Часть вторая 18 страница

«На языке социальном — «да здравствует Интернацио­нал!»; на языке философском — «проблема вечного мира»; на языке религиозном — «чаем Града Нового»; <...> Да, меч про­шел через наши души, да, все мы разделились на два стана, и пропасть между нами. И по одной стороне провала — оста­лись все люди Ветхого Завета, обитатели Старого Мира, оза­боченные спасением старых ценностей. <...> А по другой сто­роне — стоят те, кто не боятся душу погубить, чтобы спасти ее, стоят люди Нового Завета, стоят чающие Мира Нового. И нет перехода, нет понимания, нет примирения — нет и не бу­дет надолго», — патетически восклицал Иванов-Разумник⁵⁷.

Переводя свою метафору на уровень литературы, Ива­нов-Разумник отводил Ремизову с его «Словом о погибели Русской земли» — книгой, которую Пришвин невероятно высоко оценил*, место в старом мире, а себе и крестьянским поэтам — в новом. Вокруг Иванова-Разумника и его скифов в то время сгруппировалась целая группа замечательных по­этов — Есенин, Клюев, Орешин и другие, — которые, при широком спектре воззрений на революцию, имели нечто об­щее. Но Пришвину, очевидно, был ближе Ремизов.

Любопытно, что другим оппонентом этого «Нового Ми­ра» и всей крестьянской купницы (хотя и к Ремизову сей взыскательный человек относился весьма скептически) из своего эмигрантского далека выступил не кто иной, как Иван Алексеевич Бунин, опубликовавший в 1925 году ста­тью «Инония и Китеж». Пришвин этого знать не мог, но еще в 1922-м, под Дорогобужем, примерно в тех же жестких выражениях дал отповедь этой поэзии, а вернее, тому миро­воззрению, которое за ней стояло.

«Не верю я в Ваши «крепкие» и «сильные» поэтические вещи, о которых Вы так восторженно пишете — нет! Скажи­те, какая птица поет на лету? всякой птице, чтобы запеть, нужен сучок, так и поэту непременно нужен сучок или во­обще что-нибудь твердое; а теперь все жидкое, все перехо­дит и расплывается»⁵⁸.

* «История русской литературы отведет много страниц жизни и творчеству писателя, который в смутное время русской литературы уст­раивал себе окопы из археологии и этнографии, доставая из родных глу­бин чистое народное слово, и цеплял его, как жемчужину, на шелковую нить своей русской души, создавая ожерелье и уборы на ризы родной земли. Это, конечно, Ремизов, никто, как он такой» {Пришвин М. М. Дневник. Т. 3. С. 269).

* В «Грасском дневнике» Галина Кузнецова приводит такой эпизод (28.6.1929): «Я читала о Николае 1-м и о телесных наказаниях, о шпиц­рутенах. Дойдя до описания экзекуций, кончавшихся, как известно, по большей частью смертью, и затем до ответа Николая одному из мини­стров: «Я не могу его казнить. Разве вы не знаете, что в России нет смертной казни? Дать ему двести шпицрутенов» (что равносильно смер­ти), я не могла удержаться от слез и, выйдя затем в коридор, говорила об этом с негодованием В. Н. и Илье Исидоровичу.

И. А., услышав мои слова, позвал меня к себе в спальню, запер двери и, понизив голос, стал говорить, что понимает мои чувства, что они прекрасны, что он сам так же болел этим, как я, но что я не должна никому высказывать их...

— Все это так, все это так, — говорил он, — я сорок лет болел этим До революции и теперь десять лет болею зверствами революции. Я всю жизнь страдал сначала одним, потом другим... Но не надо говорить о том... не надо.

Так как у меня все еще текли слезы, он гладил меня по голове, про­должая говорить почти шепотом: — Я сам страдал этим... Но не вре­мя.» (Кузнецова Г. Н. М., 1995.).

