Глава вторая севастопольские хроники. Продолжение

— июля 1994 года

Лушников, ночевавший в доме, встал первым и развил бурную деятельность. Настолько бурную и целенаправленную, что мы были готовы к выходу и сознательным действиям уже через полчаса. Удивительный Саня человек, на одной его энергии можно ракету в космос запустить.

Ломанову предстояло опросить друзей Сотникова, мы же с Лушниковым должны были отправляться в госпиталь. Марина ехала с нами. Атмосфера напряженности, оставившая было меня вчера вечером, вновь сгустилась, когда мы выехали с нашей тихой улочки, носившей имя «Виноградная», на городское шоссе. За нами следовала серая «пятерка», настолько явно, что даже Марина обратила внимание. Герберт, как-то хитро проехав через пыльные переулки и полуразрушенные арки, сумел от нее оторваться, но у госпиталя она вновь материализовалась, будто ее пассажиры прекрасно знали, куда мы едем.

В госпитале нас поджидал «сюрприз». Честное слово, это было в духе дурного детектива. Хотя и на собственном опыте я сталкивался с этим нехитрым приемом. Мог бы, в конце концов, предугадать хоть раз в жизни! Но опять оказался идиотом!

Ночью Сотников умер.

По всему выходило, что не по собственной инициативе. Грызун сделал предположение об отравлении:

— Возможно, ему просто сделали укол. Это трудно определить, потому что он у нас и так весь иголками был истыкан.

Дежурная медсестра, рыдая, сказала, что заснула-то ночью всего на полчаса, не больше. Мы оказались у разбитого корыта — труп Сотникова уже увезли на вскрытие, никто ничего не знал, не видел и не слышал...

...Начальник госпиталя, капитан первого ранга Хомяков Илья Ильич, оказался высоким плотным человеком лет сорока пяти, со спортивной фигурой и большими залысинами. Он восседал в своем кабинете, словно на троне, было видно, что здесь он — царь и бог. Однако Хомяков делал вид, что готов ответить на мои вопросы. Даже с удовольствием.

Прежде чем задать первый вопрос, я успел про себя улыбнуться — похоже, что фамилии всех врачей этого заведения из одного отряда. Отряда грызунов. Я бы не удивился, если бы встретил Мышкина, Бурундукова, Суркова и, например, Пасюка. Есть же такая украинская фамилия.

Хомяков заметно нервничал. Он явно собирался выдать мне заранее подготовленный ответ на вопрос об омнопоне, который вкололи Сотникову именно за полчаса до нашего приезда, а также о скоропостижной смерти их подопечного. Но я не люблю домашних заготовок. Обычно более искренне люди отвечают на вопросы неожиданные:

— В ваш ли госпиталь привезли единственного спасшегося матроса с яхты «Глория»?

— Да, — коротко ответил Хомяков.

— Он успел что-либо рассказать?

— Нет. Его доставили в бессознательном состоянии. Он слишком долго боролся за жизнь, на саму жизнь сил у него уже не осталось...

Это был как раз тот случай, когда я мог отдать руку на отсечение, что человек не врет. Об этом он говорил с абсолютно чистой совестью. Все именно так и было. О Сотникове, я был уверен, он ничего не скажет. Возможно, я сгущал краски, но уж больно все это мне не нравилось.

Когда я встал и попрощался, я увидел искреннее изумление на лице капитана первого ранга, так и не преподнесшего мне тщательно сварганенной речи.

Я спустился на этаж ниже, где оставил Марину утешать рыдающую медсестру. Лушников помахал мне из дальнего конца коридора, жестами объяснив, что ждет внизу.

Медсестра сидела в своей дежурке, как бедная родственница, сжавшись в комочек на самом краешке больничной кушетки. Марина нервно ходила из угла в угол и что-то убедительно и быстро говорила ей. Когда я вошел, повисла мгновенная и тяжелая тишина. Обе женщины посмотрели на меня. Сестра — затравленным зверьком, Марина с надеждой и нетерпением. Я тоже молчал.

