Вот так я сделался собакой 2 страница

В окончательной редакции (публ. в России в 1989 г.: М.: Юридич. Л-ра) повесть стала талантливой притчей о лагере периода «оттепели», о свободе и тоталитаризме, о человеке и природе. «Трагедия брошенной лагерной собаки оборачивается метафорой состояния народа, отдавшего лучшие силы построения лагеря для себя же и разучившегося жить без тоталитарного ярма <…>”[111]. Эта притча рассказана с помощью оригинального фокуса «остраннения», с психологической и идеологической точки зрения караульной овчарки, предназначенной природой быть помощницей человека в его мирных делах (таковы видения Руслана о жизни его предков, стороживших стада овец и ходивших с человеком на охоту). Но человек искалечил эту мирную суть собаки — обучил ее несению нелегкой и жестокой службы в лагере. Конечно, Руслан очеловечен, что отвечает традициям русской литературы XX века.

Невольно вспоминаются сатирическая политическая сказка Е.Замятина “Глаза” о собаке с необыкновенно умными глазами, готовой служить любому хозяину. Критика уже отметила и параллель с “Собачьим сердцем” М.Булгакова. Перекличка двух повестей содер­жится уже в экспозиции — “та же тоскливая ветреная ночь вначале”, “то же конфликтное соприкосновение “собачьего” с “человечьим”, причем “собачье” оказывается куда человечнее человеческого…”[112].

Так, Руслан, в отличие от его хозяев (охранников лагеря), не считал заключенных “виноватыми, как считали Ефрейтор и другие хозяева”[113]. В его глазах выпущенные на свободу заключенные были больными или глупыми мечтателями: “они так неразумно поступили, не поняли, где им по-настоящему хорошо. <…> Там не были люди равнодушны друг к другу, там следили за каждым в оба глаза, и считался человек величайшей ценностью, какою и сам себе не казался. И эту его ценность от него же приходилось оберегать, его же самого наказывать, ранить и бить, когда он ее пытался растратить в побегах. Все-таки есть она, есть — жестокость спасения! Ведь рубят же мачты у корабля, когда хотят его спасти. Ведь кромсает наше тело хирург, когда надеется вылечить. Жестокая служба любви — подчас и крова­вая — досталась Руслану, и нес он ее долгие годы изо дня в день без отдыха, — но тем слаще она теперь казалась” (с.80; курсив мой. – Т.Д.). Жестокость спасения, жестокая служба любви — оксюмороны, напоминающие выморочную идеологию еще одного тоталитарного об­щества —- Единого Государства в романе “Мы”. Квинтэссенцией тоталитарного сознания является заветная мечта Руслана о том, чтобы весь мир оцепить колючей проволокой: “Прямо дух захватывало — ведь тогда и луна проклятая окажется в огнестрельной зоне, и хозяева смогут ее сшибить или упрятать в карцер!” (с.93). Вспоминается близ­кий мотив из “Повести непогашенной луны” Б.Пильняка, в которой Наташа, дочка крупного советского работника Попова, дует на луну, пытаясь погасить ее.

Двойственно авторское отношение к его верному Руслану.

Он не приемлет его как идеального воспитанника тоталитарной системы. “Тайна тайн владимовской прозы — вопрос: как из положительных качеств и благих намерений индивида получаются отрицательные результаты? <…> Как из руслановской верности, из полной героизма самоотдачи выковывается “вертухай”, конвоир, лагерный изверг”[114], — пишет критик Аннинский. И в то же время Руслан дорог писателю, потому что Владимов пристрастен к сильной личности, имеющей ярко выраженную индивидуальность. А Руслан именно таков. И слагаемые его индивидуальности — чувство ответст­венности, верность Службе, доброта, чувство собственного достоин­ства, любовь к хозяину. В силу этих свойств хотя Руслан и безупречно выполнял свой долг — загонял в строй выходивших из него и хватал пытавшихся бежать заключенных, ему из-за жалости не хотелось продолжать трепать их после водворения в лагерь. Не случайно и то, что когда отказавшихся выйти на работу зеков обливали водой из брандспойта, Руслан вслед за гениальным псом Ингусом взбунтовался и тем самым невольно поддержал своих Врагов, заключенных. А в эпизоде расстрела убийцы стукача караульная собака даже проникается к этому зеку любовью и хочет вернуться к месту, где его закопали: “Может быть, с этого дня хозяин и невзлюбил его” (с.57) и с тех пор не верил до конца Руслану.