организация показалась «дымом» и «шелухой», и в од­ном из писем он противопоставил трудам знаменитого кри­тика свою педагогическую деятельность.

«Я испытываю гордость победителя, когда мужики обсту­пают меня с просьбами принять и их детей в мою школу: "Попались, голубчики, —думаю я, —и мы, «шкрабы», что-то значим на свете"»⁶¹.

Тем не менее переписка с Ивановым-Разумником была для Пришвина важна, и по этим письмам мы можем судить, например, о том, почему же он все-таки так долго оставал­ся в деревне.

«Вообще вас всех, ученых, образованных и истинных лю­дей в Петербурге, я считаю людьми заграничными, и вы ме­ня маните, как заграница, как бегство от чудища. (Что вы спорите с Ремизовым, где быть, в Питере или за границей, мне кажется делом вашим семейным.) Много раз я пытался уехать за границу (или в Питер), и каждый раз меня оста­навливала не мысль, а чувство, которого я выразить не мо­гу и которого стыжусь: оно похоже на лень, которую Гонча­ров внешне порицает в Обломове и тайно прославляет как животворящее начало...»⁶² Любопытно, однако, что четырь­мя годами раньше, в самый разгар революции бывшая сто­лица вызывала у писателя совсем иные ассоциации: «В Пе­тербурге ли живем или в плену, и уехать из него — все рав­но, что из плена бежать»⁶³.

Меж тем в феврале двадцатого провалилась последняя серьезная попытка повернуть ход истории — было подавле­но Кронштадтское восстание, за которым Пришвин из сво­его смоленского далека очень внимательно, насколько это было возможно, следил и связывал с мятежом определенные надежды («опять Февраль!»)— но... «кронштадтские собы­тия мигом рассеяли мечтательную контрреволюцию»⁶⁴.

Осенью того же года пришло известие, что уехал («убе­жал») за границу Ремизов — но даже оно не пробудило в ду­ше смоленского отшельника желания последовать примеру своего лучшего друга. Теоретически шанс уйти с белыми у Пришвина в девятнадцатом году был — во время мамонтовского нашествия. Судить об этой поре в жизни писателя мы можем лишь очень приблизительно: к великому несчастью, Дневник тех месяцев утрачен, но последовавшие записи го­ворят о том, что Пришвин не уехал прежде всего по обсто­ятельствам личным.

«— Почему вы не убежали к нам? У вас один здоровый мальчик, вы бы могли?

— Я бы мог убежать, но у меня были добрые знакомые,

которые не могли бы со мной бежать, мне было жалко с ними расставаться (с Коноплянцевыми. — А. В.). И это наводило на мысль, что если бы убежать вместе — это выход, а что я один убегу, то это личное мое дело, а как личное, то и потерпеть можно, авось как-нибудь кончится гражданская война»⁶⁵.

И хотя в другом месте Пришвин писал, что «мне белые нужны прежде всего (...) выкопать из подвала несгораемый ящик с рукописями и зарытый талант свой откопать»⁶⁶, су­ществовали также и другие, неличные причины пришвинского не-бегства, размышляя о коих, сельский учитель пи­сал: «Рассказывал вернувшийся пленник белых о бесчин­ствах, творившихся в армии Деникина, и всех нас охватило чувство радости, что мы просидели у красных.

Тогда казалось, что мы — не белые, не красные, мы лю­ди, стремящиеся к любви и миру, попали сюда, к этим крас­ным в плен и потому не можем действовать, но что это на­ше лучшее как действенное начало находится именно там. Между тем хорошие люди могли действовать там меньше, чем здесь.

Итак, наше комиссарское хулиганье есть только отобра­жение белого царского дворянского хулиганья, это в равно­весии, а на стороне красных есть плюс — возмездие»⁶⁷.

«Надо помнить, что теперь на стороне контрреволюции такая сволочь, что если они, то горем загорюешь о больше­виках. Так правду разделили пополам, и стала там и тут ложь: сеем рожью, живем ложью»⁶⁸.

