Из главы 7 4 страница

Вспоминая то время, я теперь не сомневаюсь, что Мик очень ревновал меня к другим парням, с которыми я дружил. И без сомнения, из-за этого у нас с ним было больше трудностей, чем из-за женщин, или из-за чего-либо еще. Мик очень холодно принимал любого моего нового друга, и по меньшей мере, относился к нему с подозрением. Все парни, с которыми я дружил, рано или поздно говорили мне: “Мне кажется, Мик не очень-то любит меня”. Мы с Миком были очень близкими друзьями, мы вместе прошли через многое. Но у него было какое-то странное чувство собственничества по отношению ко мне. Я это лишь смутно ощущал, но окружающие указывали мне на это. Мик не хотел, чтобы у меня были какие-то друзья кроме него. Может быть, он считал, что таким образом он защищает меня: "Что этот засранец хочет от Кейта?" Но честно говоря, я не знаю, в чем причина. Если, как ему казалось, я сближался с какими-то людьми, он старался опередить их, как если бы они были подругами, а не просто друзьями. Может, в случае с Грэмом, Мик переживал из-за того, что почувствовал себя лишним? В то время это не пришло бы мне в голову. Мы все встречаемся с разными людьми, приобретая жизненный опыт. Я не знаю, наверное Мик тоже согласится с этим. Но Мик решил, что я принадлежу ему. Но в то время я совсем этого не чувствовал, и даже не задумывался об этом. Потому что я нежно люблю этого человека; я до сих пор его вторая половина. Но он ведет себя так, что дружить с ним очень трудно. Большинство парней, которых я знаю, засранцы. Среди моих друзей есть великие засранцы, но не это главное. Дружба не зависит от этого. Можете ли вы вместе проводить время, быть откровенными друг с другом, говорить обо всем, ничего не скрывая? Дружба уменьшает дистанцию между людьми. Дружба для меня, это одна из самых важных вещей в мире. Мик никому не хочет доверять. Я буду доверять вам до тех пор, пока не получу доказательств, что вы не заслуживаете доверия. Может быть, в этом главное различие между нами. На самом деле, я не могу думать по-другому. Я думаю, просто это и есть то, что называется “быть Миком Джаггером”, и он сам ничего не может с этим поделать. Он не может перестать всё время быть Миком Джаггером.

Как создавалась эта музыка – по две песни в день, написанных на героине, откуда у нас было столько энергии? Я никому это не рекомендую, но при всех своих недостатках, героин может принести пользу. Наркотик уравновешивает сознание. Как только вы садитесь на героин, вас уже не волнуют ваши жизненные трудности, вы чувствуете, что можете с ними справиться. Нашей задачей было сосредоточить все силы Rolling Stones в этом доме в Южной Франции. У нас была готова запись для монтажа, и мы знали, что если мы провалимся, то придется вернуться в Англию. Этот дом был похож на лагерь бедуинов, в котором всегда находилось от двадцати до тридцати человек, и они нисколько не беспокоили меня, потому что у меня дар ни о чем не беспокоиться, или потому что я был всё время сосредоточен на музыке. Это беспокоило Аниту. Она уже готова была лезть на стенку. Она была одна из немногих среди нас, кто говорил по-французски и по-немецки, и могла объясняться с нашей австрийской экономкой. Она превратилась в вышибалу, ей приходилось вышвыривать людей, которые спали под кроватями, и чьё пребывание у нас слишком затянулось. Обстановка была напряженной, и здесь, несомненно, примешалась паранойя – по ночам, притаившись у ее закрытой двери, я слышал, как она произносит заклинания – конечно, это было влияние наркотиков. Множество народу паслось у нас, однажды нас посетили какие-то святые люди в оранжевых одеждах, сели за стол, набросились на еду, и за две секунды сожрали всё.
