Глава седьмая НА КРЮЧКЕ

июля 1994 года

Теймур Мурмедов очень гордился тем, что его родной дядя в свое время сменил Гейдара Алиева на посту председателя КГБ Азербайджана. Никакие «перестройки» на самом деле табель о рангах не поменяли. Знаменитая фраза «Кто был ничем, тот станет всем» сказана всего лишь для красного словца. Кто был всем, тот и останется всем. Никакие смены в парадном списке руководства не мешали солидным людям заниматься своими делами.

В советские времена им перепадали всяческие официальные блага, кормились они и от нефти.

В постсоветские — в нефтяном деле наступило полное раздолье, до такой степени, что пришлось наводить в нем порядок. Случалось, что одну и ту же партию нефти продавали несколько раз, причем и продавцы, и покупатели были каждый раз разные. Ничье — значит общее. Но деньги не бывают общими.

Клан, к которому принадлежал Теймур, попробовал взять дело в свои руки, и ему это почти удалось. Он состоял в основном из бывших сотрудников комитета, выходцев с юга республики, имевших давние серьезные связи с Турцией. Им противостоял другой бакинский клан, в который входили главным образом бывшие партийные деятели и работники МВД.

Кланы пытались договориться, чтобы разграничить сферы влияния. Большим козырем бывших гэбэшников были московские связи. Курировал их по поручению коллег Теймур, у которого и собственные связи в Москве были неплохи. Его бывшие сокурсники по МГИМО занимали разные ступени общественной лестницы. Одни возглавляли собственные крупные фирмы, другие — скромные подразделения в Министерстве внешних экономических связей.

Конечно, нефть можно было гнать напрямую из Азербайджана в Турцию или Иран, но гораздо выгоднее это было делать через Москву. Тем более что в Москву доставлялись одни лишь бумаги, а не многотонные цистерны.

В последнее время Теймур постоянно ощущал на себе чужой взгляд — за ним явно следили, причем достаточно профессионально. Так как, кроме этого взгляда, иных примет не было, он грешил на конкурентов и на всякий случай распорядился усилить охрану.

Белый «линкольн» Теймура мягко подкатил к офису фирмы «Лонг» на улице Бутлерова. Вчерашний телефонный разговор с главой фирмы господином Левашовым, двоюродным братом его однокурсника, окончательно решил вопрос о подписании серьезного и долгосрочного контракта, гораздо более выгодного, чем предлагал Буцков на вчерашней встрече. Буцкову он на всякий случай не отказал, но про себя подумал, что лучше с ним дела не иметь. Буцков был поопаснее даже «родных» гэбэшников.

Первым вышел охранник Мамед и оглядел улицу. Было тихо и спокойно, если не считать старушек, толпящихся возле продуктового магазина, в котором по старой памяти еще подкармливали пенсионеров, ветеранов и инвалидов. Затем вылез, придерживая полу пиджака, второй телохранитель, шкафоподобный Саша, которого все называли Алексом. Он кивнул Теймуру: мол, все в порядке, выходи. Его челюсти непрерывно двигались: Алекс безостановочно жевал резинку. Теймур вышел из своего роскошного автомобиля.

До дверей офиса было не больше пятнадцати шагов, но Теймур успел пройти лишь восемь: профессиональный снайпер беспощадным и холодным взглядом уже смотрел в окуляр оптического прицела.

Теймур упал лицом вперед, Мамед успел подхватить шефа, хотя это был уже не шеф, а его труп. Челюсти Алекса замерли. Он выхватил пистолет и стал осматриваться. Из дверей офиса высыпала местная охрана.

Никто не мог понять, откуда стреляли, — напротив, на другой стороне улицы Бутлерова, было множество зданий: какой-то институт, склады. Разноэтажные и разноцветные здания стояли сплошным рядом, только по окраске фасадов иногда можно было определить, где кончается одно строение и начинается другое. Стреляли явно с той стороны. Было понятно, что искать стрелявшего бессмысленно, хотя трое из местной охраны и побежали в сторону складов.

Конечно же никого не нашли.

Теймур умер на руках Мамеда, не приходя в сознание, — пуля попала точно в затылок.

Против смерти все московские связи бессильны, иногда они ее даже ускоряют.

Я брился, внимательно разглядывая свое лицо в зеркале. Не могу сказать, что мне очень-то нравился предмет бритья. Под глазами круги...

Не раз говорил себе: «Турецкий, откажись от последней рюмочки!» Интересно, сколько человек каждое утро во всех уголках земного шара повторяют эти укоризненные слова? Отказаться всякий бы отказался, но вот в чем загвоздка. Самое трудное, практически невозможное заключается в определении рюмочки предпоследней. Неплохо бы учредить премию тому гению, который придумает «определитель предпоследней рюмочки». Звучало бы неплохо — премия имени Турецкого!

Странно: посреди ночи я ведь проснулся с абсолютно свежей головой, способен был думать, размышлять. Потом забылся на каких-то пару часов, и на тебе! Сработал эффект последней рюмочки.

«Итак, что у меня на сегодня?» — думал я, катя по утренней Москве.

Жара немного спала, и народ на тротуарах сразу стал шевелиться побыстрее. Ветерок в раскрытое окно приятно холодил висок. Было так хорошо на улице, что я почувствовал, как круги под глазами исчезают сами собой.

Так что же все-таки у нас на сегодня? Ломанов раскопал не только какие-то материалы на Буцкова, который фигурировал в телефонах Ричмонда, но и связался с журналистом из «Сегодня», побывавшим в Севастополе и написавшим о смерти Кларка. Оказалось, что Петр Зотов служил в Афгане в роте самого Буцкова. Хорошенький узелок завязывается. Эти бывшие «афганцы» крепко держатся друг за друга. Пропуск я заказал еще вчера и, кажется, не опаздываю.

Нет, все-таки опоздал.

Они тут, похоже, не скучали. Ломанов, очевидно, не рискнул в мое отсутствие принять Зотова в моем кабинете. А может быть, им было приятнее общаться с Верочкой? Верочка сегодня просто цвела. Вместо одного сразу два поклонника, один другого краше. Троица распивала чаи, немилосердно гоняя пакетики чаю по огромным кружкам алюминиевыми ложками.

Я, конечно, извинился, но напустил на себя самый строгий вид, как будто не я, а они опоздали. Но они не обратили на мою строгость никакого внимания. Нет в нынешней молодежи трепета перед старшими. Ну нет — и не надо.

Я пригласил их в кабинет, усадил в кресла и разрешил курить.