— Лена, ну вот и Александр Борисович! Расскажи ему сама то, что рассказала мне. Это очень, очень важно. — Марина выделила голосом двойное «очень».

Голос ее звучал не настойчиво, а как-то мягко и твердо одновременно. Я и не подозревал, что в хрупкой, веселой девушке таится такая сила убеждения.

Лена молча показала рукой на дверь. Я понял и прикрыл дверь. Наконец она заговорила.

Лена Красовская заступила на суточное дежурство вчера, в девять часов утра. День выдался обыкновенный. В хирургическом отделении был только один тяжелый больной — молодой лейтенант с пулевым ранением в живот. Дежурство проходило в обычных процедурах: уколы, смена капельниц, измерение температуры. У старшины со сломанной лодыжкой неожиданно разболелось ухо, пришлось вызывать лора из соседнего отделения, в общем, привычная суета.

После отбоя и вечерних уколов отделение наконец стихло. В коридоре погасили верхний свет, и Лена поставила чайник. У нее было полчаса до вечернего фильма. Телевизор стоял в холле. В случае, если какой-нибудь больной нуждался в помощи, звонок она могла услышать.

Чайник закипал, когда в дежурку заглянул новенький медбрат из урологического отделения.

— Позвольте представиться, меня зовут Василий, я теперь этажом ниже, в урологии, обосновался, коллегам можно называть меня Васей. — Он вошел в дежурку с бутылкой красного вина.

Он так широко улыбался, что создавалось впечатление, будто несказанно рад и тому, что работает в урологии, и тому, что его можно называть просто Вася.

— Я теперь здесь, надеюсь, буду долго работать, так что хочу познакомиться со всеми, особенно с такими симпатичными.

— Лена, — представилась она.

Вася был среднего роста, улыбчивый и явно не из тех, кто сразу начинает приставать. Поэтому Лена даже обрадовалась, что будет с кем разделить вечерний чай и поболтать, проигнорировав надоевший телесериал. А уж вино... Ну, такое слабое при привычке-то к настоящему, хоть и разбавленному, медицинскому спирту вообще сущий пустяк. Но приятно.

Она помыла стаканы, разглядывая неожиданного визитера. У него было обычное, чуть скуластое лицо, живые карие глаза. Немного портила его нижняя челюсть, тяжеловатая и слегка выдвинутая вперед. Однако ослепительная улыбка и хорошие зубы скрашивали этот недостаток.

Он сразу стал рассказывать какие-то веселые байки из своей прошлой армейской жизни. Про горячий борщ, который заливали новичкам в сапоги, про тупых старшин и остроумных рядовых. Хотя Лена давно работала в военном госпитале и знала армейский фольклор назубок, она все равно смеялась. Вася разлил по мензуркам вино, и тут ее отвлек звонок больного из шестой палаты.

Она оставила Васю и отправилась туда. Старшина со сломанной лодыжкой и стрелявшим ухом просил обезболивающий укольчик. Лена ограничила его таблеткой анальгина — обезболивающее выдавалось только по распоряжению завотделением или лечащего врача. Потом они с Васей выпили...

— Больше я ничего не помню, словно провалилась в темную яму. — Лена всхлипнула.

— Вы думаете, он подсыпал вам что-то в вино? — спросил я.

— Я уверена. Со мной такого никогда не было.

— Почему же вы сразу нам об этом не рассказали?

Лена посмотрела на дверь, на меня, а потом на Марину, как бы ища у нее защиты.

— Саша, я обещала, что, кроме нас, об этом никто не будет знать, — сказала Марина, успокаивающе поглаживая Лену по плечу.

— Я тоже вам это обещаю, — сказал я.

— Когда утром выяснилось, что Сотников умер, я сразу подумала на этого Васю. Позвонила девочкам из урологии, они сказали, что никаких новых сотрудников у них нет... Я совсем растерялась. Не знала, что делать, куда бежать. Как раз в это время приехал наш главный. Он меня вызвал к себе. Ему я все рассказала. Он велел мне обо всем молчать, сказать, что я случайно заснула. Обещал не увольнять.