Толстый Жак жил за углом в летней кухне, которая стояла отдельно от главного здания. Однажды, когда мы все сидели в большой столовой, мы услышали страшный взрыв и грохот. Вдруг в дверях появляется Жак, с копотью на лице и подпаленными волосами, это было похоже на картинку из комикса. Он взорвал кухню. Открыл газ, а поджег его не сразу. Он объявил, что ужина не будет. По его словам, взрыв буквально пробил крышу. Если б не героин, у меня самого снесло бы крышу от всего этого. Это была моя стена, которая отгораживала меня от повседневной суеты. Вместо того, чтобы вовлекаться во всё это, я предпочитал закрыться от всех, и сосредоточиться на своем любимом деле. Ты мог ходить туда и сюда, и при этом быть совершенно изолированным от всех. Без этого, в некоторых случаях, ты не вошел бы в ту комнату, чтобы что-нибудь сделать. С этим ты мог беспрепятственно зайти куда угодно, вернуться, взять гитару, и закончить то, что ты делал. Всё становилось возможным. Слишком многое происходило тогда. Ты живешь в своем мире, и в то же время ты живешь в мире, где другие люди зависят от смены дня и ночи. Утром они встают, вечером ложатся спать… Если ты нарушаешь этот цикл, ты можешь не спать по четыре, по пять дней, и ты перестаешь понимать людей, которые только что встали, а потом опять заваливаются спать. Ты работаешь, пишешь песни, переписываешь это с кассеты на кассету, а эти люди только и делают, что ходят и спят, и всё! Они даже что-то едят! А ты всё это время сидишь за столом с гитарой, с этой ручкой и с бумажкой. “Где тебя черти носят?” Это дошло до того, что я начал задумываться, чем я могу помочь этим бедным людям, которые вынуждены спать каждый день? Для меня не существует такой вещи, как время, когда я работаю над записью. Время как будто останавливается. Я только тогда понимаю, что время идет, когда люди, которые со мной рядом, уже начинают падать от усталости. Иначе я мог бы еще работать и работать. Девять дней, это был мой рекорд. Очевидно, в конечном итоге, я дошел до предела. Эйнштейн был во многом прав: восприятие времени – вещь относительная. Дело было не только в качестве препаратов, которое я всегда считал причиной того, что я выжил тогда. Я был очень дотошным, когда речь шла о том, сколько их принимать. Я никогда не принимал больше, чем мне нужно. Именно так большинство людей подрываются на наркотиках. Ими овладевает жадность, которой я никогда не страдал. Люди думают, раз они получили такой кайф, то если они примут еще немножко, то кайф усилится. Но так не бывает. Особенно с кокаином. Одна дорожка хорошего кокаина, и этого должно хватить вам на всю ночь. Но нет, через десять минут они начинают вдыхать еще дорожку, а потом еще. Это безумие. Потому что ничего большего вы не получите. Может дело в том, что у меня есть чувство меры, а может, я такой уникальный в этом отношении. Возможно, в этом моё преимущество. У меня была мания - не позволить себе лишнего. Я очень строго следил за этим, особенно в те дни.

Если у меня возникала хорошая идея, это должно было быть записано немедленно, иначе я мог потерять ее через пять минут. Я обнаружил, что это получалось лучше, когда я внезапно начинал злиться без всякой видимой причины. В этом случае отдача от них была больше. И они говорили: вау, он какой-то странный сегодня, он чем-то недоволен. Но зато к концу дня я находил то, что искал. Это была уловка, которой я пользовался, когда считал необходимым. К тому же, это давало мне возможность закрыться в туалете минут на сорок, чтобы уколоться, пока они обдумывали то, что я сказал. Я допускаю, что этот мой график был довольно беспорядочным. Они стали называть это “Время Кейта”, что не очень-то нравилось Биллу Уаймену. Не то чтобы он что-то говорил. Сначала мы договаривались начать в два часа дня, но это у нас никогда не получалось. Потом мы говорили, что начнем в шесть вечера, а начинали обычно около часа ночи. Чарли, казалось, не обращал на это внимания. Больше всех нервничал Билл. Я могу это понять. Нужно было знать меня. Я уходил в туалет и сидел там, обдумывая песню, потом кололся, и спустя сорок пять минут я всё ещё сидел там, пытаясь закончить то, над чем я работал. Мне надо было бы сказать им: эй, отдохните немножко, пока я думаю. Но я этого не делал. Конечно, это было не очень-то вежливо с моей стороны. Если я говорил: “Я только схожу, уложу Марлона спать”, это было сигналом для моего исчезновения на несколько часов. Энди Джонс, наш неутомимый студийный инженер, рассказывал, как они вместе с Миком и Джимми Миллером стояли внизу возле лестницы и обсуждали, кому из них идти наверх. “Кто пойдет и разбудит его? С меня уже хватит”. – “На хрен, я тоже не пойду. Энди, может ты сходишь?” – “А я здесь человек маленький. Идите вы, парни. Я не хочу с ним связываться”.