Петр Зотов оказался разговорчивым молодым человеком, чуть запинающимся на согласных. Довольно высокий, худой, но крепкий, с жизнерадостной улыбкой и, вероятно, таким же нравом. Круглые карие глаза, улыбка до ушей — он чем-то напоминал подросшего, уже похожего на взрослого пса, но все же щенка породы эрдельтерьеров. Во всяком случае, на криминального репортера он походил меньше всего. Впрочем, говорят, у эрделей идеальный нюх.

— Турецкий, Александр Борисович.

— Зотов, Петр Сергеевич, можно п-просто — Петя. — Он широко улыбнулся, и мы обменялись рукопожатием.

Рука его оказалась сухой и крепкой.

— Каким видом спорта изволите заниматься? — Самое трудное — это начать беседу, а такие ничего не значащие вопросы как раз для того и созданы.

— Когда-то немного занимался боксом, сейчас — ушу, каждое утро бегаю, но, думаю, по нынешним временам лучше всего в тир ходить. Или трофейный «шмайссер» под подушкой держать, да любимые органы не разрешают. Объясните мне, Александр Б-борисович, почему эти с-самые любимые органы к нашему брату журналисту столь суровы?

— Да ведь и вы им спуску не даете.

— Но в-все-таки иногда создается впечатление, что не преступники, а журналисты г-главные враги народа. Но это я т-так, к слову. Я понял, ч-что в-вас интерес-сует Б-буцков? — Зотов немного разволновался, перейдя к Буцкову, потому как запинание на согласных резко усилилось.

— Мы, конечно, кое-что о нем знаем, — сказал я, стараясь не показать, что знаем мы мало. — Но вы-то знаете его давно, причем могли наблюдать в экстремальных ситуациях.

— Н-наб-блюдать... Эт-то в-в-вы хорошо с-с-сказ-за-ли... — с горечью заметил Петя.

Похоже, Петя всерьез интересовался Буцковым, потому как достаточно подробно знал армейскую часть его биографии. Свой рассказ он начал издалека.

Старший лейтенант Андрей Буцков попал в Афганистан, можно сказать, по собственному желанию. К тому времени он занимал довольно бессмысленную, но спокойную должность помощника по комсомольской работе начальника политотдела пехотного полка, дислоцированного на окраине тихого Таллина. Тогда еще Таллин был советским и второе «н» к окончанию своему присоединить не успел.

Буцкову светила обычная и спокойная политотдельская карьера — замполит батальона (роту он уже благополучно проскочил, отсидевши в штабе), заместитель начальника политотдела полка, Военно-политическая академия имени Ленина, что в Москве рядом с Театром Моссовета и Концертным залом Чайковского, а там, глядишь, и в самой Москве можно было бы зацепиться. Остаться в Москве при Генштабе, в Главном политуправлении или в Минобороны считалось едва ли не пределом мечтаний.

Но жизнью человека, особенно военного, часто распоряжаются обстоятельства, от него не зависящие. Как ни ненавидел Буцков заступать в наряд дежурным по части, все-таки ему раз в пару месяцев ускользнуть от этой противной обязанности не удавалось. Солдаты были бестолковы, особенно из Средней Азии, так что дежурить приходилось всерьез: обходить несколько раз за ночь караулы, вытаскивая заснувших бойцов из кабин автомобилей в автопарке, спать, если это можно так назвать, в маленькой, тесной дежурке на жестком топчане, не снимая сапог. И переживать всякие иные «прелести».

В тот, последний раз, он заступил дежурным вместо запившего Карасева. Пил Карасев, а «лавры» пожинал Буцков.

Молоденький солдатик по фамилии, кажется, Нурмухаммедов ему сразу не понравился: забитый, грязный, с затравленным взглядом — из тех, кого в армии называют «чмо». Другие солдаты из караула, а уж тем более сержант Буздаков, караулом командовавший, шпыняли его, особо не стесняясь даже присутствия Буцкова. Той ночью все и случилось.

«Чмо», когда его, как рассказывали потом бойцы, во время полагавшегося ему отдыха заставили счищать снег с территории перед караулкой, в отчаянии и полном обалдении расстрелял полмагазина в сослуживцев. Он громко орал что-то на своем тарабарском языке, и слезы заливали его лицо. Он убил двух рядовых и ранил ефрейтора. Потом с автоматом убежал за ворота части.

Полк подняли в ружье.

Но никаких особых мер не понадобилось. Нурмухаммедов никуда уходить не собирался, просто сидел среди голых холодных кустов напротив части и выл, зажав между коленями автомат. Буцков, совсем не прячась, только держа правую руку на раскрытой кобуре, подошел к нему и отобрал автомат.

Потом был, как водится, показательный суд. Нурмухаммедову дали несколько лет дисбата, приняв во внимание, что он был в состоянии аффекта. В тот же дисбат загремел и сержант Буздаков за «неуставные отношения».

Больше всех пострадал, не считая убитых, сам Буцков. У него оставался один выбор: или сгнить заживо в какой-нибудь островной роте, или писать рапорт в Афганистан. Афган тогда все списывал.

— А ты как попал в Афган? — спросил я Петю, который нервно закурил.

Я чувствовал, что ему необходима небольшая передышка. В моем представлении его образ веселого щенка совсем не вязался со страшной войной, тем более что мальчик был явно из приличной семьи. Впрочем, не такой уж он и мальчик.

— К-как попал? К-как все. Забрили — и под ружье. Я учился тогда на журфаке, на втором курсе. Одна сволочь меня с «Архипеллагом» з-заложила. Тогда в Сибирь за ч-чтиво уже не ссылали, н-но из университета п-поперли к-как миленького. «Милые люди» из П-пятого уп-правления предлагали п-помочь. Но уж очень мне этого н-не хотелось. Тогда-то они и п-пообещали п-пристроить меня в Афган. И п-пристроили...

И Петя продолжил свой рассказ.

Зотов был в Афганистане уже третий месяц, когда их роту принял старший лейтенант Буцков вместо убитого во время патрулирования дороги в Кабул капитана Елисеева. Историю Буцкова, «переквалифицировавшегося» из помощников по комсомолу в командиры боевой роты, Зотову рассказал замполит капитан Егоров, с которым Зотова связывали дружеские отношения. Во-первых, когда рядышком лежишь под огнем, отношения завязываются сами собой. Во-вторых, даже в Афгане никто не отменял обязательность комсомольских собраний, а точнее их протоколов. Собраний как таковых практически не было, а протоколы с потрясавшей Егорова изобретательностью сочинял Зотов. Он же оформлял «Боевой листок» и писал для него заметки.