Она опять зарыдала, пытаясь сказать что-то еще. Я едва разобрал, что она говорит:

— Так жалко лейтенантика, такой молоденький... Это все я виновата...

Лушников ждал нас на первом этаже в холле. Я был на взводе. Похоже, эти сволочи то ли по глупости, то ли по злобе все сговорились. У меня складывалось такое впечатление, что и Грызун, и Хомяков говорят с чужого голоса...

Тут еще Пушников дернул меня за рукав:

— Смотри-ка, Сашок, вон наши караульщики. На посту стоят. Нас, дорогих и любимых, поджидают.

Метрах в пятидесяти перед выходом из госпиталя стоял давешний «жигуленок». Я разглядел, что один тип сидит за рулем, а второй, опершись локтем на крышу автомобиля, курит, наблюдая за стеклянным подъездом выхода. План маленькой, но сладкой мести, созрел моментально. Я, наверное, был не прав, но мне просто необходимо было на ком-то выместить свою злость.

— Давай-ка их немножко проучим, чтоб знали, что нос в чужие дела совать неприлично, — предложил я Лушникову.

Тот немедленно согласился, и я отдал распоряжения:

— Марина, жди нас здесь. Саш, заходи слева, блокируй правую дверцу, чтобы тот, что в машине, не мог вылезти. А с этим я сейчас поговорю.

Мы с Лушниковым вышли из подъезда, громко хлопнув дверью. Те двое сразу уставились на нас. Я пошел быстрыми шагами вперед, по направлению к ним. Лушников — как бы в сторону. Эти двое сразу сделали вид, что беседуют между собой. Я ускорил шаги.

Подойдя вплотную к тому, что курил, я боковым зрением увидел, что Сане до машины осталось шага три-четыре. Я грудью попер на курившего.

— Ты чего здесь куришь?! — сделав страшные глаза, прошипел я.

Тот попытался отпрянуть, но я так поставил правую ногу, что он вынужден был прижаться к борту машины. В этот-то момент я и зажал между указательным и средним пальцами его длинный нос, словно специально приспособленный для этого приемчика, который в народе зовется «сливой». Оттого что кончик зажатого носа становится круглым и синим, как вышеупомянутый фрукт.

— Ты, падла, — ласково сказал я «сливе», — если не умеешь висеть на хвосте, скажи своим начальникам, чтобы перевели тебя в говновозы, а то ты очень плохо кончишь.

Лушников тем временем через открытое окно заглядывал в салон и мило улыбался шоферу:

— Не надо, ребята, а? — он был сама доброжелательность.

Если бы они были ни при чем или хотя бы посмелее, то нам бы не избежать небольшой драки. Но рыло, у них точно было в пуху, потому что они все стерпели и на нашу просьбу убраться отреагировали вполне адекватно. И мирно.

Хреново нынче у спецслужб с кадрами. Где они только таких молокососов насобирали? Не иначе как операцию по подбору сотрудников с особой тщательностью проводили. В кружках по домоводству и вязанию.

Как и договаривались, мы подобрали Ломанова у памятника погибшим кораблям, и все вместе отправились обедать в небольшой ресторанчик на берегу под названием «Лев». Имелся в виду то ли Лев Толстой, воевавший некогда в этих краях, то ли просто царь зверей. Лушников пообещал замечательную уху.

Наверное, со стороны мы напоминали известную картину «Военный совет в Филях». Мы и в самом деле, выслушав отчет Ломанова, обсуждали план «военных» действий.

Ломанов встретился с Галей, подругой убитого Сотникова, и с мичманом Петренко. Именно с ними Сотников был в тот вечер в «Марсе».

Галю Ломанов застал на работе. Она была приемщицей в ателье Дома быта. Клиентов поутру не было, поэтому они спокойно могли поговорить. Галя оказалась миловидной, склонной к полноте блондинкой, не лишенной определенного обаяния. Говорила она с украинским, точнее южно-российским, акцентом, смягчая согласные и как бы торопливо. Отпечаток несчастья слегка туманил ее голубые глаза, но природная жизнерадостность позволяла ей держаться достаточно непринужденно.

