Саллюстий. Югуртинская война

(Отрывки цитируются в переводе В.О. Горенштейна по изданию: Г. Саллюстий Крисп Сочинения / Пер., ст. и коммент. В.О. Горенштейна. М., 1981)

1. (1) Несправедливо сетует на природу свою род людской – будто ею, слабой и недолговечной, правит скорее случай, чем доблесть (forte potius quam virtute regatur). (2) Ведь, наоборот, по зрелом размышлении не найти ничего, ни более великого, ни более выдающегося, и [надо признать, что] природе нашей недостает скорее настойчивости, чем сил или времени. (3) Далее, жизнью людей руководит и правит дух. Когда он к славе стремится, идя по пути доблести, он всесилен, всемогущ и блистателен и не нуждается в помощи Фортуны; ибо честности, настойчивости и других хороших качеств не придать никому и ни у кого не отнять. (4) Но если человек, охваченный дурными страстями, погряз в праздности и плотских наслаждениях, после того как некоторое время предавался губительному сладострастию, то он, как только у него ввиду нестойкости его духа не станет сил, времени и способностей, винит в этом немощь своей природы; погрешившие возводят вину, каждый свою, на обстоятельства. (5) Ведь если бы у людей была такая же большая забота об истинной доблести, как велико их рвение, с каким они добиваются чуждого им, не сулящего им никакой пользы и во многом даже опасного <и губительного>, то не столько ими управляли бы события, сколько сами они ими управляли и достигали при этом такого величия, что их слава приносила бы им бессмертие.

2. (1) Ибо, как человек состоит из тела и из души, так все наши действия и наклонности следуют одни – природе тела, другие – природе души. (2) Ведь прекрасная внешность, большое богатство, как и сила тела и все прочее в этом роде, быстро разрушаются, но выдающиеся деяния ума, как и душа, бессмертны. (3) Словом, для благ, относящихся к телу и имуществу, существуют как начало, так и конец, и все возникшее уничтожается, а растущее стареет; дух же, нетленный, вечный правитель человеческого рода, движет всем, а им не правит ничто. (4) Тем более следует удивляться порочности тех, кто, предавшись плотским удовольствиям, проводит свой век в роскоши и безделии, но уму своему, лучше и выше которого в человеческой природе нет ничего, позволяет коснеть в небрежении и вялости, особенно когда столь многочисленны и столь разнообразны занятия для духа, приносящие людям величайшую славу.

3. (1) Из них магистратуры и командование… в наше время[113] совсем не кажутся мне желанными, так как, с одной стороны, не доблести воздается почет, с другой стороны, те, кому он достался путем обмана, не обретают ни безопасности, ни большего почета.(2) Ибо посредством насилия править родиной или родными[114] ты, правда, можешь и при этом пресечешь злоупотребления, но это небезопасно – тем более что все перевороты предвещают резню, изгнание и другие враждебные действия…

4. (1) Однако среди других умственных занятий наибольшую пользу приносит повествование о прошлом (memoria rerum gestarum). (2) Так как о ценности этого повествования (quoius de virtute) высказывались многие, то я нахожу нужным о ней умолчать – также для того, чтобы никто не подумал, что я по заносчивости сам расхваливаю свое усердие. (3) Но, пожалуй, найдутся люди, которые – раз я решил жить вдали от дел государства – назовут такой большой и такой полезный труд плодом праздности, люди, которым, несомненно, кажется величайшей деятельностью приветствовать народ и угощениями добиваться его благосклонности[115]. (4) Если они задумаются над тем, в какие времена достиг магистратур я, какие мужи добиться этого же не смогли[116] и какие люди вошли в сенат впоследствии[117], то они, конечно, признают, что я скорее с полным основанием, а не из лености переменил свое решение и что государство получит от моего досуга выгоду бóльшую, чем от деятельности других…

5. (1) О войне писать я буду – той, что народу римскому пришлось вести с нумидийским царем Югуртой, – во-первых, потому что она была трудна и жестока и шла с переменным успехом; во-вторых, потому, что тогда впервые был дан отпор гордости знати[118]. (2) Борьба эта перемешала все божеское и человеческое и дошла до такого безумия, что гражданским распрям[119] положили конец только война и опустошение Италии.

17. (1) Ход моего повествования, думается мне, требует, чтобы я дал краткое описание Африки и рассказал о племенах, с которыми мы вели войну или были в дружбе. (2) Что касается местностей и народов, которых в виду тамошней жары, трудных условий жизни и наличия пустынь посещают меньше, то я едва ли смог бы сообщить о них достоверные сведения…

(7) Но о том, какие люди жили в Африке вначале, какие переселились туда впоследствии и как они смешались между собой, я (хотя сведения эти и не совпадают с общепринятым мнением) все-таки расскажу в немногих словах – как это перевели для меня из пунийских книг, называющихся книгами царя Гиемпсала[120], и как это представляют себе сами жители этой страны. Впрочем, за достоверность пусть отвечают сообщившие это.

40. (3) Но трудно даже представить себе, насколько решителен был народ и с каким единодушием утвердил он предложение[121] – не столько из своей преданности государству, сколько из ненависти к знати, против которой этот удар и был направлен: так сильно было ожесточение обеих сторон… (5) …Как это часто бывало со знатью, так и теперь народ, добившись победы, проникся высокомерием.

41. (1) Впрочем, дурная склонность к раздорам между народом и знатью, а впоследствии ко всяческим порокам возникла в Риме несколькими годами ранее[122], во времена мира и изобилия всего того, чему люди придают наибольшую ценность. (2) Ибо до разрушения Карфагена римский народ и сенат делили между собой государственные дела мирно, проявляя сдержанность, и граждане не оспаривали друг у друга ни славы, ни господства: страх перед врагами заставлял гражданскую общину быть верной своим добрым правилам. (3) Но когда люди избавились от этого страха, разумеется, появилось то, чему благоприятствуют счастливые обстоятельства,– распущенность и гордость. (4) И спокойствие, к которому стремились во времена несчастий, теперь, когда его достигли, оказалось более тягостным и более суровым, чем сами эти несчастья. (5) Ибо знать начала произвольно пользоваться своим высоким положением, народ – своей свободой, каждый стал тянуть к себе, грабить, хватать. Так обе стороны растащили все; государство, находившееся между ними, оказалось растерзанно. (6) Впрочем, знать была более могущественна своей сплоченностью, народ же, разъединенный и рассеянный ввиду его многочисленности, был слабее. (7) Во времена войны и мира дела вершились кучкой людей; в ее же руках были казна, провинции, магистратуры, пути к славе и триумфы; народ страдал от военной службы и от бедности; военную добычу расхищали полководцы и их приближенные. (8) В то же время родителей и маленьких детей солдат, если их соседом являлся более могущественный человек, выгоняли из их жилищ. (9) Так вместе с могуществом распространялась безмерная и ненасытная алчность; она не знала ничего святого и оскверняла и опустошала все, пока сама себя не погубила. (10) Ибо, как только среди знатных нашлись люди, способные предпочесть истинную славу несправедливому могуществу[123], гражданская община стала волноваться, и среди граждан возникать раздоры, подобные землетрясению.