Поначалу Буцков пытался навести «порядок», в понятие которого у него прежде всего входило запрещение «травки». Но это его желание встретилось с таким невиданным упорством подчиненных, что он быстро понял: если слишком настаивать, то в какой-нибудь случайной перестрелке с «духами» можно получить целенаправленную «шальную» пулю в затылок. Со временем он и сам пристрастился к «травке», но всегда знал меру.

В ту пору в их краях стояло относительное затишье. Основные боевые действия переместились к югу. В задачу роты Буцкова входило постоянное патрулирование дороги и иногда — сопровождение грузов, следовавших на Кабул. Как и всякое затишье во время войны, оно оказалось чреватым самыми неожиданными последствиями.

Рота дислоцировалась в чистом поле: большие армейские палатки, автопарк, склад ГСМ, хилая «колючка» вокруг, пять караульных постов. Ближайшее селение, в которое, по слухам, регулярно наведывались «духи», находилось в шести километрах к востоку от расположения роты.

Тот черный день, точнее, черная ночь случилась с субботы на воскресенье. Так совпало, что в субботу пригнали цистерну с водой для бани, а у знакомых водителей из большого каравана бойцы прикупили спирт. К ночи подрались знатно.

Буцков загонял бойцов в палатки под дулом пистолета. Замполит накануне уехал в Кабул, а Буцкову надо было обязательно попасть в расположение полка. Телефонистки обещали ему почти стопроцентный разговор с Ивановом, где жили его старенькие родители, — отец тяжело болел. За себя он оставил лейтенанта Долю.

Этот Доля был примечательная личность. Он окончил Московский институт связи с отличием, а в армию попал обыкновенным двухгодичником. К удивлению начальства узла связи Генштаба, куда Игоря Долю взяли, как классного специалиста по радиооборудованию, этот лейтенантик написал рапорт с просьбой послать его в Афганистан. Там он стал командиром взвода связи — вся-то связь была полторы радиостанции.

Другие офицеры, вырвавшись в Кабул, волокли с его базаров все что ни попадя и отправляли в Союз (попутно не брезгуя и «трофеями»). Доля же привозил из Кабула книги, которые покупал в Военторге, и хороший одеколон.

Но главной страстью Доли было оружие.

Он разбирался во всех моделях и модификациях. Назубок знал даже то, что никогда не попадало ему в руки. Еще Доля был великолепным стрелком, и если был не в наряде, то два часа в день упражнялся в стрельбе по учебным мишеням.

Буцков на Долю мог положиться. Во-первых, лейтенант не пил, а во-вторых, его если и не уважали, то побаивались.

Однажды он пытался загнать в палатку быкоподобного, обкурившегося «травки» украинца Лeбядко. Тот куражился, орал гадости про москалей (не совсем по адресу, так как Доля по происхождению был из хохлов), сам не спал и другим не давал. Веселился, в общем. Худенький Доля достал свой ПМ и выстрелил три раза в землю.

Одна пуля легла ровно между подошвами огромных сапог Лебядко, вторая справа, третья слева — в сантиметре от ноги. Всю дурь словно ветром выдуло из головы Лебядко. На следующий день он приходил извиняться, видимо сильно его пробрало.

Когда Буцков уехал, а вся рота, чистая и благостная, рассредоточилась по палаткам и укромным местам, с удовольствием попивая водочку, Доля, положив перед собой на стол два пистолета, сидел в командирской палатке и читал «Преступление и наказание» Достоевского. Как раз на сцене первого разговора Раскольникова со следователем Порфирием Петровичем прибежал начальник караула сержант Ерменин:

— Товарищ лейтенант, там два аборигена пришли. Лекарства просят. Или пожрать. Мы не поняли.

Оказалось, изможденный седобородый старик и пацан лет двенадцати просили бинты. Якобы мать мальчика, дочь старика, руку порезала.

— Могли бы и тряпкой перевязать, — пробурчал Доля и распорядился выдать пару пакетов.

Глаза незваных гостей так и шныряли по территории лагеря, но об этом вспомнили только потом.

Ночью Доля проснулся от автоматной очереди. Выскочив из палатки — уже занимался рассвет, — он увидел прямо перед собой белое лицо Ерменина. Тот выпустил в воздух уже, наверное, полмагазина. Изо всех палаток выбегали полуодетые бойцы с «Калашниковыми» в руках. Но стрелять было не в кого.

«Духи» пришли под утро. Их было, скорее всего, трое-четверо. Задушив потихоньку караульного, они пробрались в ближайшую от хилой «колючки» палатку и бесшумно перерезали горло десятерым сладко спавшим бойцам. Тут-то и вспомнили мальчика со стариком.

Бойцы рвались в селение. Каждый представлял себя на месте зарезанного. Эта смерть требовала немедленного отмщения, ибо была слишком унизительна. Советских солдат зарезали как баранов. Доля едва смог сдержать их немедленный порыв. Решать предстояло Буцкову.

Подъезжая к лагерю. Буцков не сразу заметил нездоровую суету в расположении вверенной ему части — по телефону мать, рыдая, сообщила ему, что два дня назад похоронили отца.

Командирский «ЗИЛ» въехал в распахнутые ворота. Буцков выслушал короткий рапорт Доли прямо с подножки. Он побледнел, челюсти его сжались. Скрипнув зубами, он отрывисто приказал:

— Автомат мне. Лейтенант Доля и двенадцать человек со мной!

Он ткнул пальцем по очереди, казалось бы, в совершенно случайных бойцов, но уже через несколько секунд стало понятно, что выбор его был неслучаен. С ним поехали только «старики», бывшие в деле неоднократно.

Зотова, по которому скользнул взгляд командира, он все же не выбрал — Зотов был еще «молодым».

О подробностях того, что было в селении, никто не рассказывал. Создавалось такое впечатление, что все участники дали обет молчания. Только хохол Лебядко как-то по пьянке проговорился, что они расстреляли едва ли не всех: и стариков, и детей, и женщин.

Через неделю большой отряд душманов совершил нападение на расположение части. Они обстреляли роту сначала из гранатометов, потом пошли в атаку. Такого никогда не бывало — обычно они действовали исподтишка, в темноте. Доля, стреляя из «Калашникова» одиночными, уложил пятерых и хохотал, беспрерывно хохотал. Это производило жуткое впечатление.

Когда с севера прибыл вертолет огневой поддержки, «духи» уже в беспорядке отступали. «Трассы» с вертолета добили почти всех оставшихся в живых.