Ничего нового, кроме того, что она уже рассказывала Лушникову, а он нам, она сообщить не могла. Лишь подробнее описала лейтенанта, с которым ушел из кафе Сотников.

«Среднего роста, складный такой, скуластенький, глаза не то темно-серые, не то карие. Волосы стрижены не очень коротко, но аккуратно, тоже темные. Особые приметы? Ну вот челюсть нижняя такая вперед, как у Высоцкого. Я не расслышала, что он Володе сказал, но у Володи лицо сразу такое сделалось... Ну, не злое, а строгое, что ли...» — видимо, очень хорошо копировал Галину речь Ломанов.

При словах о выдвинутой челюсти мы с Мариной переглянулись. Я, взяв с присутствующих слово молчать, рассказал о «Васе из урологии». Похоже, что лейтенант из кафе и этот «Вася» одно и то же лицо.

Мичмана Петренко Ломанов застал буквально на чемоданах. Через час тот должен был отбыть в командировку в Курск — за пополнением. Только-только начинался новый призыв.

«Наших-то матросиков с катера на Север всех до одного услали. Родимый двести семьдесят пятый на прикол поставили. Это та яхта с мертвецами принесла нам несчастье. И в Вовку, я уверен, через нее стрельнули. Он, дурень, везде ходил и хвастал, что такое видел! А что он там видел? Да ни хрена не видел. Там и не было-то никого... Особисты его последнее время чуть ли не семь раз на дню вызывали. Из Москвы какие-то типы приезжали. Да хрен я на них всех положил, не боюсь никого. Куда они мичмана Петренко сослать могут? На Северный флот? Я и там не пропаду. А вот Вовка трепался зря. Кому-то эта яхта явно поперек горла встала. С меня-то какой спрос? Я на собственной палубе сидел, никуда не лез. И не полезу».

Военный совет в севастопольских Филях постановил: Пушников едет к «безопасникам» Украины, то есть к полковнику Иванову. Турецкий встречается с особистами штаба РФ, господами Непейводой и Ульяновым, а Марина с Ломановым купаются в Черном море до потери сознания.

Возражений я не принимал. Ни в какой форме.

Майор Непейвода пригласил меня в свой кабинет. Он был чрезвычайно любезен и уклончив. Я бы предпочел, чтобы меня обложили трехэтажным матом, но снабдили некоторой полезной информацией, чем поили бы чаем с сушками и мармеладом, расспрашивали о Москве и жаловались на непрофессионализм украинских коллег. В последнем вопросе я Непейводу не мог не поддержать. Он искренне развеселился, когда я ему поведал историю, случившуюся пару часов назад у военного госпиталя. И, как бы в обмен, немного рассказал о «мертвой яхте».

— Веселенькое дельце эта вражда. Я в какие-то моменты начинаю от этого получать удовольствие. Хотя по большей части мы с украинской разведкой только друг другу мешаем. Ну да Бог с ними. Скажу я вам, что если вас всерьез интересует история с этой яхтой, то концы надо не здесь искать, а у вас в Москве. Я — что? Пришел, взял, передал. Пришили их там всех. — Непейвода тяжело вздохнул.

Я было подумал, что он умолк насовсем, но он вновь заговорил:

Меня, честно говоря, все это несколько возмутило. Я, может быть, птица и не того полета, но, знаете ли, совсем уж за пешку играть не хочу. Потому и скажу вам то, что на самом деле не имею права говорить. Вы — представитель. Генеральной прокуратуры, которой еще можно доверять. Мы вынуждены были передать все документы и компьютерные материалы, обнаруженные на яхте, Службе внешней разведки. Я уверен, что только эти материалы могут пролить свет на таинственное происшествие. Мы ощущаем сильное давление из Москвы в этом деле. Попробуйте во всем разобраться, если у вас есть поддержка на таком уровне. Боюсь, что и в Москве вам не дадут глубоко копать, но попробуйте...

— Спасибо за ценную информацию, — я крепко пожал майору руку.

