Цейтлин С.Н. 2 страница

говоры. Только это помогало мне держать ее импульсив­ность под контролем.

Инсайт? Не самый частый гость в терапии Белль. О, она начала понимать, что чаще всего ее импульсивным срывам предшествует ощущение омертвелости и опустошенности и что риск, порезы, секс, кутежи были попыткой заполнить себя чем-то или вернуть себя к жизни.

Но чего Белль никак не могла понять, так это абсолют­ной бесплодности этих попыток. После каждой из них на­ступал обратный эффект, так как далее следовало появле­ние острого чувства стыда и новые, более отчаянные — и более саморазрушительные — попытки почувствовать се­бя живой. Белль с каким-то невероятно бестолковым упор­ством не желала понимать, что ее поведение влечет за со­бой определенные последствия.

Так что на инсайт надеяться не приходилось. Мне нуж­но было предпринять что-то другое, и я испробовал все, что есть в книгах и чего в них нет, чтобы сдержать ее импуль­сивность. Мы составили список ее самодеструктивных видов поведения, и она дала согласие не совершать ничего из того, что записано в этот список, не позвонив предвари­тельно мне и не предоставив мне шанс отговорить ее. Но звонила она редко, потому что не хотела посягать на мое личное время. Где-то в глубине души она была уверена, что моя преданность на самом деле ничего не стоит, что я скоро устану и избавлюсь от нее. Мне никак не удавалось ее пе­реубедить. Она просила дать ей какое-нибудь конкретное напоминание обо мне, чтобы она могла иметь его при себе. Это помогло бы ей контролировать себя. «Выберите что-нибудь из того, что есть в офисе», — сказал я ей. Она сня­ла с моей куртки шейный платок. Я отдал платок ей, но пе­ред этим написал на нем слова, представлявшиеся мне важ­ными:

Мне кажется, что я мертва, и я причиняю себе боль, чтобы почувствовать, что я жива.

Я бесчувственна, и я иду на риск, подвергаю себя опасности, чтобы чувствовать, что я живу.

Я чувствую опустошенность, поэтому я пытаюсь заполнить себя наркотиками, едой, спермой.

Но это всего лишь короткие передышки. Все кон­чится тем, что мне будет стыдно, — и я буду еще бо­лее мертвой и опустошенной.

Я наказал Белль медитировать на этот платок каждый раз, когда у нее будут возникать деструктивные импульсы.

На вашем лице насмешка, Эрнест. Вы не согласны? Почему? Слишком уж хитроумно? Нет, что вы. Я понимаю, что это кажется чересчур мудреным, согласен, но в безна­дежных случаях мы прибегаем к отчаянным шагам. Я обна­ружил, что пациентам, у которых так и не появилось отчет­ливое ощущение постоянства предметного мира, очень по­могает что-то вещественное, некое конкретное напоминание. Один из моих учителей, Льюис Хилл, который потрясаю­ще работал с тяжелыми случаями шизофрении, дышал в ма­ленькие бутылочки и раздавал их пациентам: они должны были носить их на шее, пока он был в отпуске.

Этот прием тоже кажется вам слишком хитроумным, Эрнест? Позвольте мне предложить вам другое слово, оно лучше здесь подходит: креативно. Помните, что я говорил о создании новой терапии для каждого пациента? Именно это я и имел в виду. Кстати, вы не задали мне самый важ­ный вопрос.

Подействовало ли это? Несомненно, несомненно. Это самый уместный вопрос. Единственно возможный вопрос. Забудьте правила. Да, это подействовало! Это работало с пациентами доктора Хилла и подействовало на Белль. Она носила мой шейный платок и постепенно брала свои им­пульсы под контроль. Она «соскакивала» все реже, и ско­ро мы получили возможность прорабатывать и другие про­блемы на терапевтических сеансах.

