели неудачу.

Великий князь хотел видеть на месте Алексея человека столь же преданного московскому делу, столь же энергично­го и решительного, но более скромного и «управляемого».

Поставление Киприана заставило всерьез задуматься о подыскании преемника престарелому Алексею. Весной 1376 года князь резко двинул вперед по церковной линии своего печатника Дмитрия, в просторечии — Митяя. Именно его великий князь позднее сочтет наиболее достойным наслед­ником Алексея.

Подобно падающей звезде, этот человек лишь на миг блеснул на небосклоне русской истории. Его судьба могла бы стать темой одной из шекспировских трагедий. Простой коломенский священник, Митяй сумел сделать головокру­жительную карьеру благодаря своим личным качествам. Часто бывая в Коломне, князь Дмитрий заприметил этого рослого иерея с горделивой осанкой, благородной внеш­ностью и зычным голосом. Умный от природы, а кроме того, хорошо образованный, Митяй в отличие от большин­ства тогдашнего духовенства любил и умел говорить про­поведи.

Познакомившись с ним поближе, великий князь оценил и характер Митяя. Подобно самому князю, он был челове­ком легким и веселым. При этом в нем угадывались незаурядная энергия и сила духа.

Традиция предписывала князьям иметь своим духовни­ком монаха. Однако Дмитрий нарушил ее. Митяй был взят ко двору и занял пост, который во времена Семена Гордо­го занимал брат Сергия Стефан — «бысть Митяй отец духовный князю великому и всем бояром старейшим». Вскоре ему были поручены и обязанности княжеского пе­чатника — главы всей придворной канцелярии. В виде зна­ка отличия Митяй «на собе ношаше печать князя великаго» (18, 125).

Возвышение Митяя, несомненно, происходило с ведома и одобрения митрополита Алексея. Только он мог поставить его княжеским духовником; только с его благословения Митяй весной 1376 года смог стать не только монахом (с име­нем Михаил), но и архимандритом придворного Спасского монастыря. Властную руку Алексея можно видеть и в том, как своевременно освободилась вакансия для княжеского духовника. Прежний спасский архимандрит Иван Непейца добровольно оставил свой пост и «сниде в келию млъчаниа ради» (18, 126).

Особый обряд «поставления в архимандрита» должен был совершать епископ, под властью которого находился дан­ный монастырь. Однако в истории с Митяем церковные традиции нарушались одна за другой. На каждом шагу здесь виден или угадывается властный произвол. Митяя постриг в монахи и поставил архимандритом не архиерей (в Москве это должен был сделать сам митрополит), а лишь другой ар­химандрит, настоятель Чудова монастыря Елисей Чечетка. Вероятно, Алексей не захотел лишний раз ставить под удар свою репутацию: архимандрит должен был иметь большой опыт иноческой жизни, быть воспитанником именно этой обители, не состоять в браке до прихода в монастырь. Ми­тяй не отвечал ни одному из этих требований.

Цель, во имя которой Митяй стремительно преобразился из «бельца» в чернеца, состояла в том, чтобы подготовить его к принятию епископского сана. Сам Алексей, прежде чем занять митрополичью кафедру, был возведен Феогностом в сан епископа владимирского. Так же, вероятно, пред­полагали поступить и с Митяем. Однако Алексей не торо­пился делать этот решительный и уже необратимый шаг. Он ждал, пока уляжется волна возмущения, вызванного в мона­шеской среде историей с Митяем. А главное, Алексей вни­мательно следил за тем, как меняется обстановка в Северо-Восточной Руси и во всей Восточной Европе. События 1376—1377 годов заставили митрополита усомниться в том, что Митяй — именно та фигура, которая нужна сейчас на престоле святого митрополита Петра.

В эти годы неизбежность военного конфликта между Ру­сью и Мамаем становилась все отчетливее. Уже к концу 1375 года Мамай посылал отряды для опустошения владений тех князей, которые поддержали Дмитрия Московского в борь­бе с Тверью, — нижегородских Константиновичей и Романа Новосильского.