Но кроме всего прочего Пришвин оставался верен своей личной ответственности за то, что происходило в России.

«...Я против существующей власти не иду, потому что мне мешает чувство причастности к ней. В творчестве Чуди­ща, конечно, участие было самое маленькое, бессознатель­ное и состояло скорее в попустительстве, легкомыслии и пр., но все-таки...» — писал он Иванову-Разумнику⁶⁹.

И, пожалуй, в этом было самое серьезное политическое расхождение с Буниным, и не только потому, что академик ни в чем подобном замешан не был: многие, куда более серь­езно замешанные (те же Мережковский с Гиппиус — «рево­люционеры-индивидуалисты, ищущие пути к соборности через отечество Града Невидимого» — как отозвался о них Пришвин осенью 1917 года⁷⁰) революционную Россию поки­нули и из прекрасного далека проклинали дела своих рук (о чем писал проницательный Блок в той самой раскритико­ванной Пришвиным статье: «Стыдно сейчас надсмеиваться, Ухмыляться, плакать, ломать руки, ахать над Россией, над ко­торой пролетает революционный циклон. Значит, рубили сук,

на котором сидели? Жалкое положение: со сладострастьем ехидства подкладывали в кучу отсыревших под снегами и дождями коряг — сухие полешки, стружки, щепочки; а ког­да пламя вдруг вспыхнуло и взвилось до неба (как знамя), — бегать кругом и кричать: "Ах, ах, сгорим!" <...>»⁷¹), а разни­ца во взглядах на происходившее между двумя земляками была отчетлива: да, народ окаянный, но вот с властью не все так просто. Для Бунина она была концентрированным, ас­пидным выражением этого окаянства, Пришвин же возлагал на нее осторожные надежды. Особенно на центральную, мо­жет быть, потому, что был от нее далеко.

«Мне иногда кажется, что огромное большинство русско­го народа тайные коммунисты, выступающие враждебно против явных (идеи, которым я сочувствую), иногда это враждебное чувство бывает до белого каления, и я сам не раз бросался из глуши с целью убежать из родины куда глаза глядят, но по мере удаления от глухого места... и когда я прибывал в столицу и продумывал все, что этого зла никто не хотел отсюда, и зло делали местные люди, присвоившие себе название коммунистов.

Добираясь до источника — вдруг видишь, что сам источ­ник чист»⁷².

Источник коммунизма — он имел в виду. Идея хороша и вожди хороши, но на местах ее портят примазывающиеся мерзавцы и прохвосты, недостойные звания коммуниста, и ведь эту мысль — цену которой мы сегодня как будто бы зна­ем — никто Пришвину не навязывал, и не было здесь никакой конъюнктуры и расчета, а только искренность и свободное волеизъявление — так что ж удивляться тому, что он напи­шет о коммунистах в тридцатые и сороковые годы и попадет под огонь и нынешней либеральной критики, и тех достой­ных писателей, кто этого компромисса простить ему не мог.

Гораздо раньше, еще в начале двадцатых годов, и не для того вовсе, чтобы пробиться в советскую печать, Пришвин писал: «Теперь герой моих дум — идеальный большевик, рас­пятый во власти, которому нужно принять на себя весь грех и лжи и убийства: «Что же вы думаете, дурак я, и когда брал из рук Смердякова власть, я действительно считал его «про­летарием»? Я ему лгал, чтобы захватить его в свои руки для работы на действительного пролетария, человека будущего. Но и ложь моя, и убийства мои легли бы на вас, все это я взял на себя, и вы остаетесь чистыми и проклинаете меня за то, что я взял неизбежное зло на себя». Словом, я хочу теперь стать на точку зрения большевика (идеального — и такие есть, ими и держится власть), чтобы ясно увидеть ошибки»⁷³.