Что? Простой перенос и его терапевтический эффект? Кажется, вы начинаете что-то в этом понимать, Эрнест. Хорошо, хорошо, что вы спросили. У вас чутье на то, что действительно стоит внимания. Послушайте меня, вы не

тем занимаетесь — вы не предназначены для работы в нейрохимии. Как вам сказать... Фрейд возвел напраслину на терапевтический эффект переноса около ста лет назад. В его словах есть рациональное зерно, но по большей части он ошибался.

Поверьте мне, если вам удалось прорваться в самоде­структивный поведенческий цикл — неважно, как вы это сделали, — вы достигли определенного успеха. Первым делом следует разорвать порочный круг ненависти к себе, саморазрушения и еще большей ненависти к себе из-за стыда за свое поведение. Хоть она и не ощущала ничего подобного, только представьте себе стыд и презрение, ко­торые скорее всего вызывало у Белль ее падение. Направить этот процесс вспять — задача терапевта. Карен Хорни как-то сказала... Вы знакомы с работами Карен Хорни, Эрнест?

Жаль, но, судя по всему, такова судьба ведущих теоре­тиков в нашей области — наши учения актуальны лишь для одного поколения. Хорни была одним из моих люби­мых авторов. Пока учился, я перечитал все ее книги. Ее глав­ной работе, «Невроз и развитие личности», больше пяти­десяти лет, но это лучшая книга по терапии, какую только можно найти, — и ни одного жаргонного слова. Я пришлю вам свой экземпляр. У нее была фраза, может быть даже в этой книге, — простая, но мощная: «Если вы хотите гор­диться собой, делайте то, что вызывает у вас гордость».

Я забыл, о чем я рассказывал. Напомните мне, Эрнест. Мои отношения с Белль? Разумеется, ведь именно ради этого мы сегодня и встретились? Они развивались во мно­жестве различных плоскостей, но я знаю, что ваш комитет особенно заинтересован в физическом контакте. Белль с самого начала превратила это в проблему. Сейчас я взял за привычку касаться своих пациентов — как мужчин, так и женщин — на каждом сеансе; обычно это рукопожатие при прощании или, может быть, похлопывание по плечу. Но Белль не было до этого дела: она не подавала мне руки и отпускала разные шутливые замечания типа «А это руко­пожатие было одобрено Американской психиатрической

ассоциацией?» или «Не могли бы вы вести себя несколько более формально?».

Иногда в конце сеанса она обнимала меня — всегда по.Дружески, без какого бы то ни было сексуального под­текста. На следующем сеансе она упрекала меня за мое по­ведение, излишнюю формальность, за то, как я окаменел, когда она обняла меня. И это «окаменел» относится к мое­му телу, а не к моему члену, Эрнест, я видел, как вы на ме­ня посмотрели. Из вас бы вышел классный игрок в покер. Мы еще не перешли к «клубничке». Я скажу вам, когда начнется самое интересное.

Она жаловалась на то, что я слишком большое значе­ние придаю возрасту. Если бы я была умудренной опытом старухой, говорила она, то я бы, не раздумывая, обнял ее. Возможно, она была права. Физический контакт был осо­бенно важен Белль. Она настаивала на том, чтобы мы при­касались друг к другу, причем постоянно. Давила, давила, давила. Без остановки. Но я могу это понять: Белль вы­росла в условиях тактильной депривации. Ее мать умерла, когда ей было несколько месяцев от роду, ее вырастили по­стоянно сменяющиеся швейцарские гувернантки. А отец! Представьте, каково расти с отцом, страдающим фобией микробов. Он никогда к ней не прикасался, всегда носил перчатки — и дома, и на улице. Слуги промывали и прогла­живали всю его корреспонденцию.

Постепенно, где-то через год, я расслабился настоль­ко — или размягчился настолько под непрекращающимся нажимом Белль, что начал заканчивать наши встречи аван-кулярным объятием. Что такое «аванкулярным»? Это зна­чит — «как дядя». Но, что бы я ей ни давал, она всегда тре­бовала большего, обнимаясь со мной, постоянно пыталась поцеловать меня в щеку. Я всегда пытался убедить ее с уважением относиться к границам, а она всегда настаивала на активной борьбе с ними. Трудно сказать, сколько лекций было мной прочитано на эту тему, сколько статей и книг я Дал ей.