— П-после я Б-буцкова не в-встречал, его перевели в Кабул, а вслед за ним и Долю. Я д-до сих пор не з-знаю, что в действительности т-там произошло... Но предполагаю, ч-что они выкосили всех подчистую. P-разве что к-кто спрятался. Таких с-случаев было много. Тут в-все так совпало — «духи», с-смерть отца, д-да и вообще за т-такую с-самодеятельность не казнили. С-себе дороже.

— А после Афганистана ты его не встречал? — спросил я Петю.

Тот закурил и задумался — как бы вспоминая.

— Встречал. Более того, он предлагал мне стать пресс-секретарем Фонда воинов-интернационалистов. Эт-то было т-три года назад. Фонд уже в-вовсю процветал. Через его счета п-перекачивались колоссальные деньги. Все работавшие у Буцкова получали з-зарплату з-зелеными. Кстати, нашел он меня сам, я тогда подвизался в «Московском комсомольце», так что вычислить меня особого труда не составляло. Я п-покрутился немного в фонде, но б-быстро понял, что фонд на самом деле не то чтобы служит прикрытием д-другой деятельности, но является в-всего лишь верхушкой айсберга. Н-надо отдать должное Андрею Леонидовичу, организатор он отменный, но меня он в тайные дела не с-спешил посвящать. Я думаю, не потому, что не д-доверял, хотя, наверное, и это имело место, скорее в-все же потому, что на д-должность официального пресс-секретаря ему н-нужен был человек с хорошей репутацией, не имеющий для органов н-никаких зацепок.

— Ты отказался? — Я уже знал ответ.

— Это было самое т-трудное. Отказаться так, чтобы остаться в живых. Р-ребята его круто р-работают. Он с-слывет в определенных кругах ч-человеком очень опасным. Я специально с-старался в его дела не соваться. Понимаете, все-таки с-своя рубашка ближе к телу. Но от судьбы н-не уйдешь.

Похоже, она снова нас с-сталкивает. По-моему, Буцков в последнее время занялся нефтью, многие головы в р-разные стороны полетели. Н-но это только между н-нами. Я в своей газете переквалифицировался на мошенников и брачных аферистов — они, по крайней мере, безопасны.— Зотов усмехнулся, а потом продолжил очень серьезно: — С Буцковым можно пошутить только один раз. Мне недавно позвонили от него и очень спокойно объяснили, что у меня очень симпатичный маленький сынок. Я н-не мог с ними не согласиться, особенно после того, как мне передали личный привет от Андрея Леонидовича. И еще сказали, что должность в фонде меня всегда ждет...

— Ну и что ты решил?

— Я решил лечь на дно.

Что ж, решение понятное. Я задумчиво смотрел на погрустневшее лицо Зотова и не смел осуждать его. Тем более что Буцков работает так чисто, что под него особенно-то и не подкопаешься.

Меня сейчас больше интересовал Кларк — был ли он в самом деле связан с Буцковым. Если это так, то уровень серьезности Буцкова возрастает невероятно. Такие связи случайными не бывают. Надо будет вызвать Ольгу Лебедеву, чтобы она посмотрела фотографии Буцкова. Есть у меня сильное подозрение, что в «Самоваре» к Кларку с Ричмондом подходил именно он.

— Давай теперь немного о другом, — решил я перевести разговор в новое русло. — Ты помнишь свою статью по поводу смерти Нормана Кларка?

Петя аж развеселился:

— Я все свои статьи помню. А вас что, и друг с-советского народа интересует?

— Интересует, меня все интересует. Работа такая. Почему ты писал там о торговле оружием? Это журналистские фантазии ради сенсации или у тебя были серьезные источники?

— Если полковника Ульянова из особого отдела штаба Черноморского флота можно назвать серьезным человеком, то у меня была именно такая информация. П-похоже, он играл в какую-то свою игру и, возможно, потом пожалел о том, что мне сообщил. Однако это могла быть и организованная утечка информации. Уж очень хорошо и любезно меня принимали. Очень с-старались убедить, что за этим д-делом стоит обыкновенный к-криминал, пусть и на солидном уровне. В армейских кругах, насколько я з-знаю, сложилось сейчас несколько крупных группировок, пытающихся монополизировать торговлю оружием. Это ц-целые кланы, состоящие из высокопоставленных военных, директоров ВПК, банкиров и больших чиновников. За этим с-стоят многие и м-многие миллионы долларов. Идет большой передел сфер влияния. Кстати, в это дело пытался влезть и Б-буцков, но, кажется, его быстро отшили. Ведь он в-всего лишь майор. Д-да и то в отставке, — засмеялся Зотов.

— А что-нибудь непосредственно про смерть Кларка ты выяснил?

Да практически ничего, кроме того что написал. Только чует мой журналистский нос, что там дело очень и очень нечисто. Если вас действительно интересует Кларк, то о нем следует расспросить его лучшего друга, бывшего политического обозревателя Ф-Филина. Помните такого? Про Америку нам все вещал по ящику.

Ха! Филина! Помнил ли я Филина? Да слишком даже хорошо помнил я этого Филина.

— Что, собственно, за птица этот самый обозреватель Филин? Что и для кого он сейчас обозревает?

— Вообще-то если Филин интересует вас в-всерьез, то вам следует пообщаться с моим отцом — они вместе когда-то начинали работать, да и позже не раз пересекались. Когда Филин был корреспондентом «Правды» в Нью-Йорке, отец был в том же Нью-Йорке от «Литературки». Только позже к-карьера Филина неуклонно шла вверх, а у отца — только вниз.

Всерьез ли интересовал меня Филин? Странный вопрос! Он интересовал меня чуть ли не больше, чем смерть Дэвида Ричмонда, от которой на первый взгляд я уходил все дальше и дальше.

— Как я могу повидаться с вашим отцом?

— Я вечером собираюсь к нему на дачу. Это по Ярославке, в Челюскинской.

В этот момент раздался телефонный звонок. Звонили по прямому номеру. Я взял трубку. Звонила Люба Спирина. Ну надо же! Какой потрясающий у меня успех. Молодые женщины прямо-таки рвут меня на части.

Люба сказала, что ей надо со мной поговорить, спектакля у нее сегодня нет и вечер абсолютно свободен.

Подожди секундочку. — Я прикрыл трубку ладонью и спросил Петю, не будет ли он против, если со мной поедет симпатичная девушка.

Конечно, он не был против.

Мы договорились, что Люба будет ждать нас в шесть часов у метро «ВДНХ». Наверное, я поступил опрометчиво, все-таки мы ехали по служебным делам, а не на загородный пикник. Но мы всего лишь хотели узнать кое-что об известном политическом обозревателе. Вполне простительное любопытство. Тем более что с нами будут два молодых человека, которым на какое-то время вполне можно будет доверить заботу о Любе.