Я могу только добавить, что на гастролях в конце 70-х, было еще хуже, тогда только Марлону разрешалось будить меня.

Дадим слово Энди:
Мы работали над "Rocks Off", все ушли, остались только мы с Кейтом. Он сказал: “Поставь эту кассету для меня, Энди”. Было четыре или пять часов утра, и он уснул, пока кассета играла, а я подумал, прекрасно! Я могу смотаться отсюда. Я в то время жил неподалёку, на вилле, которую Кейт арендовал специально для меня и для Джима Прайса. Я уже приехал домой, и только собрался лечь спать, как вдруг раздался телефонный звонок. “Куда ты, на хрен, пропал? У меня появилась грандиозная идея!” Это было в получасе езды. “О, извини, Кейт. Я сейчас вернусь”. Я прыгнул в машину и быстро приехал. Он играл ту часть гитарной партии, где одна гитара сменяет другую, и которая вошла в "Rocks Off", эта запись до сих пор восхищает меня. Он сделал ее за один присест. Это был взрыв, иначе не скажешь. Я рад, что всё сложилось именно так.

Наступила осень, погода испортилась, краски потускнели, дело шло к зиме. Мы с Мрлоном и Анитой сидели в Nellcote. Это становилось опасным. Отряд по борьбе с наркотиками преследовал нас. Полным ходом шёл сбор доказательств о незаконной деятельности и о потреблении наркотиков обитателей Nellcote. За нами была установлена слежка. В октябре в нашем доме произошла кража со взломом, и многие их моих гитар были украдены. Мы собирались уехать оттуда, но французские власти не позволили нам это сделать. Нам было сказано, что мы находимся под следствием, нам были официально предъявлены серьезные обвинения, и мы должны были предстать перед судом в Ницце. Мы попали в трудное положение. Во Франции не было такого понятия, как “хабеас корпус”, вся власть была в руках государства. [“Хабеас корпус” – презумпция незаконности задержания, согласно английскому законодательству. (Прим. перев.)] Мы не имели права никуда выезжать, пока идет расследование, и пока судья не решит, достаточно ли серьезны предъявленные нам обвинения. И вот тогда в игру вступила структура, недавно созданная нашим менеджером Рупертом Левенштейном. Позже он создаст глобальную адвокатскую сеть, чтобы защищать нас. Ему удалось привлечь для нашей защиты адвоката по имени Jean Michard-Pellissier. Он был адвокатом генерала де Голля, и он только что был назначен советником кабинета премьер-министра Жака Шабан-Дельмаса, который был его близким другом. Слушания проходили в Ницце, Руперт всё объяснял и переводил нам. Я помню, Руперт описывал это как “страшную” вещь, когда полицейские держали нас на прицеле. Но в то же время это было очень комично. Это была, по сути, веселая французская комедия, фильм, который начинался медленно и торжественно, как детектив, в то время как судья получил в корне неверные сведения. Он был убежден в том, что мы представляли из себя сборище злодеев, говорящих по-немецки, которые вместе с “этим английским гитаристом” покупали и продавали наркотики, и собирали вокруг себя толпы проституток. Левенштейн возразил: нет, нет, этот человек пытался купить наркотики, но он не продавал их… Они пытались ускорить процесс, и побыстрее вынести нам приговор. Но наш адвокат сделал своё дело. В результате, вместо перспективы провести несколько лет в тюрьме, нам с Анитой пришлось подписать соглашение, по которому нам разрешалось покинуть территорию Франции, с условием, что я буду продолжать арендовать Nellcote за 2400 долларов в неделю, в качестве гарантии нашего возвращения…
Эта история не закончилась во Франции. Мы уехали в Лос-Анджелес, и в наше отсутствие, в середине декабря, полиция провела рейд в Nellcote, и они нашли то, что искали. Нас признали виновными в хранении наркотиков, оштрафовали нас, и запретили въезд во Францию на два года. Все прошлые обвинения были сняты, и я, наконец, смог перестать платить за аренду Nellcote, разорвав тысячедолларовый контракт.