Я, конечно, догадывался, что какие-то материалы на яхте были обнаружены. Для этого много ума не надо. Но теперь я знал, о чем, впрочем, тоже догадывался, что судьба опять сводит меня с четырнадцатым домом в Кунцево. На этот раз можно попробовать выйти на них через связи Меркулова, Службу безопасности Президента и Главное управление охраны России. В крайнем случае непосредственно через генералов Коржакова и Барсукова. Здесь же этими связями козырять было опасно и бессмысленно. Все эти ведомства между собой никогда, наверное, в мире жить не будут.

Мне необходимо было встретиться еще и с полковником Ульяновым, чей служебный телефон глухо молчал. Получалось, что только через Непейводу я мог его разыскать. Пришлось применить банальный, но беспроигрышный прием.

— Скажите, как мне найти полковника Ульянова? У меня для него посылочка из Москвы.

Майор Непейвода понимающе усмехнулся:

— Байки свои, уважаемый, приберегите для девушек, а полковника Ульянова вы можете найти дома.

Он написал на листке бумаги телефон:

— Вот по этому номеру звоните. Возможно, он вам что-то и расскажет. Ему теперь нечего терять.

Приказом командующего он уволен в отставку. Выводы делайте сами. Примите к сведению мой совет: все, что от него услышите, делите, в лучшем случае, на семь, а то и на все четырнадцать. У него в последнее время наблюдались явные неполадки с головой. — Непейвода сделал характерный жест, будто ввинчивая указательный палец в висок.

Майор мне нравился все больше. Я думаю, что свой кабинет по утрам он проверяет лично. На предмет новых подслушивающих жучков. И расправляется с ними по-майорски — быстро и не без удовольствия. В противном случае, ему тоже недолго служить бы осталось.

Я решил наконец-то прогуляться по центру города, выпить где-нибудь кофе и позвонить Ульянову.

В открытом кафе около моря, судя по запаху, кофе варили вполне сносно. Я присел за крайний столик и закурил.

Я еще не успел докурить сигарету, как с чашечкой кофе в руках ко мне подошел и спросил разрешения присоединиться человек средних лет с военной выправкой. Согласно кивнув, я продолжал рассматривать потрясающего дизайна плакат на афишной тумбе неподалеку от кафе.

На плакате изображенный в профиль мужчина пристально смотрел двумя глазами, уместившимися в половине лица, на своих потенциальных пациентов. Доктор-гипнотизер Кривенко предлагал излечение гипнозом за один сеанс от алкоголизма и табакокурения. Люди с изможденными лицами в страхе убегали от громадной бутылки и свернутой в виде змеи сигареты. Глаза доктора, кроме странного расположения, обладали еще одной особенностью — в них отсутствовала напрочь радужная оболочка. Это были глаза, состоящие лишь из белков и зрачков. Очень концептуальный плакат.

— Если не ошибаюсь, вы и есть Турецкий Александр Борисович? — улыбаясь, спросил человек.

— Если вы спрашиваете об этом в такой форме, то сами знаете, что не ошибаетесь, — ответил я в тон ему и рискнул сделать козырной ход: —

А я, надо думать, имею честь видеть полковника Ульянова...

— Точно, Олега Ивановича, — протянул мне руку Ульянов. — Раньше бы меня с такой-то фамилией ни за что из рядов не уволили. Побоялись бы — вдруг родственник. Внучатый, к примеру, племянник.

Отставной полковник, потеряв службу, не потерял чувство юмора. Я понял, что с ним можно разговаривать откровенно.

— Я вас очень легко вычислил. Час назад вы вошли в здание штаба, чтобы встретиться, насколько я понимаю, с моими бывшими коллегами. Точнее — с майором Непейводой. Он вам и поведал об опальном полковнике и телефончик дал. Да что вам звонить, беспокоиться. Я теперь человек свободный, хожу, гуляю — вас поджидаю.

— Как же вы все-таки меня узнали?

— Пусть это останется моей маленькой профессиональной тайной.— Он хитро, прямо-таки поленински прищурился.

Батюшки! Неужто и впрямь внучатый племянник?