О Марине я, конечно, тоже вспомнил, но... Отказать Любе было выше моих сил.

На улице Жолтовского, близ Патриарших прудов, в розовом, прекрасно отреставрированном особняке, где располагался Фонд воинов-интернационалистов, в этот день было многолюдно. Цветы, телевидение, корреспонденты многих изданий. Фонд устраивал очередную благотворительную акцию.

В отличие от многих других организаций, балующихся благотворительностью, фонд оказывал реальную помощь семьям погибших в Афганистане, а последнее время — семьям тех, кто погиб в горячих точках бывшего СССР. Зачастую эти недавно погибшие были бывшими «афганцами», но далеко не всегда. Фонд различия между ними не делал.

Благотворительность заключалась не в разовых акциях, хотя именно они попадали в сферу интересов средств массовой информации. Матерям и женам погибших выплачивались постоянные пенсии, помимо государственных, им помогали с приобретением жилья, постройкой домов, стройматериалами. Но, может быть, в первую очередь тем, что о них не забывали.

В фонде была специальная служба для работы с письмами, картотекой, постоянно пополнявшейся. Не были забыты и те, кто выжил. Им предоставлялась разного рода работа в филиалах и фирмах, принадлежащих фонду. Это были ни много ни мало — ДСК, кирпичный завод и другие организации, в первую очередь строительного профиля.

В просторном холле работал бесплатный буфет. Причем не по талонам, а просто так. Его услугами могли пользоваться все пришедшие. За столиками сидели в основном женщины и дети. Подтянутый молодой человек в темном костюме и с бабочкой вежливо попросил всех подняться на второй этаж, где должна была начаться торжественная часть.

Не очень большой, но великолепно отделанный зал вместил всех приглашенных. Торжественную и проникновенную речь произнес глава фонда Андрей Леонидович Буцков. Речь его, выдержанная в спокойных тонах, обладала главным достоинством — была коротка и деловита, хотя за этой краткостью чувствовался искренний интерес к проблемам сидящих в зале.

Буцков сказал о том, что легче всего ругать правительство, которое плохо заботится о малоимущих, поэтому его фонд предпочитает заниматься конкретными делами, нежели надоедать просьбами начальствующим чиновникам. Он привел несколько конкретных цифр: сколько построено домов, сколько детей отдыхало в летних лагерях, сколько человек получило работу, сколько семей получает пенсии. Все это за счет фонда.

Он говорил и о том, что фонд на самом деле не стремился бы к сверхширокому освещению своей благотворительной деятельности. Самому фонду это не нужно. В данном случае преследуются две цели. Первая — показать пример другим. Вторая — более важная — объединить людей, связанных общей бедой, познакомить их между собой, чтобы никто не чувствовал себя одиноким.

— Это ваш дом, — подчеркивая слово «ваш», сказал он присутствующим. Выдержав многозначительную паузу, добавил: — Каждому из вас будет выдано удостоверение участника фонда. По этому удостоверению вас всегда пропустят в наше здание и внимательно выслушают. В случае каких- то проблем вы можете обращаться непосредственно ко мне. Фонд — ваша защита.

У женской половины присутствующих глаза давно были наполнены слезами. При последних словах Буцкова слезы полились рекой, но это были слезы радости и признательности. Фотокорреспонденты только успевали снимать рыдающих женщин, совсем не стесняющихся своих слез.

Лишь один, рыжий, недавно подстриженный, но все равно лохматый, снимал большей частью президиум, в котором восседал Буцков со своими сподвижниками.

В зале создалась трогательная атмосфера всеобщей любви и безграничного доверия друг к другу. Апофеозом встречи стал молебен памяти погибших.

После молебна всем были вручены обещанные удостоверения и конверты с крупной единовременной помощью. Тем родственникам погибших, кто не смог приехать на торжество, деньги рассылались курьерами и по почте. Никто не должен быть забыт — таким было кредо Буцкова.

В ресторане фонда уже стояли накрытые столы. Начиналась неформальная часть. Буцков оставался с гостями на протяжении всего обеда. К нему уже после первых тостов потянулась вереница женщин со своими жалобами, обидами, просьбами. Стоявший позади Буцкова молодой человек все аккуратно записывал в блокнотик.

Про этот блокнотик среди облагодетельствованных фондом ходили целые легенды: просьбы и проблемы, записанные в нем, разрешались как по мановению волшебной палочки. Такого рода встречи в фонде проходили регулярно.

...И Люба, и Петя, незнакомые между собой, стояли у выхода метро «ВДНХ» буквально в двух метрах друг от друга. По прямой спине и походке было сразу видно, что Люба — балерина. Только они ходят так изящно на высоченных каблуках.

Я представил Любе Сергея и Петю. Хотя я ей, кажется, говорил по телефону, что едем «мы», присутствие двух молодых людей ее вроде бы разочаровало. Но ненадолго. Вскоре она уже смеялась над дяди Степиными анекдотами, которые в отсутствие первоисточника пересказывал ей Ломанов:

— «Суд осудил вас на десять лет тюрьмы!» Это судья говорит обвиняемому. «Большое спасибо за доверие, гражданин судья! Я не надеялся прожить так долго».

Странные все-таки дядя Степа выбирает анекдоты для демонстрации работникам прокуратуры, тематические так сказать: она предпочла смерть, оба умерли, и этот вот — я не надеялся прожить так долго...

Москва осталась позади. Люба как бы между прочим сообщила, что в Челюскинской живет их главный. Петя не остался внакладе, сказав, что их дача расположена через три дома от участка, принадлежавшего знаменитому разведчику Абелю, а часть поселка вдоль другой стороны их улицы заселена потомками легендарных латышских стрелков, охранявших Ленина.

— Лучше бы они его похуже охраняли, — захихикал Ломанов и простер по-ленински руку.

Да, ничего святого у нынешней молодежи. Я как-то совсем по-стариковски вспомнил, как пришел в ужас, услышав первый в своей жизни анекдот про Ленина. Я тогда учился в четвертом классе, и мне казалось кощунственным не только рассказывать про великого Ленина анекдоты, но и даже слушать их. Ведь Ленин так любил детей! — уверяли нас чуть ли не с трехлетнего возраста.

Хозяин дачи, Алексей Сергеевич Зотов, встречал нас у самой калитки. Высокий, немного сутулый, он был одет с дачным шиком. В голубой потертой джинсовой рубашке, еще более потертых, даже вылинявших добела джинсах и клетчатом пиджаке, явно купленном в очень хорошем магазине не в нашей стране, но очень давно. Он приподнял соломенную шляпу, приветствуя нас. Кокетливое зеленое перышко на шляпе выдавало ее альпийское происхождение.