То, что мы привезли в Лос-Анджелес из Франции, было только сырым материалом для Exile, голые кости, без наложений. Почти каждая песня требовала доработки, где-то нужно было наложить хор, где-то женский вокал, где-то дополнительные ударные. Мы планировали выпустить альбом, несмотря ни на что. В Лос-Анджелесе нам в основном, предстояло довести его до ума. В течении четырех или пяти месяцев в начале 1972-го мы занимались наложениями и сведением Exile on Main St…
Альбом Exile on Main St. стартовал медленно. Это было “поцелуем смерти”, сделать двойной альбом, с точки зрения звукозаписывающих компаний, их опасений по поводу ценообразования, продвижения на рынок и всё такое. Но это факт, мы стояли на своем, мы говорили: послушайте материал, который мы записали, он занимает два альбома; то, что мы собирались сделать, было смелым шагом, противоречащим всем правилам бизнеса. И поначалу казалось, что они были правы. Но потом альбом стал расходиться всё в больших и больших объемах, и всегда получал прекрасные отзывы. И это всегда так, если не сделаешь смелый шаг, то ни хрена у тебя не получится. Нужно выходить за границы. Мы считали, что нас сослали во Францию для того, чтобы мы что-то сделали, и мы сделали это…

Когда эта работа была закончена, мы с Анитой поселились в Стоун Каньоне, там я снова встретил Грэма Парсонса, и наша прежняя дружба возобновилась. Стоун Каньон был прекрасен, но там было трудно достать допинг. Есть фотография, где Грэм на своем мотоцикле Харлей, а я у него на заднем сиденье в темных очках, мы собираемся ехать за наркотой. “Эй, Грэм, куда поедем?” - “По городским расщелинам”. Он возил меня по таким местам в Лос-Анджелесе, о существовании которых я даже не подозревал. Это факт, среди дилеров, к которым мы обращались, было много девчонок. Женщины-наркоманки. Они были известны как “FJ” в кругу наркоторговцев. Раз или два нам попадались парни, но в основном Грэм имел дело с женщинами. Он считал, что в этом деле они круче, чем парни, и к тому же они были доступны. “У меня есть наркота, но мне нужно уколоться.” – “О, я знаю одну девчонку…” У него было несколько таких знакомых девчонок, которые жили в “Riot House”, “Continental Hyatt House” на Сансет бульваре, это были популярные дешевые заведения, где можно было припарковаться. И там была одна очень симпатичная девочка, законченная наркоманка, которая одолжила нам свою иглу. В те времена еще не было СПИДа, и нечего было опасаться. С другой стороны, плохой новостью для меня было то, что на Западном Побережье очень трудно было достать высококачественные наркотики. Нам приходилось употреблять эту мексиканскую дрянь, MSS, как мы ее обычно называли. Это было настоящее уличное дерьмо, коричневого цвета, которое поставляли из Мехико. Оно выглядело как грязь, прилипшая к подошвам, и нам иногда приходилось проверять его качество. Сначала насыпаешь немножечко в ложку, поджигаешь и смотришь, образовалась ли там жидкость, потом нюхаешь её. У нее очень специфический запах. Если вы почувствовали запах примесей, то это не страшно, потому что старый героин, уличный героин часто разбавляли лактозой. Но это был густой препарат. Иногда его было невозможно протолкнуть через иглу. Это была не жизнь. Обычно я никогда не допускал такого, чтобы остаться без чистых препаратов. Уличный допинг, это был предел. Я решил завязать. Не из-за плохих препаратов, и не из-за того, что я попал сюда, а потому что было самое время остановиться. Однажды ты просыпаешься с утра, и случается что-нибудь непредвиденное, планы меняются, ты должен срочно куда-нибудь ехать, и первая мысль, которая приходит тебе в голову: о’кей, а как же я повезу допинг? Его не спрячешь в нижнее белье или в гитару, как его там