Весной 1376 года опасность нашествия Мамая заставила москвичей выдвинуть войска к самой границе — на берег Оки. Одновременно с оборонительными мерами москвичи начали и наступательные действия. Гоняться за самим Ма­маем и его Ордой по степям было безрассудно. И потому удар был нанесен по ближайшей цели — столице волжских болгар. По-видимому, именно оттуда отряды Мамая начи­нали свои набеги на нижегородские земли.

В марте 1377 года состоялся поход московско-нижего­родской рати на «безбожныя болгары». Устрашенные болга­ры выплатили русским огромный выкуп и предоставили им право собирать в Булгаре таможенные пошлины. Этот поход окончательно испортил и без того натянутые отношения Москвы с Мамаем. Правитель Орды убедился в том, что русские от обороны переходят к наступлению.

К середине 1377 года Мамай сумел подчинить себе все кочевья, находившиеся западнее Волги. После этого он ре­шил усилить натиск на русские земли. В ответ на болгар­ский поход Мамай летом 1377 года послал в нижегородские земли «царевича Арапшу» с большим отрядом. Навстречу та­тарам двинулось русское войско. Помимо московских и нижегородских полков, в нем были воины из ярославских и муромских земель. 2 августа 1377 года на реке Пьяне про­изошла битва, окончившаяся разгромом русских. После это­го отряд Арапши стремительным набегом захватил Нижний Новгород. Князь Дмитрий Константинович, не имея сил для обороны, бежал в Суздаль, «а люди горожане новогородстии разбежашася в судех по Волзе к Городцу» (20, 119). Остав­шиеся в городе были перебиты или уведены в плен татара­ми. В огромном пожаре, охватившем весь город, сгорело, по свидетельству летописи, 32 церкви. Это произошло 5 авгус­та, накануне Преображения — престольного праздника ни­жегородского собора.

Осенью Арапша повторил набег, ограничившись на сей раз южными окраинами Нижегородского княжества.

Бедствиями нижегородцев решили воспользоваться их ближайшие соседи — зависимые от Мамая мордовские кня­зья. Вскоре после ухода Арапши они совершили набег на русские земли, захватили много пленных и добычи. Однако на обратном пути, на реке Пьяне, их перехватил и разбил суздальский князь Борис Константинович с небольшой дружиной.

Мордовским князьям и их подданным суждено было же­стоко поплатиться за свою алчность и неосмотрительность. Зимой 1377/78 года московско-нижегородское войско «всю их землю пусту сътвориша, и множество живых полониша и приведоша их в Новъгород, и казниша их казнью смертною, и травиша их псы на леду на Волзе» (20, 119).

В 1377 году московско-нижегородский союз выдержал испытание на прочность. Однако поражение на реке Пьяне и разгром татарами Нижнего Новгорода, несомненно, привели к обострению споров относительно своевременности войны с Мамаем как внутри московского боярства, так и между князьями.

«Дела человеческие не надолго остаются в одном поло­жении», — справедливо заметил Василий Великий (40, 117). Неудачи в восточных делах отчасти возмещались благопри­ятным для Москвы развитием событий в Литве. Здесь в мае 1377 года умер «зловерный и безбожный и нечестивый» князь Ольгерд. По древнему языческому обычаю его тело было сожжено на огромном погребальном костре вместе с боевыми конями, оружием и утварью.

У князя Ольгерда было 12 сыновей: пять от первой же­ны, дочери витебского князя, и семь от второй — Ульяны Тверской. Наследником Ольгерда был объявлен его сын от второго брака князь Ягайло. Однако в Москве были увере­ны в том, что скоро в Литве начнется ожесточенная усоби­ца. Среди претендентов на верховную власть, кроме сыно­вей Ольгерда, называли и его брата — осторожного и мно­гоопытного Кейстута.