— Рад приветствовать вас в наших подмосковных пенатах. — В его голосе чувствовался скрытый юмор, который выдавал легкую растерянность.

Видимо, по телефону Петя отчасти раскрыл наши карты, то есть предмет нашего интереса.

— Прошу сразу к столу. Попьем чаю с дороги. Самовар уже закипает.

Мы расположились за большим деревянным столом под старой яблоней. Ее ветки, отягощенные довольно крупными зелеными плодами, угрожающе нависали над нашими головами. У нас был хороший шанс почувствовать себя Ньютонами. Но хозяин нас разочаровал:

— Это антоновка, поспеет она только осенью, так что на голову не упадет и шишек не набьет.

Чай с мятой был удивительно вкусным, так же как и свежее клубничное варенье из собственного урожая. После чая я, кажется, второй раз за вечер разочаровал Любу, попросив хозяина показать мне окрестности. Любу я оставлял на попечение молодых людей.

Прежде чем мы со старшим Зотовым покинули молодую компанию, он сходил в дом и принес Любе кроссовки, чтобы она переобулась. Люба чуть более резко, чем следовало бы, отказалась.

Алексей Сергеевич предложил прогуляться в сторону Тарасовки. Воздух был свеж и потрясающе чист. Я чувствовал, как мои отравленные Москвой легкие наполняются кислородом. Все-таки надо вытащить Костю Меркулова на пикник. Конечно, ему легче, на даче в Удельном он получает какую-никакую порцию воздуха. Но «дикий» шашлычок на берегу реки ни с чем не сравнить.

— Я уже два года почти безвылазно живу на даче. С тех пор, как умерла Петина мама. — Алексей Сергеевич немного закашлялся, словно прочищая горло, и продолжил: — Зимой, здесь необыкновенно тихо и хорошо. Представляете, все это — в снегу...

Он взмахнул рукой, словно указывая на собственные владения. Я легко мог представить себе зимнее утро, холодное яркое солнце, потрясающую тишину и одинокого человека, гуляющего между пустующими дачами.

— Расскажите мне о Филине. Что это за птица такая? — Я почувствовал, что Алексею Сергеевичу можно доверять.

Было в нем что-то такое, что сразу располагало к нему. Какое-то сочетание внешней сентиментальности и добродушия с твердой волей и ясным умом.

Филин... Когда-то я знал его слишком хорошо. Мы вместе учились на журфаке, даже немного соперничали. Нам обоим светило блестящее будущее. Острое перо, знание языков, безупречная биография до седьмого колена. Это было время «оттепели», самые радужные надежды носились в воздухе. На стадионах читали стихи, а на кухнях обсуждали политику партии. Менялись старые кадры. Многих молодых деятелей культуры стали выпускать за границу. Мы с Семеном оказались в то время самыми молодыми журналистами-международниками. Да и само это наименование именно тогда родилось. Можно считать, что мы были родоначальниками жанра и могли писать не только гадости.

По небольшому мосту мы пересекли закрытый водоканал, по которому поступает в Москву питьевая вода. Алексей Сергеевич с улыбкой сообщил, что раньше канал охраняли лучше. Теперь же какой-нибудь шпион при желании вполне мог бы отравить пол-Москвы, и его бы долго ловили...

— Да, это были замечательные годы. Мы тогда с Семеном работали в Нью-Йорке. Он — от «Правды», я — от «Литературки». Его статус, сами понимаете, был, конечно, выше. Но у меня, в свою очередь, были тоже немалые преимущества — я писал для самой либеральной советской газеты. Так что мог себе кое-что позволить... Журналисты-международники, я думаю, вы об этом знаете, делятся на две основные категории.

Алексей Сергеевич поднял ладонь и стал загибать пальцы, словно дошкольник, пытающийся сосчитать, сколько же будет, если к одному прибавить один.

Первая — просто журналисты, вторая — разведчики, работающие «под крышей». Это, конечно, не значит, что «просто журналисты» были органам неподотчетны, но все же... Как я позже понял по многим вещам, Семен Филин был связан с органами, возможно, еще до поступления в университет. Потому-то его карьера и катилась как по маслу. Вы помните, что позже он стал работать на телевидении, где выступал в роли главного специалиста по СИТА. В нем как-то странно уживались и подлинная любовь к Америке, и постоянное желание облить ее немножечко грязью. Кажется, он это делал не только по служебным обязанностям. Удовольствие получал. Знаете, ведь это чувствуется. Так вот, с его карьерой все обстояло прекрасно, а с моей же вовсе не так. Как будто кто-то постоянно вставлял мне палки в колеса, если можно так выразиться. — Он усмехнулся, и горечь прошлых поражений выступила на его лице, ставшем вдруг жестким и напряженным. Помедлив, он продолжал: — Второй раз я был в долгой командировке в Штатах уже в начале брежневских времен как корреспондент ТАСС. Но после возвращения в Москву лучшей заграницей для меня стала Челюскинская. Вы же знаете, что тогда ничего не объясняли, то ли кто-то настучал, то ли просто хотели меня заменить своим человеком. Так я и проскрипел до пенсии в отделе информации ТАСС.

— В нынешние времена вы не пытались узнавать, с чем была связана ваша отставка?

Алексей Сергеевич помолчал, задумавшись.

Знаете ли, нет. Особо не пытался. Все это достаточно противно. Да и поезд давно ушел. Я, если честно сказать, не хотел бы сейчас узнать имена конкретных людей, от действий которых «пострадал». Все, что ни делается в этом лучшем из миров, — к лучшему. Все это дало мне возможность спокойно жить на старости лет. В определенном возрасте особенно остро начинаешь понимать, как важна чистая совесть. Важнее всего остального. Денег, славы, заграницы. К тому же я кое-что все-таки знаю... Просто изменилась политика. В те времена, насколько я понимаю, шла серьезная борьба между ведомствами чисто идеологическими и органами, точнее разведкой, то есть Первым главным Управлением комитета и идеологическим отделом ЦК. Понятно, что эти ведомства по-разному стремились использовать зарубежных корреспондентов. Правда, я, по большому счету, не удовлетворял ни ту, ни другую сторону. К концу шестидесятых разведывательное «лобби», судя по всему, одержало победу. Довольно быстро отовсюду были отозваны «чистые» журналисты. Их места заняли кадровые разведчики. Ну и я, естественно, попал под это сокращение. А Филин... Что — Филин? Он с самого начала занимал «свое» место.

— Одно время по Москве ходили слухи, что он кадровый полковник органов, это соответствует истине? — поинтересовался я.