— Насколько я понимаю, вас интересует все это дело с яхтой и убитым американцем. Скажу вам сразу, непосредственно по поводу того, что там произошло, я вам ничего сказать не могу.

— Не можете или не хотите?

— Хочу, но не могу, — он рассмеялся как-то по-мальчишески. — Я не занимался этим делом, но, надеюсь, Коля Непейвода вам кое-что рассказал. Последнее время слишком многие этим делом интересуются. Зато я могу вам поведать о не менее занятных вещах, опосредованно связанных и с яхтой, точнее ее хозяином. Если хотите, конечно...

— Хочу и могу, — быстро ответил я.

Теперь мы рассмеялись вдвоем. Ничто так не сближает собеседников, прежде не знавших друг друга, как общий смех.

Но что-то во мне все же вызывало внутреннюю тревогу. Конечно, свою роль сыграло предупреждение Непейводы, но было что-то странное в мгновенных переходах Ульянова от смеха к жуткой серьезности. К тому же время от времени Ульянов оглядывался по сторонам.

— Я корреспонденту из Москвы, которого вы знаете, уже кое-что рассказал. Все это дело замешано на оружии. Сами понимать должны, что спор России с Украиной о Черноморском флоте не только политическое дело. Нынешнее командование интересует лишь ситуация хотя бы относительной стабильности. Поэтому они так и противятся любому переделу, перераспределению материальной части.

Львиная доля техники и вооружений значится теперь только на бумаге, а в действительности просто не существует. То есть существует, конечно, но не здесь, а где-нибудь в Африке или Иране. От Черноморского флота осталась одна внешняя оболочка. Скажу вам по особому секрету... — Ульянов посмотрел по сторонам и ниже склонился ко мне. Голос его звучал заговорщически: — Треть кораблей славного Черноморского флота представляет собой не настоящие боевые единицы, а фанерные муляжи. Например, противолодочный корабль «Киев». Все палубные надстройки на нем — из выкрашенной серой краской восьмимиллиметровой фанеры. Я даже знаю, кто ее флоту поставляет. Сумской деревообрабатывающий комбинат...

Он еще долго и с нарастающим воодушевлением что-то говорил, но я уже не слушал.

Передо мной сидел самый банальный сумасшедший. Только теперь я смог оценить тонкую усмешку майора Непейводы, не отговаривавшего меня от этой встречи. Неужели Петя Зотов такой простой вещи не понял и воспринял Ульянова с его россказнями всерьез? Или тогда тот нес не столь явную чепуху? Или Ульянова хорошо «подлечили»? Ответов на эти вопросы у меня не было. Зато стало понятно, что пора ретироваться. Это оказалось делом более сложным, чем встретиться, но я справился, причем достаточно вежливо. На прощание Ульянов настойчиво просил рассказать в Москве о его ценной информации. Пришлось пообещать.

...Наконец-то я мог двинуть на пляж, где мы условились встретиться с Мариной и Сережей. Ломанов плавал далеко в море, а Марина сторожила одежду. По-моему, она несколько халатно отнеслась к своей трудовой деятельности. Потому как просто загорала. Если бы я захотел, запросто мог бы унести не только одежду Ломанова, но и Маринин рюкзак, лежавший у нее в ногах. Для этого даже не надо было быть профессионалом.

— Привет, — сказал я ей как можно беззаботнее, — скучаете тут без меня?

— Да нет, не очень. — Надеюсь, она шутила.

— Пойдем искупаемся?

— А вещи?

Я рассмеялся:

— Из тебя все равно никудышный сторож.

Бросив шмотки на волю судьбы, мы, словно школьники младших классов, взялись за руки и побежали в воду. Но я был не столь безалаберным — навстречу нам из моря выходил Ломанов.

У самого берега визжали ребятишки. Один пацан с выгоревшими добела волосами пытался оседлать надувного дельфина. Тот, словно живая и скользкая рыба, вырывался из его рук. В какой-то момент мальчишке только-только удалось взобраться на дельфинью спину, как тотчас маленькая кудрявая девочка с громким смехом выдернула из дельфина затычку.