Но она была, словно ребенок в теле женщины, — сног-

сшибательном женском теле, — и ее стремление к контак­ту было непобедимо. Можно ли ей подвинуть стул чуть ближе? Не мог бы я несколько минут подержать ее за ру­ку? Не могли бы мы сесть рядом на софу? Не мог бы я про­сто обнять ее и посидеть молча или прогуляться с ней, вмес­то того чтобы разговаривать?

Она была феноменально настойчива. «Сеймур, — го­ворила она, — ты столько говорил о создании новой тера­пии для каждого конкретного пациента, но все, что ты за­помнил из своих статей, так это «как указано в официаль­ном руководстве» и «пока это не нарушает покой терапевта среднего возраста». Она обвиняла меня в том, что я обра­щался за помощью к руководству АПА относительно гра­ниц в терапии. Она знала, что я был причастен к написанию этого руководства, так что она обвиняла меня в том, что я стал рабом собственных правил. Она критиковала меня за то, что не читал свои собственные статьи. «Вы такое боль­шое значение придаете уникальности каждого пациента, после чего притворяетесь, что один-единственный набор правил подходит для работы с любым пациентом в любой ситуации». Она говорила, что «мы все свалены в одну ку­чу, как будто все пациенты одинаковы и лечить их нужно одинаково». А ее любимый аргумент звучал так: «Что важ­нее: соблюдать правила, не вылезать из теплого удобного кресла или же делать то, что лучше для пациента?»

Еще она любила пройтись по моей «защитной» тактике психотерапии. «Вы так боитесь, что на вас подадут в суд. Все вы, терапевты-гуманисты, трясетесь от страха перед законниками, но при этом вы призываете своих психически неполноценных пациентов хвататься за свободу обеими ру­ками. Вы и вправду думаете, что я подам на вас в суд? Раз­ве вы еще настолько плохо меня знаете, Сеймур? Вы спа­саете мою жизнь. И я люблю вас!»

И знаете ли, Эрнест, она была права. Она поймала ме­ня. Я действительно дрожал от страха. Я стоял на защите основных установок — даже в тех ситуациях, когда точно знал, что они антитерапевтичны. Я ставил свою робость,

свои страхи о своей скромной карьере выше ее интересов. И в самом деле, если взглянуть на ситуацию непредвзято, в том, что я позволял ей сидеть рядом со мной, держать ме­ня за руку, не было ничего плохого. На самом деле каждый раз, когда я позволял ей сделать это, нашей терапии это неизменно шло на пользу — она меньше защищалась, боль­ше мне доверяла, получала лучший доступ к своему внут­реннему миру.

Что? Существуют ли вообще устойчивые барьеры в те­рапии? Разумеется, существуют. Слушайте дальше, Эр­нест. Моя проблема заключалась в том, что Белль готова была разнести в клочья любые границы — они действова­ли на нее как красная тряпка на быка. Стоило только мне поставить любую — любую — границу, она начинала вы­бивать из нее по кирпичику. Она стала носить обтягиваю­щие платья, прозрачные блузки без лифчика. Когда я про­комментировал эту ситуацию, она высмеяла мое якобы викторианское отношение к телу. Она говорила, что я хочу приникнуть в самые интимные уголки ее сознания, но ее кожа, тело — ни-ни! Несколько раз она начинала жало­ваться на уплотнение в груди и просила меня обследовать ее. Разумеется, я отказался. В конце концов секс со мной стал ее навязчивой идеей, и она часами упрашивала меня заняться с ней любовью хотя бы один-единственный раз. Один из ее аргументов звучал так: первое и последнее за­нятие сексом со мной снимет с нее это наваждение. Она поймет, что ничего особенного или волшебного в этом нет, и тогда она сможет спокойно думать и о других вещах в этой жизни.

Какие чувства вызывал во мне этот сексуальный крес­товый поход против меня? Хороший вопрос, Эрнест, но разве он имеет отношение к нашему расследованию?