В тоталитарном мире, талантливо и оригинально воссозданном Владимовым, привычные ценности переставлены, и человек и зверь поменялись местами друг с другом.

В лагере, являющемся аллегорией всего советского общества, нет ничего страшнее человека, облаченного всей полнотой власти. Поэтому после подавления бунта заключенных, отказавшихся выходить на работу, даже охранники сравнивают начальника лагеря со зверем. Человечные люди в лагере не приживаются.

Поэтому гуманный инструктор-собаковед сходит с ума и, вообразив себя собакой, готовится убежать из лагеря с караульными псами: “<…> там, в заповедном этом краю, они будут жить как вольные звери, одной неразлучной стаей, по закону братства, и больше никогда, никогда, никогда не служить человеку!” (с.70). “Вольные звери” — аллегория свободных людей. Они, по мечте Владимова, должны были появиться в России после освобождения заключенных из всех лагерей.

Каковы же они, владимовские охранники и зэки[115]? Их образы типичные, обобщенные, все они лишены собственных имен, так как главное в повести — их функции в лагере.

Руслан рисует обобщенный портрет охранников: «<…> лица хозяев, самые разные, чем-то, однако, схожи”. Лицо непрменно «имело твердый и чуть раздвоенный подбородок, плотно сжатые губы, скулы — жестко обтянутые, а глаза — честные и пронзительные, про кторые трудно понять, гневаются они или смеются, но умеющие подолгу смотреть в упор и повелевать без слов. Такие лица могли принадлежать только высшей породе двуногих, самой умной, бесценной, редчайшей породе, — но вот что хотелось знать: эти лица нарочно отбирает для себя Служба или же она сама их такими делает?» (с.28). На этот вопрос Руслан ответил, анализируя поведение хозяев с заключенными, себе подобными и начальником лагеря. «<…> на вопросы лагерника они отвечали очень не сразу или совсем не отвечали, а лишь глядели на него — холодно, светло и насмешливо. И не проходило много времени, прежде чем любитель спрашивать опускал глаза и втягивал голову в плечи, а у иного даже лицо покрывалось испариной. А ведь ничего плохого хозяева ему не причиняли, одно их молчание и этот взгляд производили такое же действие, как поднесенный к носу кулак или клацанье затвора. Поначалу Руслану казалось, что с этим своим волшебным уменьем хозяева так и родились на свет, но позднее он заметил, что друг другу они отвечали охотно, а если спрашивал Главный Хозяин, которого они звали “Тарщ-Ктан-Ршите-Обратицца”, так отвечали очень даже быстро и руки тянули вдоль штанов. Отсюда он и заподозрил, что хозяев тоже специально учат, как себя вести с лагерниками, — совсем как и собак!” (с.11). Последний вывод — намек на метафору охранники — “собачьи сердца”.

Заключенные представлены в повести как толпа черных бушлатов. Здесь нет разделения на уголовников и политзаключенных, так как, в отличие от Шаламова, Владимов не имеет лагерного опыта. Больше места занимают в повести два зека — стукач, которого Руслан запомнил по повторявшимся тем словам «Войдите-В-Мое-Положение», обращенным к начальнику лагеря, и тот, кто задушил стукача ради всей бригады.

Этому персонажу присущи сострадание к ближним, способность к самопожертвованию, память о членах своей бригады даже в смертный час: «Бушлат мой — может, снесешь им? Пускай разыграют», — просит он Ефрейтора перед расстрелом (с.56). В этом эпизоде нарисован сложный психологический рисунок. Затем безымянный убийца идет на высшее унижение — целует сапоги охранника, моля пощадить, отпустить в лес. Но, получив отказ, он принимает свой конец достойно.

Из групповых портретов охранников и заключенных выделяются хозяин Руслана Ефрейтор и зек Потертый. Только они наделены своими судьбами, убеждениями и характерами.

Ефрейтор ревностно выполняет свой долг и последним остается в лагере, охраняя архив, подлежащий вечному хранению. Он убежден, что выпущенный на волю заключенный — лишь «временно освобожденный». Но и в его искалеченной тоталитаризмом душе есть остатки человечности: расстреливая заключенного, который убил стукача, Ефрейтор не делает тому больно, покидая место своей службы, он выпивает с вчерашним зеком Потертым.

