Глава восьмая таинственный двойник

июля 1994 года

Сердитый лодочник заулыбался, то ли от их счастливого вида, то ли от крупной купюры, похожей на пятидесятитысячную, но почему-то с портретом какого-то американского президента.

— Это новые русско-американские деньги, — серьезно объяснил Дэвид лодочнику, тот согласно и радостно закивал.

На Чертановском пруду, кроме них троих, никого не было. Все лодки и водные велосипеды покачивались у берега.

— Выбирайте любой, — широко взмахнул рукой лодочник, — но я бы посоветовал вам взять вон тот, зеленый. Он самый быстроходный.

Ольга с Дэвидом церемонно раскланялись с хранителем лодок и последовали его совету.

Они крутили педали водного велосипеда, и в мгновение ока оказались в центре пруда. Огромные дома Северного Чертанова окружали пруд со всех сторон. Они были похожи на манхэттенские небоскребы, какими их представляла себе Ольга.

— Ольга, посмотри! Вон «Чейз Манхэттен банк», а вон то, одно из самых высоких зданий, — «Эмпайр стейт билдинг». С него открывается замечательный вид на Нью-Йорк.

Лицо Дэвида лучилось радостью, оттого что наконец-то он может показать ей эти знаменитые здания, о которых прежде только рассказывал.

Дэвид развернулся к Ольге лицом. Он склонялся все ниже к ее губам, она, улыбаясь, потянулась навстречу поцелую...

Так она и проснулась — с нежной улыбкой на губах. И тотчас же беспощадная действительность обрушилась на нее, как это случалось каждое утро после смерти Дэвида: он снился ей каждую ночь таким влюбленным и таким живым! Смерть и Дэвид... Она категорически не желала воспринимать жуткое сочетание, потому-то ей и снились счастливые сны. Просыпаясь, она уже начинала ненавидеть их за обман, но, ложась спать, каждый раз ждала встречи с Дэвидом.

Она наскоро умылась, стараясь не смотреть в зеркало. Заставила себя прибраться в квартире. В девять часов должен был приехать следователь Турецкий. Вернувшись вчера после спектакля, она прослушала запись его сообщения на автоответчике. Турецкий извинился за свой хриплый голос, сославшись на неожиданную простуду. Он сказал, что у него есть важное сообщение о Дэвиде.

Симпатичный все же этот Турецкий. Лучше, конечно, со следователями дела не иметь, но раз уж возникла необходимость, то Турецкий — не худший вариант. От него исходит такая внутренняя уверенность... Искреннее сочувствие... Притом что с человеческим горем он сталкивается чуть ли не каждый день...

Хорошо, что она рассказала ему об этом полковнике с волчьими ушами. Уж больно мерзко было на душе после его визита... Ольге очень важно было посоветоваться с Турецким. Конечно, об этом можно было бы поговорить в прокуратуре, куда он прежде приглашал ее приехать к двенадцати часам, чтобы посмотреть фотографии. Но, видно, он действительно узнал что-то такое, что требует срочности или о чем лучше беседовать в неформальной обстановке. Неформальная обстановка Ольгу, для ее собственного разговора с Турецким, устраивала.

Больше всего Ольге хотелось сейчас куда-нибудь уехать. Она боялась. Боялась воспоминаний, этого ужасного полковника.

В конце концов, она всего лишь слабая женщина. Возможность уехать у нее была. В столе уже давно лежало приглашение из итальянского города Бергамо от руководителя местной балетной школы господина Карруччи. Карруччи предлагал ей вести свой класс. Конечно, это был не Бог весть какой уровень. В других обстоятельствах она бы отказалась не задумываясь. Но, к счастью, отказаться не успела. Ее ждали в любой день.

Зная ее обстоятельства, в театре ее бы отпустили и даже помогли бы оформить визу. Это можно было сделать буквально за день. Но необходимо поговорить с Турецким, чтобы узнать, насколько она своим присутствием сможет помочь следствию по делу Дэвида.