Вы не уверены? Может показаться, что в данной си­туации важно только то, что я сделал, — то, за что меня су-Дят, а не то, что я думал, чувствовал. Суд Линча не при­нимает это во внимание! Но, если вы на пару минут вы­ключите диктофон, я скажу вам. Можете считать это

инструкцией. Вы читали у Рильке «Письма к молодому поэту»? Так вот, можете считать это письмом к юному те­рапевту.

Вот так, хорошо. Ручку тоже отложите, Эрнест. Поло­жите ее на стол и просто послушайте меня. Вы хотите знать, как это действовало на меня? Красивая женщина, одержи­мая мной, которая каждый день мастурбирует, думая обо мне, умоляющая меня заняться с ней сексом, рассказываю­щая мне о своих фантазиях с моим участием — о том, как она размазывает по лицу мою сперму или добавляет ее в шоколадное печенье? И как, вы думаете, я себя при этом чувствовал? Посмотрите на меня! На костылях, все хуже передвигаюсь, уродлив — мое лицо сожрали морщины, мое тело дрябнет, разваливается на куски.

Я признаюсь в этом. Ничто человеческое мне не чуж­до. Это начало заводить меня. Я думал о ней, одеваясь, в те дни, когда мы встречались с ней. Какую рубашку надеть? Она терпеть не могла широкие подтяжки — утверждала, что в них я выгляжу слишком самодовольным. Какой луч­ше использовать лосьон после бритья? «Royall Lyme» нра­вился ей больше, чем «Mermen», и я никак не мог решить, на котором из них остановиться. В большинстве случаев я брызгался «Royall Lyme». Однажды в своем теннисном клубе она встретила одного моего коллегу — тупица, стра­дающий нарциссизмом, который постоянно соперничал со мной. Она завела с ним разговор обо мне. Тот факт, что он имел какое-то отношение ко мне, подействовал на нее воз­буждающе, и она тут же поехала к нему. Только представь­те себе, этот простак ложится в постель с потрясающей женщиной, не зная, что это происходит благодаря мне. А я не могу сказать ему об этом. Я чуть не лопнул от смеха.

Но испытывать сильные чувства к пациенту — это одно, а вот дать им волю — это совсем другое. И я борол­ся с этим. Я постоянно занимался самоанализом, не раз консультировался с несколькими друзьями и пытался ре­шить эту проблему во время наших сеансов. Снова и снова я говорил ей, что никогда, ни в коем случае я не буду за-

ниматься с ней сексом и что если я сделаю это, то навсегда упаду в собственных глазах. Я убеждал ее, что хороший заботливый терапевт ей значительно нужнее, чем старею­щий любовник-калека. Но я знал, как сильно ее тянет ко мне. Я говорил ей, что не хочу, чтобы она сидела рядом со мной, потому что физический контакт возбуждает меня и снижает мою эффективность в качестве терапевта. Я зани­мал авторитарную позицию, настаивая на том, что моя спо­собность видеть ситуацию в перспективе развита намного лучше, чем ее, и что о терапии я знаю то, чего она пока знать не может.

Да, да, можете включить диктофон. Полагаю, я отве­тил на ваш вопрос относительно моих чувств. Итак, это продолжалось больше года, перемежаясь с прорывающи­мися симптомами. Она не раз срывалась, но в целом наши дела шли довольно хорошо. Я знал, что это ей не поможет. Я всего лишь «сдерживал» ее, обеспечивая сдерживающую среду, обеспечивая ей безопасность от сеанса к сеансу. Но понимал, что время уходит: она стала тревожной и выгля­дела уставшей.