Судьба замечательного краснодеревщика Потертого похожа на участь солженицынского Ивана Денисовича: Потертый оказался в лагере из-за того, что сдался во время войны в плен. Этот умный герой из народа открыто выражает авторское критичекое отношение к личности Сталина, его внешней политике и созданной им экономике. Сталин «такое учудил, что двум Гитлерам не снилось», «И какие же огни» его “на том свете достанут!» (с.43); война СССР с финнами была ошибкой; на советских мебельных фабриках экономят хорошее дерево, а мебель делают из бросовой рейки и прессованной стружки. Подобно Руслану, Потертый — герой со сломанной судьбой. Реабилитированный, он так и не посмел вернуться на родину, чтобы не портить жизнь своим детям. Талантливый мастер, он спивается, живя на содержании своей подруги тети Стюры.

Руслан, который мог бы стать таким же вольным зверем, как и другие обитатели леса, все же не мыслил своей жизни без Службы. В конце повести он погибает от рук строителей бумажно-целлюлозного комбината, которых принял было за долгожданных заключенных, возвращающихся в лагерь. Погибает как истинный трагический Герой, который мог бы стать опорой общества с иным общественным укладом.

Писатель, рассказав историю караульной собаки реалистически строго и ясно[116], повсемерно выдерживая собачью психологическую точку зрения, а также поэтично, передал читателям свою любовь к верному Руслану и боль из-за его искалеченной жизни.

Варлам Тихонович Шаламов (1907, Вологда, 1982, Москва) — прозаик, поэт. В 26 г. поступил на факультет сов. права МГУ, в 29 г. арестован за распространение «Письма к съезду» В.Ленина. Приговорен к 3 годам заключения в лагере в Вишере на Северном Урале. В январе 37 снова арестован и проговорен к 5 годам Колымских лагерей, в 43 еще к 10 за антисовесткую агитацию (кто-то из заключенных в лагере донес, что Ш назвал любимого им И.Бунина классиком). В 51 г. освобожден. В 56 после реабилитации возвращается в Москву.

С середины 50-х и почти до конца 80-х Ш был известен послевоенной читающей публике как поэт. И лишь с 1987 г. стали публиковать его прозу. В 78 г. в Лондоне (на рус. яз.) вышел том «Колымских расказов».

Над этим циклом писатель работал с 54 по 73. Он разделил его на 6 книг: «К р-зы», «Левый берег», «Артист лопаты», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы», «Перчатка, или КР-2»[117].

Творческий метод писателя — «сплав сурового реализма с неоромантизмом»[118]. О реализме свидетельствует та большая роль достоверности, которую усматривает писатель в литературе будущего: «Достоверность — вот сила литературы будущего», — утверждает Шаламов в рассказе «Галстук»[119]. В «К р» есть черты физиологических очерков, Ш — своего рода этнограф лагерной Колымы, который ведет читателей по всем кругам лагерного ада. Подобно символистам, Ш убежден: гуманистической цивилизации пришел конец. Лагерь — то трагическое новое, что возникло в XX веке и где происходит расчеловечивание человека, который существует там «в подвалах жизни, в выгребных ямах жизни» («Необращенный», с.221). В рассказе «Красный крест» Ш посылает проклятие лагерю и раскрывает нечеловеческую сущность блатных: «Лагерь — отрицательная школа жизни целиком и полностью. Ничего полезного, нужного никто оттуда не вынесет, ни сам заключенный, ни его начальник, ни его охрана, ни невольные свидетели — инженеры, геологи, врачи, — ни начальники, ни подчиненные.

Каждая минута лагерной жизни — отравленная минута.

Там много такого, чего человек не должен знать, не должен видеть, а если видел — лучше ему умереть.

Заключенный приучается там ненавидеть труд — ничему другому и не может он там научиться.

Он обучается там лести, лганью, мелким и большим подлостям, становится эгоистом. <…> Он приучается к лодырничеству, к обману, к злобе на всех и на вся. Он винит весь мир, оплакивая свою судьбу. <…>

Скептицизм — это еще хорошо, это еще лучшее из лагерного наследства.