Если бы Турецкий сказал ей, что можно ехать, она улетела бы через день-два. Адрес и контактный телефон она бы доверила только Турецкому. В конце концов, не такая уж она важная персона, чтобы полковники безопасности разыскивали ее по всей Италии.

Раздался звонок в дверь. Ольга, автоматически поправив прядь волос перед зеркалом в прихожей, распахнула дверь, даже не заглянув в дверной глазок. Но даже если бы и заглянула, то ровным счетом ничего не увидела бы. Глазок был предусмотрительно залеплен кусочком лейкопластыря.

Она не сразу поняла, какая сила ее буквально толкнула к противоположной стене прихожей. Дверь захлопнулась. Перед ней стояли двое в черных чулках на головах. У одного чулок был со швом. Шов змеился по левой щеке. Ольга попыталась крикнуть, но тут же на ее голову обрушился удар пудового кулака.

— Молчи, сука. Иди быстро в комнату.

Тот, что со швом, сказал глуховатым голосом:

— Показывай, где бумаги твоего американского придурка.

Ольга отрицательно замотала головой, не в состоянии сказать хоть слово. Она была в шоке от неожиданности и удара. У нее мелькнула мгновенная и спасительная мысль, что сейчас придет Турецкий и вызволит ее. Но тут же она поняла, что вчера звонил вовсе не простуженный Турецкий. Отчаяние охватило ее.

Ольгу отшвырнули в кресло.

— И не пикни, дура. Успокойся. Нам нужны от тебя только две вещи. Бумаги твоего американца и короткая память, — говорил тот, что со швом. Очевидно, он был главным.

— Вы уже забрали все бумаги, — тонким голосом, который сама не узнала, ответила Ольга.

— Когда забрали?

Когда я вернулась с гастролей, все ящики стола были перерыты. Пропали бумаги и дискеты Дэвида.

Двое переглянулись, хотя в этом не было смысла, потому что лиц друг друга они видеть не могли.

— Ты не врешь? Где они лежали?

Ольга показала пальцем на письменный стол.

— Посмотри! — приказал человек со швом второму.

Тот подошел к столу, вытащил верхний ящик, а его содержимое вывалил на стол. Ничего нужного не найдя, он то же проделал со вторым, с третьим ящиком. На столе росла бесформенная груда фотографий, писем, каких-то квитанций, коробочек от косметики, фантиков, скрепок, программок...

«А ведь здесь, на столе, практически вся моя жизнь, — внезапно пришла Ольге мысль, — а эта дрянь так с ней обращается». Ольга закрыла лицо руками.

Человек со швом расхаживал из угла в угол по комнате, не выпуская из виду Ольгу.

— И здесь ни хрена, — сказал роющийся в столе, сбрасывая на пол гору бумаг. — Так кто, говоришь, к тебе приходил?

— Я не знаю.

— Как поджаривать по кусочкам начнем, узнаешь, — заржал главный.

Он старательно отковыривал взбугрившиеся обои в углу комнаты, наверное, рассчитывал там найти искусно спрятанный тайник.

— Там батарея проходит... — попыталась объяснить она.

— Заткнись, сука, без тебя разберусь.

План у Ольги созрел молниеносно. Один стоял к ней спиной и рассматривал книги на полке над столом, чуть ли не нюхая их. Второй продолжал ковырять обои. Его от Ольги отделял в пол человеческого роста стеллаж, на котором стояли цветы. Дверь в коридор была от нее буквально в двух шагах. Если она успеет чем-нибудь стукнуть по башке любителя книг, то у нее есть шанс проскочить к входной двери, которая была закрыта лишь на защелку замка. Открыть ее было делом полсекунды. А там можно кричать и бежать.

Она осторожно, как бы между прочим, бросила взгляд вокруг себя. Ничего такого, чем можно было бы ударить по голове, не обнаружилось. Но тут ее осенило.