Зотов засмеялся.

Сейчас-то он, надо думать, никак не менее генерала будет. Но тогда это могли быть только слухи. Если ему и присваивали звания за особые заслуги и выслугу лет, то об этом знал только председатель КГБ, начальник отдела кадров и несколько членов Политбюро во главе с Генеральным секретарем. Видите ли, Филин играл не совсем ту роль, какую мы обычно приписываем разведчикам. Никаких контейнеров, шифрованных поздравлений с Седьмым ноября, бесцветных чернил и капсулы с цианистым калием в зубе мудрости... Он работал на более высоком уровне. Мало того, ребята из ЦРУ прекрасно знали, кто он такой. Как и наши ребята в Москве знают американцев — ху из ху на самом деле.

Он опять усмехнулся.

— Вы, конечно, понимаете, что такое — «агент влияния»? Об этом в последнее время много писали.

Я понимал.

— Но они тоже делятся, грубо говоря, на две категории. Скрытые и явные. Скрытые, это понятно. Человека долго готовят, потом он прикидывается невинной богатой овечкой, живет согласно хорошей легенде, делает хорошую карьеру, в общем, становится большим американцем, чем дядюшка Сэм. Второй же тип — это классический Филин. Птица, так сказать, ночи, но про это все знают. Их роль вовсе не в том, чтобы воровать чертежи подводных лодок или тайны новых технологий, их дело — осуществлять посредническую миссию между нашими и тамошними правителями. Все это противостояние идеологий лишь для населения. На самом деле сильные мира сего всегда и обо всем прекрасно договорятся. Но далеко не все контакты возможны на официальном уровне. Такие тонкие миссии и поручаются людям типа Филина.

— Какого рода миссии, на ваш взгляд, приходилось выполнять Филину?

Я мало знаю, но кое-что могу предположить. Через него шли практически все неофициальные контакты между штатниками, Фиделем и нами. Причем Филин был едва ли не лучшим другом самого Фиделя и одновременно прекрасно ладил с лидерами кубинской оппозиции в Майами.

Мы подошли к церкви, около которой располагалось заросшее, но аккуратное кладбище. Алексей Сергеевич предложил зайти в храм.

— У нас тут хороший хор, — сказал он тоном знатока и неловко перед входом перекрестился. Добавил: — Только для того, чтобы его послушать, приезжайте как-нибудь в воскресенье или на церковный праздник. Сегодня-то простая вечерня, три старушки поют.

Мы вошли. В самом деле три ветхие старушки дрожащими голосами вторили мощному напеву батюшки. На батюшке впору было воду возить — молодой, крепкий, розовощекий, чего не скрывала даже окладистая русая борода. Голос у него был хорош.

Когда мы вышли из церкви, к нам протянулись сухие ручки двух чистеньких старушек, стоявших на паперти. Мы дали каждой по пятьсот рублей. Те так горячо благодарили, что мне стало неловко. Не люблю, когда благодарят. Алексей Сергеевич сказал, что на этом кладбище похоронен известный московский художник Виктор Попков, которого по дурости застрелили инкассаторы.

— Говорят, с того случая, — добавил Зотов, когда мы уже отошли от красивого, резного могильного памятника, — художники ненавидят инкассаторов лютой ненавистью, а инкассаторы, соответственно, ненавидят художников. Такие вот средневековые страсти. А вы говорите — Филин!

По дороге к даче Алексей Сергеевич рассказывал мне о книге, которую вот уже два года писал:

— Я был знаком со множеством занимательнейших людей. Среди них были и очень знаменитые, и никому до поры до времени не известные. Я знал Королева, академика Тамма, брал интервью у Джона Кеннеди и бывал на приемах его жены... Кстати, знал и всех американских послов за последние двадцать лет.

— Что вы можете сказать о Самюэле Спире?

— Это был милейший человек. Он странно погиб год назад. Я читал об этом в «Нью-Йорк таймс». Теперь ее, слава Богу, можно спокойно купить и сын мне ее более-менее регулярно привозит. Близко я Спира, конечно, не знал. К тому времени я был несерьезной фигурой. Пешкой, которой не суждено выбраться в королевы.

В двух шагах от дороги в кустах расположилась уютная компания местных мужичков. Заметив нас, один из них приветливо замахал рукой с пустым стаканом:

— Сергеич! Причаститься не желашь?

— Спасибо, Коля, нас гости дома ждут.

Мы прошли мимо, а «Сергеич» объяснил мне, что Коля за символические деньги помогает ему содержать дом в относительном порядке и, вообще, он очень неплохой парень. У меня не было оснований ему не верить.

— Алексей Сергеевич, — решил я хотя бы в другом попытать счастья, — а с Норманом Кларком ваши пути не пересекались?

Так вас еще и Кларк интересует? Какой вы, однако, любознательный молодой человек! — заулыбался он, беря меня под локоть. Но тут же опять стал серьезным. — Извините за неудачную шутку. Я понимаю, что ваш интерес — не праздный. Видите ли, сам я вам, по сути, ничего интересного не сказал, да и не мог сказать. Это все несколько иные сферы, в которые я вхож не был. Но... Знаете, мне пришла в голову одна разумная мысль. У меня есть один приятель, можно сказать — друг, он полковник ГРУ в отставке. Мы с ним в Штатах познакомились. Он работал тогда в советском посольстве в Вашингтоне. Мы редко видимся, но весьма симпатизируем друг другу. У него дача здесь же, в Челюскинской, на другом конце поселка, но сейчас он на юге, в Крыму, внуков к морю повез, диатез лечить. Кажется, в Гурзуф. Когда он приедет, я с ним поговорю, возможно, он будет вам полезен. Не беспокойтесь, держать язык за зубами — его профессиональная обязанность. Пойдемте к молодежи, а то эти гвардейцы у вас девушку из-под носа уведут.

«Проницательный старик», — подумал я про себя. Мне было приятно, что Алексей Сергеевич вычислил, с кем приехала Люба и кто ее главная симпатия. Я даже расправил плечи.

«Так, наверное, ведет себя петух в курятнике», — ехидно прошипел мой внутренний маленький Турецкий.

Люба все же сменила гнев — на милость, а туфли — на кроссовки. Она с Ломановым играла в бадминтон на тропинке, ведущей от калитки к дому. Из раскрытого окна кухни доносился запах жареного мяса.

— Петя не доверил мне готовить ужин, сказал, что настоящее мясо должны жарить настоящие мужчины.

— Ну, Петя, может быть, и не справедлив к женщинам, но мясо он готовит отменно. Принимаете мое свидетельское показание? — хитрю прищурился старший Зотов в мою сторону.