Он приучается ненавидеть людей.

Он боится — он трус. Он боится повторений своей судьбы — боится доносов, боится соседей, боится всего, чего не должен бояться человек” (с.148-149), “В этом растлении человеческой души в значительной мере повинен блатной мир, уголовники-рецидивисты, чьи вкусы и привычки сказываются на всей жизни Колымы” (с.150). Но данный жизненный материал служит для постановки философских проблем: физиологическое и духовное, культурное в человеке; выбор между добром и злом; жизнь и смерть; неволя и свобода.

Типичный герой Ш-а — т.н. доходяга, или человек умирающий от голода, холода, побоев, унижений. Личностное начало почти исчезло у него, осталось одно биологическое, физиологическое. Поэтому так часто описывается процесс поглощения пищи как некое священнодействие. Ш великолепно воссоздает психологию голодного, истощенного человека («Домино»), которому необходимость думать причиняет почти физические страдания («Сгущенное молоко»). Не удивительно, что из души такого героя ушли почти все чувства, кроме злобы: «Что оставалось со мной до конца? Злоба. И, храня эту злобу, я рассчитывал умереть» («Сентенция», с.278). Но возвращаясь к жизни, автобиографический герой обретает утраченную им на пути к смерти палитру чувств: равнодушие, страх лишиться спасительной для дистрофика работы кипятильщика, зависть и, наконец, жалость к животным. Ш рисует целостность человеческого сознания. Воскрешение души повлекло за собой и воскрешение памяти, возвращения из небытия культуры. «Язык мой, приисковый грубый язык, был беден — как бедны были чувства, еще живущие около костей». И как герой был счастлив, когда в его мозгу вдруг родилось слово, совсем не нужное для тайги: «Я прокричал это слово, встав на нары, обращаясь к небу, к бесконечности:

—Сентенция! Сентенция!

И я захохотал» (с.282). Символична здесь поза героя, устремленного ввысь, напоминающая тянущийся к солнцу стланик. Человек воскресший, по Ш-у, — человек, вновь обретающий утерянную было культуру. В одном из лучших «К р-в» «Шерри бренди» Осип Мандельштам, который, по оценке Ш-а, «жил стихами» (с.62), даже умирая в бараке пересыльной тюрьмы, думает о секретах творчества.

Колыма у Ш-а — мир, где нет Бога, мир иррациональный и абсурдный, в основном свободный от традиционных христианских представлений о морали. Автобиографический герой лишен религиозной веры («Необращенный») и стоек в своем атеизме: «Разве из человеческих трагедий выход только религиозный?» — недоверчиво спрашивает он врача («Необращенный», с.221). Правда, среди героев «К р» есть священники, которым религиозная вера помогает переносить нечеловеческие испытания и лишения. Их образы овеяны симпатией автора («Апостол Павел», «Выходной день»).

Абсурд лагерного существования проявляется в том, с какой легкостью раскрывают не существующие заговоры («Галстук») и заводят новые дела на заключенных, уже отбывающих свой лагерный срок («Заговор юристов»). Нелепа гибель заключенного доходяги, застреленного за то, что, собирая ягоды, которые можно поменять на хлеб, чуть вышел в лесу за пределы зоны. Блатные могут убить человека, чтобы завладеть его вещью («На представку»). Нередко цена человеческой жизни в лагере — еда. Особой художественной выразительностью обладает рассказ «Сгущенное молоко». За две банки сгущенного молока заключенный инженер-геолог Шестаков, работающий на легкой работе в конторе, агитирует бежать из лагеря доходягу-повествователя, чтобы затем выдать его и других убежавших начальству и погубить их. Лагерное начальство не платит за драгоценные вышивки, стоящие сотни рублей, а ограничивается тем, что дает мастерице кусок хлеба или сахара, папиросы («Галстук»).

Человек в колымских лагерях почти все время находится в пограничной ситуации между жизнью и смертью.

Для одних эта грань становится настолько тонкой, что приближающаяся смерть не вызывает никакого страха. До предела истощенный бывший студент Дугаев, которому всего 23 года, после того как понял, что его собираются застрелить из-за того, что он выполняет лишь 25 процентов нормы, «<…> Дугаев пожалел, что напрасно проработал, напрасно промучился этот последний сегодняшний день” (“ Одиночный замер ”, с.21).