Я чувствовал себя таким вот полусдувшимся дельфином, плывя рядом с Мариной в глубину Черного моря. Но чудотворная вода постепенно излечивала меня.

Мы плыли брассом, как две белые московские лягушки, Марина пыталась меня растормошить, рассказывая про соседнюю компанию на пляже. Те дулись в преферанс на миллилитры.

— Представляешь, пять миллилитров вист, — веселилась Марина.

Вдалеке проплыл прогулочный катер, накатив легкую волну. Я лег на спину и, покачиваясь на волнах, как сквозь сон слушал болтовню Марины:

— Одна девица говорит: я уже на людей смотрю, как на карты. Идет парочка, а у меня в голове: марьяж пришел, одна взятка обеспечена. Мужик в плавках стоит, я ж его, как короля бланкового воспринимаю. Парень ей отвечает: они тебе скоро сниться начнут. Они мне и так снятся, девушка отвечает... А тебе что снилось, Саша?

Я не сразу понял, о чем она спрашивает меня. Она лежала рядом, тоже на спине, раскинув руки и ноги. Марина — морская, ей очень подходило ее имя. Наверное, она хотела, чтобы мне снилась она, но я ответил честно:

— Мне снилось море, Марина, море.

— Скажи, Саша, а почему того мальчика убили?

— Мальчик — это Сотников?

— Ты прекрасно понимаешь, о ком я говорю.

— Конечно, понимаю. Видишь ли, Марина... Представь себе картину: на волнах глубокого-глубокого, синего-синего моря качается яхта. Ее палуба залита кровью. И вот к этой яхте подходит пограничный катер. Командует им храбрый, но легкомысленный «мальчик», как ты сказала. Вместо того чтобы сразу вызвать на подмогу вертолет, мальчик сам лезет на эту яхту. Он никого там не находит. Все умерли. Все пассажиры исчезли...

— Их убили и увезли?

— Скорее — выбросили в море. Так вот, мальчик не находит никого и ничего, но своим друзьям он рассказывает, что видел что-то. Хвастается. Мальчишки любят хвастаться. Кто-то поверил, что мальчик видел что-то. И тогда к нему подсылают другого мальчика... Мальчик стреляет в мальчика, а потом мальчик приходит добивать мальчика...

— Не кричи, Саша, — тихо попросила Марина.

Разве я кричал? Да, конечно, кричал. Что вы

хотите, как не кричать — мальчики убивают мальчиков, а придется — и девочек.

— Извини, Мариша, — сказал я и перевернулся. — Поплыли к берегу.

Мы лежали на берегу и пили пиво. Сережа сгонял за ним в палатку. Цены, кстати, в палатках были в пересчете на рубли чуть ли не выше, чем в Москве. Так что не такими уж мы выходили миллионерами. Наше предполагаемое богатство оказалось призрачным. Крым все пересчитывал на доллары, как и Москва. Прямо-таки всеобщее озеленение.

— Привет честной компании, — раздался над нашими головами голос Лушникова. — Дайте пивка глотнуть, а то так и помереть недолго.

Он с удовольствием отпил, конечно же из моей банки. По опыту я знал, что после глотка Лушникова банку можно смело выбрасывать.

— Уф, спасен!

— Ну что, Саня, есть новости?

— Новости-то есть, но даже не знаю, с чего начать...

— Начни с начала, начни с нуля, как пелось в песне нашей юности, — предложил я.

— Собственно, одно новостью назвать нельзя. Полковник Иванов напустил вокруг себя такого тумана, будто он резидент одновременно трех разведок — украинской, американской, да еще и израильской. Вместо того чтобы говорить по делу, он учил меня жить. К моей фигуре привязался, спортом, говорит, надо заниматься.

Лушников совсем не критическим взглядом осмотрел себя и с недоумением фыркнул:

— Ну да хрен с ним, не было толку, да я и не слишком-то надеялся. Другая новость имеет к нам, кажется, самое непосредственное отношение. На двенадцатом километре Симферопольского шоссе найден труп молодого мужчины, убитого выстрелом в затылок.