К этой теме мы еще обратимся, но не следует забывать, что и другой великий русский писатель XX века, человек в нравственном отношении безупречный, тоже создал реаль­ный образ идеального коммуниста (я имею в виду рассказ Андрея Платонова «Третий сын»).

Задача потомства, к которому через головы десятилетий обращался не только Маяковский, но и Пришвин, видится в том, чтобы попытаться понять человека, суждения о кото­ром в силу масштаба его личности оказываются мельче, чем он сам.

«В конце концов все сводится к тому, чтобы оправдать себя и утвердить свое бытие. Судите же вы, а я себя так су­жу в оправдание...»⁷⁴

И потом, как и в случае с сектантством, симпатию Пришвина к коммунистам — даже самым идеальным — не надо ни преувеличивать, ни преуменьшать. Особенно в начале двадцатых.

Быть может, предчувствуя будущие споры, писатель так сказал о собственном творческом методе, и слова эти стои­ло бы вынести эпиграфом к настоящему исследованию: «Выход из этих верных, но противоречивых настроений — разум, исследование, в простом слове...»⁷⁵

В то же время Пришвин выступал и как защитник соци­ализма («Я напишу Вам (Иванову-Разумнику. — А. В.) сле­дующее письмо в защиту социализма, потому что я уверен, что в Вашем улье многие считают провал советский — про­валом идеи социализма»⁷⁶), и это поворот поразительный. Достаточно вспомнить, что именно в газете «Знамя труда», где заведовал литературным отделом Разумник Васильевич, была опубликована поэма Блока «Двенадцать», и вот теперь в 1920-м Пришвин хотел быть в глазах публикатора «Две­надцати» адвокатом социализма!

Но тогда же о коммунизме и коммунистах писал (спорил с самим собой — и в этом весь Пришвин): «...Почему я не был с ними? первое, я ненавидел русское простонародное окаянство (орловское и великорусское), на которое русские эмигранты хотели надеть красную шапку социальной рево­люции, и потому-то я любил Россию непомятых лугов, нетоптанных снегов...

...я был, как вся огромная масса русского народа, врагом плохого царя, но, кажется, не царя вообще...»⁷⁷

Тут особенно замечательно слово «кажется».

«Я чувствую, что если бы наш коммунизм победил весь свет и создались бы прекрасные формы существования, — я бы все равно не мог бы стать этим коммунистом.

Что же мешает?

1) отвращение к Октябрю (убийство, ложь, грабежи, де­магогия, мелкота и проч.) (...)

Кроме личного отвращения, у меня было еще нежелание страдания, нового креста для русских людей, я думал, что у нас так много было горя, что теперь можно будет пожить наконец хорошо, а Октябрь для всех нес новую муку, на-сильную Голгофу»⁷⁸.

«Часто приходит в голову, что почему я не приемлю эту власть, ведь я вполне допускаю, что она, такая и никакая дру­гая, сдвинет Русь со своей мертвой точки, я понимаю ее как необходимость. Да, это все так, но все-таки я не приемлю»⁷⁹.

И все же это «не приемлю» не было окончательным; оно, скорее, как и многие другие вышеприведенные заметки и оценки, говорило о состоянии души писателя в ту или иную минуту, под тем или иным впечатлением, и это состояние можно было бы сравнить, скажем, с погодой, с состоянием природы — Пришвин внимательно и точно фиксировал пе­ременчивые настроения своего ума и души, вряд ли выра­жавшие его последовательную позицию — это было некое пространство суждений и мнений, с размытыми границами, подобное электромагнитному полю, и своим ощущениям в этом поле он доверял гораздо больше, нежели принципам. Высшая правда, по Пришвину, всегда оставалась за жизнью, ее течением, ее не дано познать и предугадать никому, в ней нет ничего постоянного, и как писатель он не давал себе права в нее вмешиваться и ее судить, засмысливаться («Со­циалист, сектант, фанатик — все эти люди подходят к жиз­ни с вечными ценностями и держат взаперти живую жизнь своими формулами, как воду плотинами, пока не сорвет жи­вая вода все запруды»⁸⁰), а только смиренно мог за нею сле­довать и принимать — таковою, какая она есть.