А однажды она пришла совершенно изможденная. На улицах появилась какая-то новая, очень чистая дурь, и она сказала, что едва борется с желанием попробовать. «Я боль­ше не могу жить этой жизнью, в которой встречаю одни лишь разочарования, — сказала она. — Я из кожи вон лезу, чтобы справиться с этим, но мой запас прочности под­ходит к концу. Я знаю себя, и я знаю, как я устроена. Вы спасаете мне жизнь, и я хочу работать с вами. Думаю, я спо­собна на это. Но мне нужен стимул! Да, да, Сеймур, я знаю, что вы мне сейчас скажете, я уже наизусть все это знаю. Вы собираетесь начать убеждать меня, что у меня уже есть стимул, что мой стимул — это лучшая жизнь, лучшее от­ношение к себе и самочувствие, самоуважение, это жизнь без попыток убить себя. Но этого недостаточно. Это все слишком далеко. Слишком неопределенно. Мне нужно что-то, что я могу потрогать. Мне необходимо что-то ве­щественное!»

Я начал говорить что-то успокаивающее, но она обо­рвала меня. Ее отчаяние достигло пика, и она бросилась ко мне с отчаянной мольбой: «Сеймур, поработай со мной. По-моему. Умоляю тебя. Если я продержусь весь год пус­тая — ты понимаешь, о чем я, — без наркотиков, без рво­ты, без историй в барах, без порезанных вен, безо всего та­кого — вознагради меня! Дай мне стимул! Обещай мне, что ты проведешь со мной неделю на Гавайях, и проведешь ее как мужчина с женщиной, а не как мозгоправ и психо­ванная. Не надо улыбаться, Сеймур, я говорю серьезно — совершенно серьезно. Мне это необходимо. Сеймур, един­ственный раз ты можешь поставить мои потребности выше правил? Проработай это со мной».

Съездить с ней на неделю на Гавайи! Вы улыбаетесь, Эрнест; я тоже улыбался. Абсурд! Я поступил так, как, ве­роятно, поступили бы и вы: я высмеял эту идею. Я пытался отделаться от нее, как отделывался от всех ее предыдущих дурацких предложений. Но она не отказывалась от этой идеи. В ней появилась какая-то зловещая настойчивость. И принуждение. Она не собиралась так просто отказы­ваться от этой своей идеи. Я не мог отвлечь ее от этой мыс­ли. Когда я заявил, что об этом и речи быть не может, Белль начала торговаться: она увеличила период своего хорошего поведения с года до полутора лет, предложила Сан-Фран­циско вместо Гавайев, а неделю урезала сначала до пяти, потом и до четырех дней.

Я вдруг поймал себя на том, что между сеансами, сам того не желая, обдумываю предложение Белль. Я ничего не мог с этим поделать. Я проигрывал его в уме. Полтора года — восемнадцать месяцев — хорошего поведения? Это невозможно. Это абсурд. Этого ей никогда не добить­ся. Зачем мы вообще тратим время на обсуждение этой

идеи?

Но предположим — просто в порядке эксперимента, уговаривал я себя, — что она действительно способна из­менить свое поведение на целых восемнадцать месяцев. Попробуйте эту мысль на вкус, Эрнест. Подумайте об

этом. Обдумайте такую возможность. Разве вам не кажет­ся, что если эта импульсивная, склонная к срывам женщи­на способна взять себя под контроль, на целых восемнад­цать месяцев сделать свое поведение более эгосинтонич-ным, отказаться от наркотиков, от вскрытия вен, от всех форм саморазрушения, то по истечении этого срока она уже не будет прежней?

Что? «Игры, в которые играют пациенты в погранич­ном состоянии?» Что вы сказали? Эрнест, вы никогда не сможете стать настоящим терапевтом, если будете так ду­мать. Как раз об этом я говорил вам, когда рассказывал об опасностях диагностики. Есть границы, и есть погранич­ные состояния. Ярлыки — это насилие над людьми. Выле­чить ярлык ты не можешь, тебе приходится лечить челове­ка, на которого этот ярлык повешен. И снова я спрашиваю вас, Эрнест: согласились ли бы вы, чтобы этот человек — не этот ярлык, а эта Белль, существо из плоти и крови, — претерпел радикальные внутренние изменения, чтобы она в течение восемнадцати месяцев вела себя принципиально иначе?