закрепить? Носить его всегда с собой, и тем самым испытывать судьбу? Или, есть ли у меня телефонные номера, по которым я мог бы позвонить и узнать, где я могу получить то, что мне нужно? Поэтому, когда начинался тур, это было для меня настоящим ударом. Я дошел до конца веревки. Я не хотел застрять в каком-нибудь захолустье, без наркотиков. Это было то, чего я больше всего боялся. Я предпочел бы пройти очистку перед тем, как ехать на гастроли. Чиститься, это довольно неприятно, но мысль о том, что из-за моего состояния может сорваться весь тур, была невыносимой, даже для меня. Срок моей визы в Америке истекал, и я должен был уехать в любом случае. Для Аниты тоже настало время уезжать из Лос-Анджелеса. Она была беременна Анджелой, пришло время очищаться, девочка. Я не думаю, что у Аниты была сильная зависимость от наркотиков, она не нуждалась в них в то время. То, что Анджела родилась здоровой, доказывает, что серьезного риска для здоровья у нее не было. А я уже долгое время сидел на игле. Это было очень страшно. Мы жили на самом краю. Но мы не сомневались, что мы можем справиться с этим. Я не помню, чтобы у меня были какие-то опасения на этот счет. Мы просто должны были сделать это, именно сейчас. Мы не могли поехать для этого в Англию или Францию, потому что мне был запрещен въезд в эти страны. Поэтому мы отправились в Швейцарию. Я хорошенько нагрузился перед тем, как сесть в самолет, потому что у меня должна была начаться ломка как раз ко времени моего прибытия туда, а в Швейцарии у меня не было никакой возможности пополнить запасы. На самом деле это было довольно плохо. Проблемы начались, как только мы прибыли на место. Я этого не помню, но меня на машине скорой помощи увезли из отеля в больницу. Джун Шелли, наша помощница, которая присутствовала при этом, пишет в своих воспоминаниях - она подумала, что я умру прямо в машине, такой у меня был вид. У меня не осталось об этом никаких воспоминаний. Мне хотелось бы уснуть, и проспать столько, сколько возможно, чтобы эти семьдесят два часа ада прошли во сне. Я проходил очистку у доктора Денбера в одной из клиник в Веве. Он был американец, но выглядел как швейцарец, гладко выбритый, в очках без оправы, как у Гиммлера; он разговаривал в манере Среднего Запада. На самом деле, лечение у доктора Денбера не принесло мне пользы. Он был хитрый маленький пидор, кроме всего прочего. Я скорее предпочел бы лечиться у Смитти, медсестры доктора Берроуза, старой и ужасной вдовы. Но доктор Денбер был единственным, кто говорил по-английски. Я ничего не мог тогда поделать. Вам привозят парня в состоянии ломки, и вы можете делать с ним что хотите. Не знаю, как другие люди представляют себе “холодную индейку”. Это чертовски ужасно. По большому счету, это конечно лучше, чем если бы вам оторвало ногу на войне. Это лучше, чем умереть от голода. Но вы бы не захотели испытать это. Всё тело как будто выворачивается наизнанку и отвергает само себя в течение трех дней. Вы знаете, что через три дня это пройдет. Это будут самые длинные три дня в твоей жизни, и ты недоумеваешь, чёрт возьми, почему ты поступаешь так сам с собой, в то время как мог бы жить совершенно нормальной жизнью, ни в чем себе не отказывая, как и подобает богатой рок-звезде. Тебя тошнит, и ты лезешь на стены. Почему ты продолжаешь вредить себе? Я не знаю. Я до сих пор не знаю. У тебя бегут мурашки по телу, в кишечнике бурлит, конечности непроизвольно дергаются, и ты не можешь это остановить, тебя рвет, и ты обсираешься в это же время, из глаз и из носа у тебя течет. Когда это реально случается в первый раз, благоразумный человек говорит: “Я подсел на наркотики”. Но даже это не может помешать благоразумному человеку снова начать принимать их.