Завершение долгого, 32-летнего правления Ольгерда от­крыло перед московскими правителями уникальную воз­можность: пользуясь борьбой между его наследниками, «перетянуть» некоторых из них на свою сторону, восстановить свое влияние в чернигово-северской и киевской землях. Все это было особенно важным в связи с надвигавшимся проти­востоянием с Мамаем.

Искушенный политик, митрополит Алексей понимал, что в новых условиях изменялись и задачи, стоявшие перед митрополичьей кафедрой. Полузабытая идея о единстве Русской земли, русского православного народа, а также ми­трополии Киевской и всея Руси теперь оказывалась для Москвы весьма полезной и своевременной. Эта идея откры­вала перед московскими князьями далекие перспективы собирания юго-западных и западных русских земель под своей властью.

Однако любимец князя Дмитрия Ивановича Митяй, при всех его достоинствах, явно не годился для роли общерус­ского митрополита. Безродный фаворит московского князя, новичок в монашестве, он не имел авторитета ни в светских, ни в церковных кругах. А между тем, помимо чисто полити­ческих задач, новому митрополиту предстояло еще одно, су­губо церковное дело — борьба со стригольниками.

Летом 1376 года в Москву к митрополиту приезжал нов­городский архиепископ Алексей. Из его рассказов митрополит получил полное — а может быть, и несколько преувели­ченное — представление о размахе движения стригольни­ков, о его опасности для всей церковной организации.

Все эти события и убедили Алексея в том, что его преем­ником на кафедре должен быть отнюдь не Митяй, а человек несравненно более уважаемый, независимый, стоящий как бы в стороне от политики. Только такой деятель мог быть признан в Литве, мог вытеснить оттуда Киприана и при­влечь к себе православных князей Юго-Западной Руси. Только человек «высокого жития» мог с полным правом и успехом выступать против стригольников. Митрополит учи­тывал и то, что его преемник должен пользоваться довери­ем и уважением князя Дмитрия. Он должен «перевесить» в его глазах самого Митяя.

Среди подвластных ему иерархов Алексей не находил че­ловека, отвечавшего всем этим требованиям. И тогда он впервые подумал о Сергии. Вероятно, поначалу эта мысль показалась митрополиту нелепой: так несовместимы были образы облаченного в златотканые одеяния величавого иерарха — и вечного труженика, непритязательного во всем радонежского игумена. Но чем больше размышлял Алексей над вопросом о преемнике, тем тверже становилось его на­мерение передать дело своей жизни Сергию.

И наконец настал день, когда митрополит отправил на Маковец гонца с грамотой, в которой он просил Сергия не мешкая явиться в Москву.

Зима 1377/78 года выдалась суровой. «Быша мрази велици и студень беспрестанна, и изомроша мнози человецы и скоты, и в малех местех вода обреташеся: изсякла бо вода от многих мразов и в болотех, и в езерах, и реках», — сообща­ет летописец (17, 29).

Путешествие в Москву по такой стуже было делом нелег­ким. Однако, получив грамоту от митрополита, Сергий не стал медлить. Уже на следующее утро, поплотнее запахнув­шись в старый нагольный тулуп и натянув на самые глаза толстый, связанный из грубого сукна черный клобук, он от­правился в путь.

Поднявшись на взгорье, Сергий оглянулся, как огляды­вается всякий путник на перевале. Обитель лежала перед ним как на ладони. Из трубы над поварней уже поднимался высокий столб розового дыма; кое-где дымили трубы печей, топившихся в кельях. С десяток этих легких облачков нето­ропливо и торжественно, точно дым от тлеющего в кадиле ладана — древний образ молитвы, возносящейся к Богу, — поднимались вверх и таяли в холодной лазури...

Алексей знал, что уговорить Сергия будет нелегко. И по­тому, надеясь потрясти впечатлительную натуру игумена, он для начала подготовил небольшое действо. По знаку влады­ки служка внес в комнату ларец. Митрополит извлек из не­го украшенный драгоценными камнями золотой наперсный крест и расшитый золотыми нитями параманд, перекрестил Сергия и возложил на него эти регалии.