Не случайно отречение патриарха Тихона, как называли тогда отказ Святейшего от враждебной позиции по отноше­нию к новому строю и от сотрудничества с контрреволюци­ей, вызвало у Пришвина двойственную реакцию. Поначалу он почувствовал себя оскорбленным («нет у нас теперь Ав­вакума»), но, поразмыслив, пришел к заключению, что «вы­ходит повторение душевного мотива всей революции: снача­ла душа возмущается и восстает, оскорбленная, против зла, но после нескольких холостых залпов как бы осекается и, беспомощная, с ворчанием цепляется за будни, за жизнь (так возникло сменовеховство)»⁸¹.

Коль скоро речь зашла о патриархе, бывшем для многих людей не только главою русской Церкви, но и символом ду­ховного сопротивления, то, пожалуй, самую последователь­ную позицию по горячо обсуждаемому русскими писателя­ми вопросу «народ и власть» занял именно он, когда осенью восемнадцатого года обратился к новым правителям со сло­вами, которыми я и хочу закончить эту главу.

«... Соблазнив темный и невежественный народ возмож­ностью легкой и безнаказанной наживы, вы отуманили его совесть, заглушили в нем сознание греха; но какими бы на­званиями ни прикрывались злодеяния — убийство, насилие, грабеж всегда останутся тяжкими и вопиющими к небу об отмщении грехами и преступлениями (...) Да, мы пережива­ем ужасное время вашего владычества, и долго оно не изгла­дится из души народной, омрачив в ней образ Божий и за­печатлев в ней образ зверя»⁸².

Глава XV

ОХОТА ЗА ЧЕРВОНЦАМИ

Некоторое упование Пришвина на власть большевиков объяснялось еще и тем, что в это время в Москве его быв­ший елецкий однокашник и друг Н. А. Семашко стал народ­ным комиссаром здравоохранения («Встреча с Семашко и пересмотр большевизма»¹). В течение многих лет отношения между двумя друзьями были весьма неустойчивы.

В 1907 году, когда «вольноотпущенник революции» При­швин издал свою первую книжку, тайно приехавший в Рос­сию из эмиграции Семашко вызвал его на партийный раз­говор, имеющий отношение и к более поздним временам. В дневниковой записи января 1941 года эта политбеседа вы­глядит следующим образом.

«— Ты что же теперь делаешь?

—Пишу.

—И это все?

—Все, конечно, агрономию бросил: не могу совместить.

—И удовлетворяет?

—-Да, я хочу писать о том, что я люблю: моя первая книжка посвящена родине.

~ Нам не любить теперь надо родину, а ненавидеть»².

А в ноябре 1920 года в русле этого разговора Пришвин написал: «Семашке: мой путь общий с Божьей тварью, но ваш путь иной: вы все подавили в себе возможное, быть Может, любовь к женщине и родине, и стремление к искусству

и науке, и наклонность каждого человека свобод­но думать о жизни мира (философии) из-за того, чтобы стать на путь человеческий, т. е. впереди своего личного бытия поставить свою волю на счастье других («пока это­го не будет, я отказываюсь от жизни»). Мой вопрос: не по­ра ли освободить всю тварь русскую от повинности разде­лять с вами путь»³.

Несмотря на разницу во взглядах, отношения друзей не прервались, переписка продолжалась и после революции, когда удивленный Пришвин узнал, каких высот в новой иерархии власти достиг его суровый елецкий друг, и выска­зал предположение, что «личное несчастье и страдание — основа психологии русского революционера и выход из не­го: проекция причины несчастия на поле народное»⁴; (...) «Семашко, всегда 1-го ученика, за чтение Белинского лиши­ли золотой медали»⁵.