Пока я лежал в больнице, Анита поехала рожать нашу дочь Анджелу. Как только я немножко оклемался, и к моим пальцам вернулась способность двигаться, я взялся за гитару, которая была у меня с собой. Там, сидя на больничной койке, я написал "Angie" за один день. Я стал чувствовать себя лучше, перестал обсираться в кровати, уже не лез на стену и не сходил с ума. Я просто начал напевать: “Энджи, Энджи”. Это не было о какой-то конкретной девушке, это было только имя, вроде: “о, Диана…” В такие дни для тебя не существует такой вещи, как секс. Я не знал, что наша дочь получит имя Анджела, когда я писал "Angie". На самом деле Анита назвала ее Dandelion. Ей дали второе имя Анджела, только потому, что она родилась в католическом госпитале, и они настаивали на том, чтобы дать ей еще одно, “правильное” имя. Когда Анджела немного подросла, она сказала: “Никогда больше не называйте меня Дэнди”.

«Грандиозный и бурный тур Stones 1972 года начался 3 июня. Вы можете видеть, как такой впечатлительный человек, как Кейт, может нуждаться в медикаментах, и это меня не радует. Я надеялся на лучшее. Идеализм гастролей 1969 года закончился. Тур 1972 года был циничным. В нем принимали участие: Truman Capote, Terry Southern, Princess Lee Radziwill, и Robert Frank. В путешествии их сопровождали врачи, дилеры, толпы поклонниц. Большие сцены секса и наркотиков. Я мог бы описать вам в интимных деталях их публичные выходки, оскорбляющие общественность, и оргии, свидетелем которых я был, и в которых участвовал во время тура. Но достаточно увидеть это один раз - феттучини на бархатной обивке, горячая моча, льющаяся на густой ковер, волны извергающейся спермы, кажется, что они текут непрерывно. Так сказать, увидев одно, ты увидишь всё. Вариации незначительны.»
(Так пишет Стенли Бут в своей книге «Кейт: Стоя в тени»).

Тур 72-го стал известен под другим названием – тур Восхода Кокаина и Текилы, или STP, Stones Touring Party (Команда Тура Стоунз). Он был мифологизирован благодаря описанию Стенли Бута, приведенному выше. Лично я никогда не видел ничего подобного. Должно быть, Стенли сильно преувеличивает, либо он был в то время слишком невинным мальчиком.
В тот период мы не могли зарезервировать места в каком-либо отеле классом выше, чем Holiday Inn. Мы начали бронировать целые этажи, не допуская туда посторонних, чтобы для некоторых из нас – для таких, как я - обеспечить конфиденциальность и безопасность. Только так мы могли быть уверены, что во время наших вечеринок мы сможем держать ситуацию под контролем, или хотя бы получим предупреждение в случае опасности. Весь антураж создавали толпы дорожных менеджеров и техников, разных прихлебателей и поклонниц. Первый раз мы путешествовали на специально арендованном самолете с нашим фирменным языком, нарисованным на борту. Мы стали нацией пиратов, которые огромной толпой передвигаются по миру под своим флагом, со своими адвокатами, клоунами, обслуживающим персоналом. Тур включал в себя тридцать городов Северной Америки. Почти в каждом городе наше выступление открывал Стиви Уандер, тогда ему было всего двадцать два года.