Вы бы на это не пошли? Не могу вас за это винить, при­нимая во внимание ваше положение на данный момент. И диктофон. Но просто ответьте себе на этот вопрос, не говорите ничего. Нет, позвольте мне ответить за вас: я не верю, что на этом свете можно найти терапевта, который бы не согласился с тем, что, если импульсивность переста­нет определять поведение Белль, она станет совершенно иным человеком. У нее появятся другие ценности, другие приоритеты, сформируется другое видение мира. Она оч­нется, откроет глаза, увидит реальный мир, может, ей от­кроются ее красота и достоинство. И она увидит меня в Другом свете, увидит таким, каким, наверное, видите меня вы: ковыляющий, покрывающийся плесенью старик. Когда она увидит реальность, ее эротический перенос, некрофи­лия пропадут, а с ними, разумеется, интерес в гавайском предприятии.

Что, простите? Буду ли я скучать по эротическому

переносу? Расстроит ли меня его исчезновение? Конечно! Вне всякого сомнения! Мне нравится обожание. А кому не нравится? Разве вам — нет?

Да ладно вам, Эрнест! Неужели? Разве вы не получае­те удовольствие от аплодисментов, которыми публика встре­чает окончание вашего доклада? Неужели вам не нравится, что люди, особенно женщины, толпятся вокруг вас?

Хорошо. Ценю вашу честность. Стыдиться здесь не­чего. А кто этого не любит? Так уж мы устроены. Так что мне будет не хватать ее обожания, это будет тяжелая утра­та. Но так это и происходит. Это моя работа: вернуть ее к реальной жизни, помочь ей вырасти, перерасти меня. Да­же, господи спаси, забыть меня.

Итак, шли дни, недели, и предложенная Белль сделка все больше и больше интриговала меня. Она предлагала продержаться «пустой» восемнадцать месяцев. И, как вы помните, это было только начало торгов. Я умею вести пе­реговоры, и я был уверен, что смогу увеличить срок, добить­ся более выгодных для себя условий, даже поставить но­вые. Полностью закрепить изменения. Я думал, какие ус­ловия я могу выдвинуть со своей стороны: возможно, стоит заставить ее пройти групповую психотерапию или же при­ложить максимум усилий и попытаться уговорить ее обра­титься вместе с мужем к семейному терапевту.

День и ночь я думал над предложением Белль. Я про­сто не мог выкинуть эти мысли из головы. Я азартен, и в этой игре мои шансы на успех были поистине фантастическими. Если Белль проигрывает пари, если она срывается — воз­вращается к наркотикам, к рвоте, к охоте в барах, снова режет вены — то я ничего не теряю. Мы просто возвраща­емся туда, откуда начали. Даже если у меня в распоряже­нии окажутся всего несколько недель или месяцев абсти­ненции, я смогу извлечь из этого пользу. А если Белль вы­играет, она изменится настолько, что не станет требовать с меня свой приз. Это была верная игра. Нулевой риск при худшем раскладе, а при лучшем я имел все шансы спасти эту женщину.

Мне всегда нравились карточные игры с большими ставками, я играл на скачках, делал ставки на все, что угод-н0> — футбол, баскетбол. После школы я ушел на флот, и на деньги, выигранные там в покер, я жил на протяжении всей учебы в колледже. Когда я был интерном в Маунт-Синай в Нью-Йорке, большинство свободных ночей я проводил в отделении акушерства и гинекологии, где мы с дежурными акушерами с Парк-авеню играли на большие деньги. Прекрасные врачи — все до одного, но в покере полные профаны. Знаете, Эрнест, интернам тогда платили сущие гроши, так что к концу года все остальные интерны завязли в долгах по уши. А я? А я поехал к себе в Анн-Ар-бор на новеньком «De Soto» с откидным верхом — собст­венности акушеров с Парк-авеню.