А противопоставляя себя и свой путь пути революцион­ному, еще раньше писал: «Вот что бывает с русским худож­ником: в тот момент, когда он делается художником, — он перестает быть революционером (так, когда к Шатову при­езжает жена, Шатов счастлив и в этом личном и праведном счастии — счастье, как искупление! — он не революционер: тот, как проклятый, в том бес, а этот искуплен, он заслужил себе положение не быть революционером).

Русский человек отпускается самими революционерами (прежними) в тот момент, когда он становится художником»⁶.

А в конце двадцатых резюмировал: «Все революционеры, начиная от декабристов, смотрели сквозь пальцы на худож­ников: поэты и художники, начиная с Пушкина, были воль­ноотпущенниками революции»⁷.

Видимо, Пришвин полагал, что и его отпустили.

Ироническое и даже язвительное, учитывая высокий ста­тус нимало не зазнавшегося адресата, отношение ощущает­ся и в письмах в Кремль из-под Смоленска 1920 года: «Я чуть ли не с колыбели заметил себе, что наш простой чело­век власти чурается, и если попадет в капралы, то становит­ся хамом, этой особенностью держался строй старый и, не будем умалчивать, держится и нынешний»⁸. Однако, несмо­тря на пришвинское бегство из партии в начале века и ос­корбительное недоверие к революции большевиков 1917 го­да, Семашко пытался помочь другу получить академический паек, а осенью 1921-го писатель отправил к комиссару сына Леву вместе с уже известным нам будущим партработником Николаем Дедковым, снабдив юношей рекомендательными письмами и просьбой помочь устроиться на учебу. Однако

что-то не сложилось, и Пришвин-сын натерпелся во время приема «сраму»*.

Причины этой неудачи неизвестны, деликатный Дедков в воспоминаниях о них также умалчивает, однако можно пред­положить, что «первейший друг (и посейчас из всякой беды выручит он, чуть что — к нему, очень хороший человек, чест­нейший до ниточки)»⁹**, которому впоследствии Пришвин дал в своем романе фамилию Несговоров, а на склоне лет по­святил рассказ «Старый гриб», обвинил бывшего однокласс­ника в буржуазном саботаже, что вполне соответствовало ес­ли не действительности, то партийной установке тех лет. При­швин сглотнул обиду (Семашко казался ему «умным, добрым и хорошим» человеком, но... замешанным в грязное дело) и, оправдываясь перед принципиальным товарищем и руководя­щим работником Совнаркома, некоторое время спустя напи­сал в Москву, как отчет о проделанной работе: «Ни в учитель­стве, которым я занимался, пока не замерла школа, 1,5 года, ни в агрономии (теперь), ни в литературе субъективного сабо­тажа («злостного») у меня не было, и его вообще нет: дайте возможность работать, никакого саботажа не будет»¹⁰.

Следующей зимой пришлось обращаться снова: на этот раз Лева тяжело заболел (на него напала от голода и исто­щения невероятная сонливость), и, благодаря главному ме­дику страны, Пришвин отправил сына на лечение в Моск­ву, а потом и сам последовал за ним в Первопрестольную***.

* У этой истории была интересная рифма, замечательно раскры­вающая характер М. М. Пришвина. Когда, несколько лет спустя, в се­редине 20-х годов племянника Михаила Михайловича Андрея Пришви­на не приняли в университет, знаменитый дядюшка написал профессо­ру Львову-Рогачевскому письмо с просьбой помочь талантливому и охочему до знаний юноше, закончив послание следующим образом: «Я даю этому молодому человеку десять рублей, чтобы он, если его не при­мут, напился и набил морду всему этому бездушному вузовскому меха­низму». Если верить А. С. Пришвину, профессор передал письмо тог­дашнему ректору МГУ А. Я. Вышинскому с припиской, что язык у Пришвина «охотничий». Пришвинский протеже явился на прием к бу­дущему главному прокурору страны, тот у него на глазах прочел пети­цию, дошел до конца, затрясся и выставил просителя за дверь. Однако ^в университет парня приняли.