— Ты туда, что ли, гонял? — спросил я.

Чего же я, по-твоему, такой взмыленный? Так вот, по всем приметам это и есть наш «Вася». Среднего роста, с характерно выдвинутой вперед нижней челюстью. Был он в гражданке, но в офицерских брюках и ботинках армейского образца. По всему выходит, что его убили прямо там, на месте. Никаких следов сопротивления не обнаружено. Скорее всего, он выехал туда на машине со знакомыми ему людьми. Тех было, видимо, двое. Они какое-то время стояли и, очевидно, спокойно беседовали метрах в десяти от шоссе. Там растут такие кусты, что если стоять за ними, то с дороги людей не видно. Следы шин указывают на то, что на обочине останавливалась машина. Скорее всего, «Волга». Зацепок мало, да и парень скорее всего был пришлым. Мы, конечно, разослали фотографии по всем ближайшим воинским частям, но больше для очистки совести. Вряд ли это что-нибудь даст.

— Ладно, все ясно, — сказал я. — Саня, когда ночные рейсы в Москву?

— Вы что, уже собрались обратно?

— Саня, ты же видишь, что здесь ничего не клеится. С этой стороны нам все концы отрубили. Мне так вообще с сумасшедшим полковником беседовать пришлось. Такого мне надолго хватит. Но дело не в этом. Я уже понял, что здесь нам не дадут работать. Только прибавится еще пара трупов да еще несколько сосланных, а толку — с гулькин нос. Кто-то нас здесь усердно пасет. Это вовсе не те топтуны в «Жигулях». Ведь кто-то же убрал «Васю»...

— Как?! Даже не покушав? — от изумления Оксана аж всплеснула руками.

— Иначе на самолет опоздаем, вы уж извините нас, Оксана, — Лушников взял огонь на себя.

Вскоре мы уже катили по направлению к Симферополю — наш самолет вылетал в час ночи.

Шел последний день июля, поэтому в пути нас застали сумерки. Это совершенно особое время суток, на юге оно очень коротко и быстро уступает место ночи с черным небом и яркими звездами. Но мы ехали в машине, как бы опережая ночь, и сумерки длились и длились. Огоньки зажигались прямо по пути нашего следования, превращаясь в длинную светящуюся полоску. Ночь догоняла нас.

В аэропорту Лушников проводил нас в бывший депутатский зал и ушел узнавать насчет рейса. Я почему-то почти не сомневался, что под конец еще какая-нибудь неприятность посетит нас. Уж так все складывалось — одно к одному. Я оказался прав. Рейс задерживался. Пока на час. Погода была, конечно, летная, но что-то происходило с горючим. Не понос, так золотуха, как говаривала моя бабушка.

Марина спала в мягком депутатском кресле, я вызвался сходить за выпивкой. Лушников настаивал на том, что нынче его очередь угощать.

— На посошок, Сашок, — приобняв меня за плечи, скаламбурил Саня.

В конце концов мы отправились вместе — он за выпивкой, я — звонить в Москву. К телефону-автомату я шел с мыслью заказать в аэропорт машину, но, взглянув на часы, набрал почему-то Любин номер. Люба не спала. Казалось, что она сидит у телефона и ждет моего звонка — трубку она сняла сразу. Голос ее звучал неожиданно близко, словно из соседней комнаты. Мы сговорились встретиться завтра вечером.

— Целую, — тихо сказала она на прощание.

— Целую, — почему-то тоже тихо ответил я...

Вылетели мы в три часа ночи, успев изрядно принять на грудь. Кажется, Лушников очень шумел и даже пел песню. Не исключено, что с ним вместе пел и я...

В самолете я быстро протрезвел. Что ж, думал я, мысленно подводя итоги, поймал я за лапу дохлого бобика. Кто-то сильно не хочет, чтобы мы узнали хоть что-нибудь. Дело Кларка было сокрыто за плотным черным занавесом, и стоило только подойти — не то чтобы заглянуть, как неведомая сила увеличивала плотность этой завесы...