..........

С нами был дорожный врач, назовем его доктор Билл. В его обязанности входило оказывать неотложную медицинскую помощь. Мик, которого очень нервировали люди, пытающиеся добраться до него – ему поступали угрозы, были сумасшедшие, зацикленные на нем; Ангелы хотели его смерти – хотел, чтобы рядом был доктор, который мог бы спасти ему жизнь в случае, если он получит огнестрельное ранение на сцене. Но у самого доктора Билла был свой интерес – он ездил с нами ради того, чтобы заниматься сексом с нашими поклонницами. И, будучи довольно молодым и симпатичным, он получал то, что хотел. Он напечатал визитки: “Доктор Билл. Врач Rolling Stones”. Он делал вылазки в зрительскую аудиторию перед каждым нашим выходом на сцену, и раздавал по двадцать или тридцать таких визиток самым красивым и привлекательным девушкам, даже если они были с парнями. На обратной стороне он писал название нашего отеля и номер телефона. И даже те девушки, которые были с парнями, шли домой, а затем возвращались. Они предъявляли эту визитку охраннику, и доктор Билл знал, что из шести-семи девушек, которые приходили, одну или двух он может заполучить себе, если скажет им, что ведет их знакомить с нами. Каждую ночь он трахал какую-нибудь из них. Кроме того, у него был чемоданчик, в котором было много препаратов, всё, что хочешь, например Demerol. Он мог выписывать рецепты в каждом городе. Обычно мы посылали к нему в комнату девчонок, чтобы взять у него пакет с медикаментами. В его комнате собиралась целая очередь с пакетами, полными использованных шприцов, когда он выдавал Demerol.
В Чикаго была острая нехватка гостиничных номеров, это добавило нам проблем. И тогда Хью Хефнер решил, что будет забавным пригласить некоторых из нас остановиться в Playboy Mansion. [Хью Хефнер – основатель журнала “Playboy” (Прим. перев.)]. Я думаю, что он пожалел об этом. Что за чудак, этот Хью Хефнер. Нам приходилось иметь дело с сутенерами разного уровня, от низших до высших. Хефнер был из высших, но, тем не менее, он всё-таки был сутенером. Он предоставил место для Stones, и мы провели там целую неделю. И все эти ныряния в сауне, эти девочки-зайчики, это было не что иное, как публичный дом, который мне на самом деле не понравился. Хотя мои воспоминания об этом очень и очень туманны. Помню, мы повеселились там немножко. Мы отрывались там на полную катушку. Незадолго до нашего визита на Хефнера было совершено покушение, поэтому по всему дому ходили вооруженные до зубов охранники, это напоминало режим военной диктатуры. Но мы с Бобби старались скрыться от них, а также от туристов, которые приезжали посмотреть на нашу игру в Playboy Mansion, мы развлекались по-своему, когда нас никто не видел. С нами был наш доктор, и мы хотели снять для него одну из девочек-зайчиков. Нам предложили сделку: “Вы приносите нам пакет с наличными, и можете взять Дэби”. Я чувствовал, что уж теперь-то доктор выпишет мне рецепт, по максимуму.
Мы с Бобби зашли чересчур далеко в своей игре, когда устроили пожар в ванной. Ну, это сделали не мы, а допинг. В этом не наша вина. Мы с Бобби просто сидели в туалете, в удобном, хорошем туалете на полу, и у нас с собой была сумка нашего доктора, и мы просто стали вытаскивать из нее всё подряд. “Интересно, как это действует?” Бах. И в какой-то момент всё заволокло не то туманом, не то дымом. Бобби говорит: “Как-то здесь дымно”. Я смотрю на Бобби и не вижу его. И шторы потихоньку тлеют, всё как в лучшие времена. Его уже совсем не видно, он исчез в этом тумане. “Да, мне кажется, здесь немного дымно”. На самом деле это была запоздалая реакция. Вдруг в дверь начали барабанить, и сработала пожарная сигнализация – бип, бип, бип. “Что это за шум, Боб?” – “Не знаю, может надо открыть окно?” Кто-то кричит через дверь: “Вы в порядке?” - “О, да, у нас всё отлично, всё зашибись, мужик!” Потом он ушел, а мы сидели и не могли сообразить, что нам делать. Может быть, по-хорошему выйти и заплатить за ремонт? А чуть позже раздался стук в дверь, официанты и какие-то парни в черных костюмах принесли вёдра с водой. Они выбили дверь, а мы сидели на полу, неподвижно глядя перед собой. Я сказал: “Мы могли бы сделать это сами. Как вы смеете вторгаться в нашу частную жизнь?” Вскоре после этого Хью переехал в Лос-Анджелес.