** Но о том же Семашке: «В сущности психология этих честолю­бивых и честно бездарных людей, как разные Семашки, — (1 нрзб) бы­ла мне чужда, непонятна и по сей час остается» (Пришвин М. М. Днев­ник. Т. 3. С. 16).

*** Удивительно, как этот мотив — помощь большевика интелли­генту в Гражданскую войну — кочевал в те годы и по жизни, и по ли­тературе. Вспомнить хотя бы «Доктора Живаго» Пастернака или «Вол­ны Черного моря» Катаева — книгу, которую взыскательный Пришвин высоко и ревностно оценил (во всяком случае, первую ее часть «Беле­ет парус одинокий»).

Так, не было бы счастья — несчастье помогло: деревенский затворник вышел из подполья и даже сумел получить сырую комнату в Доме литераторов на Тверском бульваре, где матрасом неприхотливому писателю служила шуба Оси­па Мандельштама («Вот он козликом, запрокинув гордо на- I зад голову, бежит через двор с деревьями дома Союза Писа­телей, как-то странно бежит от дерева к дереву, будто при­ближается ко мне пудель из Фауста»)¹¹.

Но дальше последовала кащеева цепь неудач: шуба Ман­дельштама сгорела, когда, купив по случаю в Военторге де­шевый примус, с ее помощью Пришвин спасал от пожара свои драгоценные рукописи (реакция Мандельштама была изумительна: «Что случилось?» — «Шуба сгорела!» — «Дайте еще одну папироску и еще лист бумаги и, пожалуйста, три лимона до завтра, я завтра, наверно, получу, отдам»¹²). Эту историю Пришвин вскоре описал в рассказе «Сопка Маира», напечатанном в берлинском «Накануне», а вот с руко­писями романа вышла неувязка — услыхав пришвинское «Детство» (так назывались в первом варианте начальные главы «Кащеевой цепи», впоследствии названные писателем «Голубые бобры»), Семашко якобы воскликнул: «Нужно же написать такую мрачную вещь!»¹³

Но нет ли здесь пришвинского мифотворчества или про­стой путаницы? «Голубые бобры» вещь какая угодно, толь­ко не мрачная, скорее уж слишком идеализирующая дорево­люционную Россию (в пику Блоку, что ли), но, видимо, у большевиков были свои понятия о литературе. А «Куры-мушку» в 1923 году напечатал первый советский «толстый» журнал «Красная новь», и эта, без сомнения, чудесная по­весть принесла ее автору заслуженный успех и восхищенную оценку Алексея Максимовича Горького, человека в начале 20-х не столь влиятельного, как десять лет спустя, но все же не последнего в новой литературной иерархии.

Мрачной была «Мирская чаша», другое ее название — «Раб обезьяний». Ее Пришвин читал в холодном барышниковском доме сыну Леве («С одинаковым результатом он мог бы читать чучелу медведя, стоящему в кабинете», — вспоминает Лев Михайлович, который «всеми силами бо­ролся, чтобы не уснуть, стараясь угадать, сколько страниц осталось до конца»¹⁴) и попытался пристроить в печать осе­нью 1922 года, когда ситуация в столице переменилась. Из России уплыл знаменитый корабль с философами, в том числе и с теми, кто входил в разумниковскую Вольфилу (Карсавин, Лосский), и вдруг никому не нужная, прозябав­шая в безвестности литература сделалась делом государственной

важности («все наркомы стали заниматься литерату­рой. Даются громадные средства на литературу. Время садического совокупления власти с литературой»¹⁵).

Пришвину билет на этот корабль не предложили — но, по всей видимости, даже если бы и предложили, он бы все

равно не уехал.