Другие стараются выжить во что бы то ни стало. Мерзляков, поняв, что на общих работах смерть близка, когда попадает в больницу, ходит согнувшись, симулируя перелом позвоночника (“ Шоковая терапия”) и этим напоминает северное дерево стланик (кедрач), стойкости и чувствительности которого Ш посвящает поэтичное стихотворение в прозе (“ Стланик ”). Подобно стланику, припадающему на зиму к земле и поднимающемуся вверх весной, Мерзляков разогнулся бы, когда в его жизни настала бы “оттепель”. Так же борется за свою жизнь автобиографический герой (“ Домино ”).

Что касается чувства свободы, то оно присуще немногим из персонажей Ш-а. Автобиографический повествователь, несмотря на все унижения, голод, холод и побои, не утратил чувства свободы: никогда не унижался перед «друзьями народа», всесильными уголовниками. Герои рассказа «Сухим пайком» Иван Иванович и вчерашний студент Савельев, после работы на воле, в лесу, вновь ощутили в своих душах чувство свободы и решили не возвращаться в неволю, на прииск: первый повесился, второй отрубил себе пальцы на руке. Настоящими же героями в «К р» оказались бывшие фронтовики майор Пугачев и одиннадцать его товарищей: они бегут из лагеря, чтобы «если и не убежать вовсе, то умереть — свободными», и погибают на свободе от рук многочисленной облавы («Последний бой майора Пугачева», с.267). И этих героев больше всего уважает Ш.

Рассказы Ш-а необычны для русской литературы: в них сочетается эпическое изображение событий лагерной жизни и лиризм. В открывающем цикл «К р» стихотворении в прозе «По снегу» писатель объективно оценивает новизну той лагерной темы, с которой он пришел в русскую литературу. В пору хрущевской «оттепели» ее было так трудно разрабатывать, что Ш сравнил данный процесс с прокладыванием дороги по снежной целине.

Л «Поэзия И.Бродского»

О «Письмах римскому другу» «Положение дел при любой имперской системе -- борьба за власть, а следовательно, доносы, интриги, нечестные махинации, подкупы, обман. В стихотворении "Письма римскому другу" герой предпочитает отойти от общественной деятельности и жить подальше от столицы, где главными занятиями приближенных Цезаря являются интриги да обжорство:

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,

но с куриными мозгами хватишь горя.

Если выпало в Империи родиться,

лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.

Лебезить не нужно, трусить, торопиться.

Говоришь, что все наместники -- ворюги?

Но ворюга мне милей, чем кровопийца»[120]

Л-1

«Литературный процесс» как теоретико-литературное понятие. Социокультурная ситуация новейшего времени и литература

Термином «литературный процесс» обозначается историческое существование литературы, ее функционирование и эволюция как в определенную эпоху, так и на протяжении всей истории нации»[121]. Литературный процесс — некая система, включающая все написанные в данный период художественные тексты в их восприятии читателем и критикой. Порой незначительные в масштабах истории национальной литературы произведения оказываются в центре литературного процесса эпохи, а шедевры остаются в тени, по-настоящему не прочитанные современниками. Некоторые произведения становятся фактом литературного процесса спустя десятки лет после их написания.

Каждое явление литературы существует не только как художественный текст, но и в контексте социальных и культурных факторов эпохи. Взаимодействие этих внешних и внутренних факторов и формирует литературный процесс[122]. Составляющими литературного процесса являются художественные взаимодействия между разными школами в литературе и других видах искусства (лианозовской школы в литературе и живописи и другими течениями), разными представителями той или иной школы либо течения (к примеру, контактные связи между писателями-«деревенщиками» или «деревенщиком» и представителем «городской» прозы и т.д.) и художественные (литературные) направления. В современом литературном процессе в России такими ведущими направлениями являются новый реализм и постмодернизм.

Сегодняшняя литературная жизнь — сложная многоуровневая система со столь же сложной и неоднозначной иерархией ценностей. Задача данного лекционного курса — выявить закономерности и особенности литературного процесса последних десятилетий XX века.