Почуяв неладное, Сергий насторожился и заметил, что он с юности не был «златоносцем», а под старость и вовсе не хотел бы им стать. Старец вопрошающе глядел на митро­полита, и тот понял, что пора переходить к главному раз­говору.

Митрополит заговорил о том, как 22 года назад Бог вру­чил ему Киевскую митрополию, как шел он все эти годы тернистыми путями земными, «на жезл надежды опираясь и отгоняя им пса отчаяния» (34, 200). Но «кто из людей жил и не видел смерти, избавил душу свою от руки преиспод­ней?» (Псалтирь, 88, 49). Ныне, предвидя скорую кончину, желает он еще при жизни избрать достойного мужа, кото­рый мог бы не как наемник, но как истинный пастырь бе­речь и умножать стадо Христово. Зная, что все — от велико­го князя и до последнего нищего — желают видеть на мес­те святом именно Сергия, он решил возвести его вначале в епископский сан, а затем и наречь своим наследником.

Когда Алексей закончил свою речь, Сергий встал, покло­нился митрополиту и, согласно Житию, отвечал так: «Про­сти мя, владыко, яко выше моея меры еже глаголеши; и сия во мне не обращеши никогда же» (9, 392). Несомненно, агиограф точно передал если не форму, то самый дух ответа Сергия.

Вероятно, Алексей уговаривал игумена, напоминая ему об отцах церкви, несших бремя святительства, о том, сколь велика будет его заслуга перед Богом и людьми, о необходи­мости пожертвовать собой ради спасения душ «малых сил».

Но Сергий оставался непреклонен.

Чем вызван был его отказ? Должно быть, прежде всего тем, что игумен в отличие от большинства людей твердо знал, в чем состоит его предназначение. Он верил, что его место там, среди сосен и елей Маковца.

Сергий умел видеть себя среди людей и потому отлично понимал, что только в лесной «пустыне», среди своих ино­ков, среди повседневных трудов и забот он совершает дело своей жизни — безмолвную проповедь любви и единомыслия. Он возжег там свою неяркую, но чистую свечу. От ее огня, как в пасхальную ночь, возгорались новые и новые огоньки, светившие людям «во тьме разделения нашего». И сам Сергий ощущал себя хранителем этого духовного огня.

За четыре десятилетия жизни на Маковце в его душе воз­никло и окрепло совершенно особое, светлое и бодрое на­строение. Он ощутил в себе дух Иисуса — дух любви и вла­сти без насилия. В этом нравственном «обожении» таился секрет огромного обаяния личности Сергия. И сам он чер­пал в нем свои тайные радости и восторги.

Его власть или, лучше сказать, влияние в обители было основано именно на том, что он сумел стать «преподоб­ным» — более других подобным Иисусу. Власть в обычном ее понимании подразумевает внешнее или внутреннее наси­лие над личностью. Это «власть с грозой», всегда прячущая за спиной кнут. Но есть и иная власть — власть слабости, кротости, беззлобия. Она походит на власть, которую имеют над родителями малые дети. Она основана на нравственной чистоте того, кто повелевает, и на уверенности в том, что своим повелением он не желает совершить насилие над чу­жой волей, но как бы дарит свою волю тому, кто радостно ее приемлет. Такова была власть Иисуса, который никогда никого не наказывал за ослушание. Вероятно, к такой же власти приближался и Сергий в своей обители.

Радонежский игумен строил новый мир, новую — точ­нее, утерянную со времен Христа и апостолов — систему че­ловеческих отношений. И мог ли он оставить свою великую работу — зрителем который был сам Всевышний — во имя какой-то должности, пусть даже самой высокой и почет­ной?!

Понимал ли митрополит Алексей значение того, что со­вершалось на Маковце? Вероятно, только отчасти. Он ра­ботал для настоящего, Сергий — для будущего. Они жили в одной стране, в одно время, но как бы в разных измере­ниях.