«Я как писатель очень обогатился за революцию, я, сви­детель такой жизни, теперь могу просто фактически писать о ней, и всем будет интересно, потому что все пережили по­добное, я теперь богач, наследник богатый»¹⁶.

«Россия и раньше была вся не исследована, а после ве­личайшей революции и говорить об этом нечего, писать дневники, и все будет ценно»¹⁷.

Он сделал другое — обратился с письмом к Троцкому, незадолго до этого написавшему знаменитую книгу «Лите­ратура и революция».

«Уважаемый Лев Давыдович, обращаюсь к Вам с боль­шой просьбой прочитать посылаемую Вам при этом письме мою повесть «Раб обезьяний». Я хотел ее поместить в аль­манахе «Круг», но из беседы с т. Воронским выяснилось, что едва ли цензура ее разрешит, т. к. повесть выходит за пределы данных им обычных инструкций. За границей я ее печатать не хочу, так как в той обстановке она будет невер­но понята, и весь смысл моего упорного безвыездного тяж­кого бытия среди русского народа пропадет. Словом, вещь художественно-правдивая попадет в политику и контррево­люцию. Откладывать и сидеть мышью в ожидании лучших настроений — не могу больше. Вот я и выдумал обратиться к Вашему мужеству, да, советская власть должна иметь му­жество дать существование целомудренно-эстетической по­вести, хотя бы она и колола глаза».

Далее следует зачеркнутый абзац, и то, что Пришвин его вычеркнул, делает ему честь — никакого компромисса с вла­стью, никаких уговоров, торгов и посулов — достойная и ум­ная независимая позиция — первый (правда, безрезультат­ный) опыт диалога с властью: «А я лично чувствовал бы свои руки развязанными и, освобожденный, может быть, написал бы и не такие горькие и тяжкие вещи. Впрочем, мне кажет­ся, я ломлюсь в открытую дверь. Подумайте, сколько картин Русской жизни, изображенных за границей, потеряют свой политический аромат, если здесь у нас, в госуд. издательстве скажут моей повести: "Да, так было в 19-м году"».

Однако продолжим послание: «Сознаю, что индивиду­альность есть дом личности, верю, что будет на земле (или ^на другой планете) время, когда эти особняки личности будут

■ Варламов

сломаны, и она будет едино проявляться (как говорят, «в коллективе»), но сейчас без этого домика проявиться невоз­можно художнику, и весь мой грех в том, что я в этой пове­сти выступаю индивидуально.

Ну, да это Вы сами увидите и поймете. Не смею просить Вас о скором ответе, но сейчас меня задерживает в Москве только судьба моей повести.

Примите привет моей блуждающей души.

Михаил Пришвин»¹⁸.

Особенно хороша здесь «блуждающая душа»: и как пояс­нение своей позиции, и как скрытая просьба о понимании, а главное — ключ к посылаемой повести. Она тоже была блуждающей.

Троцкий дал ответ (по телефону Воронскому, и тот пере­дал Пришвину): «Признаю за вещью крупные художествен­ные достоинства, но с политической точки зрения она сплошь контрреволюционна»¹⁹.

Пильняк посоветовал Пришвину не расстраиваться: «Не­чего ждать от Троцкого чего-нибудь, он ограниченный че­ловек, спец в своем деле, но в литературе неумный»²⁰.

«Вот и паспорт мне дали», — философически заключил Михаил Михайлович, который в эти же самые дни прочел в «Известиях» статью некоего писателя Устинова о том, что «беленький Пришвин» получает паек, а пролетарским писа­телям не достается. Но Троцкому обиды не забыл и, когда для Льва Давыдовича настали черные дни, взял сторону его политического противника, а по Троцкому проехался в охотничьих рассказах, из коих советскому читателю был хо­рошо известен отредактированный, но все равно весьма дву­смысленный «Ленин на охоте», а вот рассказ о Троцком за этим же занятием — покуда в архиве и ждет своего часа.