1. «Хрущевская оттепель»: драматичные процессы в жизни и литературе

Хронологические рамки современного литературного процесса в России — последние пятнадцать лет ушедшего века. Новейшая литература теснейшим образом связана, несмотря на принципиальную и несомненную новизну, с литературной жизнью и социокультурной ситуацией предшествующих ей десятилетий, так называемым периодом «современной литературы». Это большой этап истории нашей литературы — с середины 50-х годов до 2000-го года.

Середина 50-х годов — новая точка отсчета нашей литературы. Знаменитый доклад Н.С. Хрущева на «закрытом» заседании XX съезда партии 25 февраля 1956 года положил начало освобождению сознания многомиллионного народа от гипноза культа личности Сталина. Эпоха получила название «хрущевской оттепели» по названию повести И.Эренбурга (1956), породившей поколение «шестидесятников» с его противоречивой идеологией и драматичной судьбой и диссидентство. По определению А.Синявского, диссидент — «человек, который мыслит несогласно с государством и имеет смелость высказывать свои мысли. Это также человек, который не сломался под давлением государства и не признал себя виновным»[123]. К сожалению, к подлинному переосмыслению советской истории, политического террора, роли в ней поколения 20-х годов, сути сталинизма ни власть, ни «шестидесятники» не подошли. Именно с этим во многом связаны неудачи «хрущевской оттепели» как эпохи перемен. Но в литературе шли процессы обновления, переоценки ценностей и творческих поисков.

1. Пафос литературы с сер. 50-х до нач. 70-х гг. - в анализе жизни. Еще до известных решений партийного съезда 1956 года в советской литературе произошел прорыв к новому содержанию через преграды «теории бесконфликтности» 40-х годов, через жесткие установки теории и практики соцнормативизма. Прежде всего переоценивалось изображение Великой Отечеств. войны и состояние и судьба деревни. Аналитический подход помог выявить острые конфликты, которые ранее не затрагивались. Внимание к человеку, его сути, а не социальной роли, стало определяющим свойством литературы 60-х годов. Наиболее заметные явления в прозе:

1/. Новое осмысление революционной темы и послеоктя­брьской истории России в романе Б.Пастернака “Доктор Живаго”. Проявлением либерализма той эпохи стал следующий факт: в 1957 г. в “Знамени” были опубликованы стихи из романа.

2/. Ранняя "деревенская" проза. Очерки В.Овечкина " Район­ные будни " запечатлели острые соц. и нравственные проблемы послевоенной деревни. «Лирическая проза» В. Солоухина и Е. Дороша[124] уводила читателя с магистральных путей строителей социализма в реальный и поэтичный мир российских «проселков». В стоящем у истоков "деревенской" прозы р-зе Солженицына " Матренин двор " /59/ также показано социальное и нравственное неблагополучие сельского мира, раскрыта тема неузнанного праведника.

3/. Рождалась новаторская военная проза в виде панорамного романа о войне К.Симонова (“ Живые и мертвые ”).

Вскоре появились повести и романы Ю.Бондарева (повесть “ Пядь земли ”), Г.Бакланова (“ Июль 41 года ”), В.Быкова, В.Астафьева, В.Богомолова с более локальной структурой. Художественной установкой в произведениях военных прозаиков "второй волны" является воспроизведение “окопной” правды. Более глубоким станови­тся психологический анализ, в центре внимания прозаиков - рядовой солдат, офицер. Эти писатели ставили человека перед выбором между подвигом и предательством, жизнью и смертью. Критика того времени обвиняла «литературу лейтенантов» В. Быкова, Ю. Бондарева, Г. Бакланова, В. Астафьева в «дегероизации» советского солдата, в изображении «окопной правды» и неумении показать широкую панораму событий. В этой прозе ценностный центр смещался с события на скромного героя, вынесшего на своих плечах суровые будни войны.

4/. Новая, набирающая силу тема сталинских репрессий. Порой 3-я и 4-я темы переплетались, активизируя положение литературы в обществе (" Живые и мертвые " К.Симонова, “ Июль 41 года ” Бакланова, " Один день Ивана Денисовича " А.Солжени­цына).

5/. Ярко заявила о себе «молодая проза» (В. Аксенов, А. Битов, А. Гладилин).

В отличие от периода "бесконфликтности", теперь намети­лась проблема противостояния власти и личности, давления на личность. Особое значение в эти годы среди эпических жанров приобретает повесть.