Но вернемся к Белль. Несколько недель я раздумывал над ее предложением, а потом в один прекрасный день ре­шился. Я сказал Белль, что понимаю ее потребность в сти­мулировании, и начал серьезные переговоры. Я настаивал на двух годах. Она была так благодарна мне за то, что я принял ее всерьез, что согласилась на все мои условия, и мы быстро пришли к четкой, конкретной договоренности. Ее задача в этой сделке заключалась в том, чтобы в тече­ние двух лет оставаться абсолютно пустой: никаких нарко­тиков (в том числе и алкоголя), никаких порезанных вен, рвоты, никаких случайных сексуальных партнеров, под­цепленных в баре или на шоссе, а также других опасных сексуальных приключений. Ей разрешалось заводить ци­вилизованные романы. И никаких незаконных действий. Мне казалось, я учел все. А, да, еще она должна была на­чать посещать терапевтическую группу и пообещала вместе с мужем записаться на семейную психотерапию. Моя часть сделки предполагала уик-энд в Сан-Франциско. Все дета­ли — отель, развлечения — я оставлял на ее усмотре­ние — карт-бланш. Я должен был быть весь к ее услугам.

Белль отнеслась к нашему договору крайне серьезно. 11о окончании переговоров она предложила скрепить его формальной клятвой. Она принесла Библию, и мы оба по-

клялись в том, что выполним свою часть контракта. После чего мы торжественно пожали друг другу руки в знак со­гласия.

Терапия шла своим ходом. Мы с Белль встречались где-то два раза в неделю. Лучше бы, конечно, три, но ее муж начал высказывать недовольство счетами за психоте­рапию. Белль держала слово, и нам не приходилось тра­тить время на анализ ее «срывов», терапевтический про­цесс ускорился и стал более глубоким. Сны, фантазии — все казалось более досягаемым. Впервые я увидел в ней проблески любопытства к самой себе. Она записалась в какой-то университет на курс углубленного изучения пси­хопатологии и начала писать биографию, рассказывая о своем прошлом. Понемногу она вспоминала подробности событий своего детства, как она искала себе новую маму в веренице равнодушных гувернанток, большинство из кото­рых не задерживались больше чем на несколько месяцев из-за фанатичной любви ее отца к чистоте и порядку. Его фобическии страх перед микробами регулировал все аспек­ты ее жизни. Только представьте: до четырнадцати лет она не ходила в школу, находясь на домашнем обучении, пото­му что он боялся, что она принесет домой каких-нибудь микробов. Поэтому у нее было мало близких друзей. Ей редко удавалось даже перекусить с друзьями: отец запре­щал Белль есть вне дома, а она ужасно стеснялась пригла­шать друзей к себе из-за отцовских причуд: перчатки, мытье рук перед каждой сменой блюд, проверка рук при­слуги на чистоту. Ей не разрешалось брать почитать книги, а одну гувернантку отец уволил после того, как узнал, что она позволила Белль поменяться с подругой на день пла­тьями. В четырнадцать ее детство и жизнь с отцом кончи­лись: ее отправили в школу-пансионат в Гренобле. С тех пор она лишь изредка встречалась с отцом, который вскоре снова женился. Его новая жена была красивой женщиной, но бывшей проституткой. По крайней мере, так заявила ее тетушка — старая дева, которая сказала, что новая жена отца Белль — лишь одна из сотен шлюх, которые были у

него за последние четырнадцать лет. Может быть, предпо­ложила Белль, и это была ее первая интерпретация за всю историю нашей терапии, он казался себе грязным, и вот по­чему он постоянно мылся и не позволял своей коже сопри­коснуться с ее.

Тогда Белль заводила речь о нашей сделке только для того, чтобы сказать, как она мне благодарна. Она говори­ла, что это «самое мощное подтверждение» из всех, что она когда-либо получала. Она знала, что эта сделка — мой подарок ей, который, в отличие от тех «подарков», что до­ставались ей от других мозгоправов — слов, интерпрета­ций, обещаний, «терапевтического сопровождения» -— был реальным, его можно было потрогать. Кожа к коже. Это было осязаемое доказательство того, что я полностью по­святил себя помощи ей. И доказательством моей любви. Никогда еще, говорила она, никогда раньше ее никто так не любил. Никто никогда не ставил ее интересы прежде своих, выше правил. Уж конечно, не ее отец, который ни разу не подал ей руки без перчатки и до самой своей смерти десять лет назад посылал ей на день рождения один и тот же подарок — пачку стодолларовых банкнот, по одной на каждый год ее жизни, но тщательно вымытых и прогла­женных.