Некоторые события тех безумных ночей совершенно выпали из моей памяти, и я мог поверить в то, что они действительно происходили, только из-за неопровержимых доказательств. Не удивительно, что я славился своими вечеринками! Считайте, что вечеринка удалась, если на утро вы не можете ничего вспомнить. Вы узнаёте от других людей, что вы делали вчера. “Ты что, не помнишь, как ты стрелял из пистолета? Подними ковер, мужик, и посмотри на эти дыры”. Я испытывал смущение и некоторое чувство вины. “Ты не можешь это вспомнить? Как ты залез на люстру, чтобы тебя никто не смог достать, вытащил свой член, и стал заворачивать его в пятифунтовую банкноту?” Нет, я ничего об этом не помню. Трудно объяснить, почему наши вечеринки принимали такие масштабы. Вы не говорили: о’кей, давайте сегодня устроим вечеринку. Это начиналось само собой. Я полагаю, в этом было бессознательное желание отключиться от всего. Работая в группе, вы много времени проводите в замкнутом пространстве, и ваша известность становится для вас тюрьмой. Вам просто хочется на несколько часов перестать быть собой. Когда я не осознаю сам себя, я могу импровизировать. Видимо, это один из моих чудесных трюков. Я стараюсь не терять контакт с Кейтом Ричардсом, которого я знаю. Но я знаю и другого человека, который скрывается во мне. Самые интересные истории происходят со мной именно тогда, когда меня на самом деле там нет, или, по крайней мере, я себя не осознаю. Очевидно, я совершаю какие-то действия, потому что слишком многие люди это подтверждают, но я могу дойти до такой точки, особенно если сижу несколько дней на кокаине, когда я просто ломаюсь, мне кажется, что я уже сплю, и всё происходит со мной во сне, а в реальности начинаю делать всякие непотребные вещи. Это называется выйти за рамки. Но никто мне так и не показал, насколько далеко простираются эти рамки. Наступает вдруг такой момент, когда отключаешься от всего, потому что ты зашел слишком далеко, но это просто очень весело, и ты пишешь песни, и вокруг собираются какие-то подруги и друзья, которые тебя подзаряжают, и даже когда рубильник выключается, ты продолжаешь двигаться. Это как будто включается другой генератор, но сознание и память полностью отключены.

Мой друг Фредди Сесслер хранил множество таких историй обо мне, упокой Господь его душу. Еще одно воспоминание, связанное с люстрами, может быть классифицировано как смертельно опасное приключение. Я записал эту историю в свою тетрадь под названием “Небесное ружье”.
«Одна леди (без имени), которую я развлекал, была от меня в таком восторге, что решила тоже развлечь меня. Она скинула с себя всю одежду, подпрыгнула и уцепилась за огромную люстру, висящую на потолке. Затем она стала исполнять сложные гимнастические упражнения, так что лучи света замелькали по всей комнате. Это было очень прикольно. Затем, с проворностью акробата, она отпустила руки и приземлилась прямо на диван рядом со мной. В этот момент люстра сорвалась с потолка и рухнула на пол. Мы с ней истерически хохотали, прижавшись друг к другу, когда осколки хрусталя дождем посыпались на нас. А потом стало ещё прикольнее.»
..........