Я немедленно принял, как советовал незабвенный Веничка Ерофеев. Тем более что запотевшая водка из холодильника и целый строй бутылок с самодельными наливками, выставленные под яблоней, располагали к подобным ассоциациям. Жаль, очень жаль, что нынче я за рулем. Придется мне ограничиться лишь рюмкой наливки. Главное — выбрать, какой именно.

— Это — вишневая, а вот это — черносмородиновая, — рассказывал гордый и повеселевший старший Зотов, — а это — фирменная, малиновая. Весьма рекомендую.

— Солидная рекомендация, — сказал я, присаживаясь к столу.

Люба немного кокетничала, сервировка стола свидетельствовала о том, что она не только играла в бадминтон, но и приложила руку к устройству ужина на свежем воздухе.

Она была необыкновенно хороша в этот момент. Ее обычно гладко прибранные с небольшим пучком волосы, как бы подготовленные для упрятывания под театральный парик, были распущены и достигали плеч. В сумерках они казались черными, хотя я знал, что этот цвет скорее можно назвать темно-русым. Глаза, голубые при солнце, были глубокими и темными, в них мерцала тайна, золотые огоньки словно бы загорались в центре зрачка, когда она смотрела на меня. Что же это такое творится? — прямо сильфида какая-то. Не улетела бы в ночь, как легкая тропическая бабочка.

Я смотрел на нее во все глаза. Может быть, я поступил невежливо, сев за стол первым, но, похоже, меня здесь почитали за старшего. Люба села напротив меня, наверное, хотела, чтобы я утонул, то есть чтобы погиб в глубине ее прекрасных глаз.

Люба вдруг расхохоталась, будто бы на пустом месте. Она ни слова не могла вымолвить, лишь указывала рукой куда-то за мою спину. Я, естественно, с некоторой долей самоуверенности подумал, не выросли ли у меня крылья. Но это была всего лишь собака. Рыжий коккер-спаниель.

Рассмотрев его получше, я понял причину смеха Любы: на голову спаниеля был натянут кусок капронового чулка.

— Прямо террорист какой-то, — сказал я.

— Скорее его хозяева террористы, — отозвался Алексей Сергеевич. — Эту штуку с чулком они придумали, чтобы Тэдди свои длинные рыжие уши не пачкал. Он к нам любит ходить, мы его немного подкармливаем. Его хозяева свихнулись на сыроедении и вегетарианстве одновременно и считают, что собака должна свихнуться вместе с ними. Да где это видано, чтобы охотничья собака одной морковкой питалась?

Он потрепал пса по загривку.

— Мы с Тэдди подружились, когда он позорно и неумело пытался своровать у меня кусок мяса. Разделили тогда на двоих.

Стоял прекрасный летний вечер. Небывалым покоем был напоен воздух, и мне с трудом верилось, что люди могут убивать друг друга, да и вообще желать друг другу зла.

Мы с большим сожалением покидали эту милую, уютную дачу. С хозяином мы обменялись телефонами, но после нашего разговора я не очень-то верил, что он мне позвонит. Даже если позвонит, вряд ли из этого выйдет что-то толковое. О поездке я конечно же не жалел. Такого эмоционального заряда мне хватит надолго. К тому же воздух хоть немного очистил мои прокуренные легкие жителя мегаполиса. А ощущение покоя! Я чувствовал, что оно еще не скоро вновь посетит следователя по особо важным делам Турецкого Александра Борисовича.

Люба сидела рядом, она опять собрала волосы в балеринскую прическу, но все равно казалась необычайно близкой и трогательной.

Мы высадили Ломанова у «Проспекта Мира». Люба жила на Пятницкой.

— Слушай, — спросил я ее нарочито серьезным, «следовательским» голосом, — дорогая, так о чем ты хотела со мной поговорить? Какие такие важные дела?

Она виновато опустила голову и молчала. Вдруг исподлобья она бросила на меня тот самый огненный взгляд, сжигающий годы, и ослепительно улыбнулась. И тут... я опять (или наконец-то?) вспомнил о Марине. Е-мое! Ведь она меня давно ждет!

Мы подъехали к огромному желтому дому, стоящему почти напротив роскошного и освещенного, словно днем, офиса банка «Столичный». Въехали во двор. Вот и Любин подъезд. Третий. Мы сидели напротив ее подъезда в моей машине и целовались. Все-таки я не удержался, старый ловелас!

— Я постараюсь встретить тебя завтра после спектакля, — оторвавшись от ее губ, проговорил я очень быстро.

Люба отстранилась и посмотрела на меня с недоумением. В ее глазах появилось то же мгновенное выражение, как в тот момент, когда ей предложили сменить туфли на кроссовки. Она явно готова была пригласить меня на кофе, но надо отдать ей должное — быстро взяла себя в руки. Поцеловав меня в висок, она выпорхнула из машины, кинув мне на ходу:

— До завтра! — Ее рука изящно взметнулась вверх, и она исчезла в подъезде.

Банк «Столичный» сверкал всеми своими огнями. Именно около него я обнаружил исправный автомат и набрал номер:

— Алло! Марина? Это я. Еду.

Она меня не корила за запоздавший звонок — было уже без двадцати двенадцать, — лишь попросила купить где-нибудь в киоске апельсинового сока. Ей его очень хотелось. И меня, конечно, тоже.

Полковник Фотиев предупредил всех своих сотрудников, как штатных, так и внештатных, что на этой неделе он ждет их донесения по своему служебному телефону до часу ночи. По самым срочным делам разрешалось звонить даже домой. Часы в его кабинете показывали без пятнадцати двенадцать. Почти все ожидаемые звонки уже прозвучали. Кроме одного.

Люди, звонившие по этому номеру, никогда не называли своих настоящих имен, а Владимира Петровича Фотиева, начальника 2-го спецотдела СВР, величали Олегом Вадимовичем. Этот кабинет, точнее, роскошно обставленная явочная квартира в Южинском переулке, служила местом встреч с многочисленными агентами. Сюда же стекалась вся информация, которая фиксировалась девушками, дежурившими круглосуточно в неприметной комнате, когда-то служившей комнатой для прислуги.

С ценными агентами Владимир Петрович предпочитал работать лично. Наконец раздался долгожданный звонок

— Олег Вадимович! Добрый вечер! Линда беспокоит...

— Ну как там у тебя? — с отеческой интонацией поинтересовался Фотиев.

Ему нравилась агент Линда, и голосок у нее приятный.

— Он у меня на крючке, Олег Вадимович, — сказала Линда.

Голос ее показался Фотиеву почему-то грустным.