Поэзия. В период «хрущевской оттепели» пришли к читателю долгое время сдерживавшиеся книги стихов прекрасных поэтов: Л. Мартынова («Первородство»), Н. Асеева («Лад»), В. Луговского («Середина века»). А к середине 60-х опубликовали даже поэтические книги М. Цветаевой, Б. Пастернака, А. Ахматовой.

В 1956 году состоялся невиданный праздник поэзии и вышел альманах «День поэзии». И поэтические праздники — встречи поэтов со своими читателями, и альманахи «День поэзии» становятся теперь ежегодными. Кумирами молодежи стали поэты Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Р. Рождественский, Б. Ахмадулина и др. «Эстрадная поэзия» собирала многотысячные аудитории на поэтические вечера на стадионе «Лужники».

Серьезным художественным достижением тех лет стала «тихая лирика» В. Соколова, Н. Рубцова.

Авторская песня Б. Окуджавы вводила в диалог поэта и слушателя непривычную для советского человека интонацию доверия и участия.

Драматургия. Человеческие, а не идейно-ходульные проблемы и конфликты в пьесах А. Арбузова, В. Розова, А. Володина преображали советский театр и его зрителя.

Периодика. Менялась политика «толстых» журналов, и в начале шестидесятых «Новый мир» А. Твардовского опубликовал рассказы «Матренин двор», «Один день Ивана Денисовича», «Случай на станции Кречетовка» вернувшегося из лагерей и ссылки еще никому не известного А.И. Солженицына. В самиздате ходил солженицынский роман «В круге первом».

Несомненно, эти явления изменяли характер литературного процесса, существенно разрывали с традицией соцнормативизма, по сути единственного официально признаваемого с начала 30-х годов метода советской литературы.

Но реальная литературная жизнь тех же лет отмечена и жестокой травлей Б.Л. Пастернака за публикацию в 1958 году на Западе его романа «Доктор Живаго». Беспощадной была борьба журналов «Октябрь» и «Новый мир» (Вс. Кочетова и А. Твардовского)[125]. Компромиссность «оттепели», полуправда этой эпохи привели к тому, что в конце 60-х годов ужесточилась цензура.. Все, не совпадающее с генеральной линией партии, изгонялось из литературного процесса. На мовистскую прозу В. Катаева обрушились удары официальной критики. У Твардовского отняли «Новый мир». Начиналась травля А. Солженицына, преследование И. Бродского. Менялась социокультурная ситуация — «наступал застой».

2. Конец 60-х - середина 80-х гг. Как и в 20-40-е гг., литература снова распадается на официальную и "самиздатовскую", распространявшую не публиковавшиеся или опубликованные за границей произведения. Через "самиздат" прошли "Доктор Живаго" Пастернака, "Архипелаг ГУЛАГ" и "Раковый корпус" Солженицына, стихи Бродского, песни Высоцкого, "Москва - Петушки" Вен.Ерофеева и другие произведения, опуб­ликованные в конце 80 - начале 90-х гг. Однако и в этот период продолжает существовать талантливая литература. Требованием этих лет стали масштабность, синтез. Рассказ, повесть, драма осмысливают современность как "момент вечности" (данная художественная установка полно отразилась в романе Ч.Айтматова “ И дольше века длится день ”). В данный период в литературе усиливается нравственно-философский пафос, более многокрасочной становится жанровая палитра.

1/ Этот пафос отличает прежде всего произведения "деревенщиков". Прозаики-"деревенщики" нового поколения (В.Распутин, его повесть “ Деньги для Марии ” опубл. в 1967; Ф.Абрамов-автор романа “ Две зимы и три лета ”; В.Шукшин, В.Белов — повести “ Привычное дело ”, 1966, “ Плотницкие рассказы ”, 1968, цикл стихотворений в прозе “ Лад ”, роман “ Все впереди ”; Б.Можаев — повесть “ Живой ”, журнальный вариант “ Из жизни Федора Кузькина ”) переходят от социальных проблем русской деревни к нравственным и философским. Они разрабатывают вслед за классиками - Буниным и В.Шишковым проблемы русского национального и особого, сибирского, характера на переломе эпох, взаимоотношения природы и цивилизации, добра и зла, смысла бытия, исторической памяти, человека и истории.