Сделка имела и другой смысл. Моя готовность попрать правила доставила ей удовольствие. Что ей больше всего во мне нравилось, так это, как она говорила, моя готовность идти на риск, открытый доступ к моей тени. «В тебе тоже есть что-то испорченное, темное, — говорила она мне. — Вот почему ты так хорошо меня понимаешь. Иногда мне кажется, что мы с тобой — братья по разуму».

Знаете, Эрнест, может быть, именно поэтому мы так быстро поладили: она сразу поняла, что я — именно тот терапевт, который ей нужен. Что-то непослушное в моем лиЦе, некий огонек непочтительности в моих глазах. Белль была права. Она углядела это. Она была умной девочкой.

И знаете, я прекрасно понимал, что она хочет этим сказать, — прекрасно! Я точно так же замечаю подобное

в других людях. Эрнест, будьте добры, буквально на се­кунду выключите диктофон. Вот так. Благодарю вас. Я про­сто хотел сказать, что вижу это в вас. Мы с вами, хоть и сидим по разные стороны этого помоста, этого судебного стола, мы чем-то похожи. Я уже говорил вам, что я хоро­ший физиономист. И я редко ошибаюсь в таких вещах.

Нет? Да ладно вам! Вы знаете, о чем я! Неужели не поэтому вы слушаете мой рассказ с таким интересом? Я да­же вижу в вас нечто большее, что просто интерес! Не будет ли преувеличением сказать, что эта история завораживает вас? У вас глаза как блюдца. Да, Эрнест, вы и я. Вы могли бы повести себя так же в этой ситуации. Вы бы тоже могли заключить эту фаустовскую сделку.

Вы качаете головой. А как же! Но я не к вашей голове обращаюсь. Я целюсь прямо в ваше сердце, и придет вре­мя, когда вы позволите себе понять, что я говорил вам. Бо­лее того, вы, может быть, увидите себя не только во мне, но и в Белль. Нас трое. И мы не так уж сильно отличаемся друг от друга! Ладно, хватит об этом, давайте вернемся к делу.

Подождите! Пока вы не включили свой диктофон, Эр­нест, позвольте мне сказать вам еще кое-что. Как вы ду­маете, меня волнует комитет по этике? Что они могут сде­лать? Отнять у меня привилегии посещения клиники? Мне семьдесят, моя карьера окончена, и я прекрасно это пони­маю. Так зачем я рассказываю вам все это? В надежде, что из этого выйдет какая-нибудь польза. В надежде, что вдруг вы позволите частичке меня проникнуть в вас, цир­кулировать в ваших венах, позволите мне учить вас. По­мните, Эрнест, я говорил о том, что у вас есть доступ к соб­ственной Тени? Это положительное качество. Я хотел этим сказать, что у вас есть храбрость и широта духа, которые позволят вам стать великим терапевтом. Включите дикто­фон, Эрнест. Прошу вас, не отвечайте, в этом нет необхо­димости. В семьдесят лет ответы уже не нужны.

Итак, на чем мы остановились? Итак, прошел первый год, и состояние Белль явно улучшилось. Ни одного «сры-

ва». Она была совершенно пуста. Теперь она меньше тре­бовала от меня. Иногда она просила меня сесть рядом с ней, тогда я обнимал ее за плечи, и мы сидели так несколь­ко минут. Это всегда помогало ей расслабиться и делало ее участие в терапевтическом процессе более продуктивным. В конце сеансов я, как и прежде, по-отечески обнимал ее, и она обычно в ответ оставляла на моей щеке сдержанный дочерний поцелуй. Ее муж отказался участвовать в семей­ной терапии, но согласился встретиться несколько раз с представителем «Христианской науки». Белль говорила, что их отношения начали налаживаться, и они оба, кажет­ся, были довольны этим.