Она вспомнила анекдотичный случай из балетной истории. Великая балерина Фанни Эльслер, в каюту которой забрался грабитель-матрос, с такой силой пнула его тренированной ногой, что тот упал замертво. Убивать Ольге никого не хотелось, даже этих подонков. Но тот, что у стола, стоял как нельзя лучше — задом к ней, широко расставив ноги. Главный как раз повернулся к окну, что-то высматривая на улице. Сейчас — или никогда!

Вскочив с кресла, Ольга правой ногой нанесла самый болезненный удар меж ног «библиофила». Тот со стоном упал. Ольга кинулась к двери, она успела лишь коснуться замка, но тут же медленно сползла по двери.

У Жизели стало на одну подругу меньше — острый нож, брошенный недрогнувшей рукой, попал ей прямо в сердце.

Перетащив неудачливого «библиофила» на диван, человек со швом стянул с лица чулок и вытер им вспотевший лоб. Потом он стянул чулок и со второго, чтобы тому было полегче дышать.

— Вот сука, б..., теперь шеф нас с дерьмом смешает. Не велел ведь шлюху американскую убивать.

Оба «гостя» были похожи. Не столько чертами лица, сколько общим их выражением. У обоих были бритые затылки, угрюмый и наглый взгляд хозяев жизни, широкие скулы и тяжелые подбородки.

Убийца балерины снял с руки перчатку и стал набирать номер. Он набирал его снова и снова, но на том конце провода трубку не брали. Но стоило опустить трубку на рычаг, как телефон неожиданно затрезвонил. Глухо выругавшись, убийца поднял чуть оклемавшегося товарища:

— Давай-ка поприседай, не знаешь, что ли, способ...

Тот сначала с трудом, потом чуть легче присел и выпрямился несколько раз. Боль отпустила. Он даже смог заговорить:

— Слушай, Гном, сотри пальцы-то с телефона. Сбрендил, что ли? Легавые сегодня же тебя повяжут.

Тот, которого назвали Гномом, негромко выругавшись, надел перчатку и чулком стал аккуратно вытирать телефонный аппарат. И снова, уже пальцем в перчатке, стал тыкать в кнопки телефона.

...Кабинет Андрея Леонидовича Буцкова был пуст. На первый взгляд. Вокруг беспрерывно трезвонящего телефона недовольно прогуливались две разбуженные кошки.

Особенно недовольной выглядела рыжая Клеопатра. Только что она чуть не поймала во сне отвратительную жирную мышь, с мордой, похожей на морду того пса... Ну из-за которого ей пришлось два часа сидеть на вишневом дереве... Черная Луиза потрогала лапкой трезвонящее чудище и села умываться. Чудище замолчало, но через несколько минут затрезвонило вновь. Кошки уже не обращали на него никакого внимания — они были в том замечательном углу, где в двух мисочках их ждал ароматный и вкусный завтрак.

Охранники, сидевшие в соседней комнате, к этому телефону никогда не подходили. Это был личный номер Буцкова. Им пользовался только он один и те немногие, кто имел право звонить ему напрямую.

С утра на всякий случай я хотел позвонить Ольге Лебедевой, напомнить о нашей договоренности на двенадцать часов. До девяти я посчитал это неудобным — спектакли заканчиваются поздно и балерины, наверное, любят поутру поспать. Позвонил я ей только в пятнадцать минут десятого — никто не подошел, и даже автоответчик не отвечал. Одно из двух — либо она выбежала в магазин, либо отключила с вечера телефон.

Все утро ушло на полузаброшенное нами дело коллекционера Кульчинского. К сожалению, нас никто от него не освобождал. Да и подробности по нему всплыли интересные.

На таможне задержали господина Терхузена, гражданина Германии, известного торговца картинами, о котором среди московских художников говорили не иначе как о жулике. Никто из серьезных художников с ним дела давно не имел. Возможно, поэтому он и решил подзаработать на антиквариате. В этот раз прижучили именно его — уж неизвестно, на его счастье или несчастье. Немец пытался среди холстов второсортного советского искусства тридцатых годов вывезти две картины русских художников восемнадцатого века. Именно те две работы, которые значились в списке пропавших из коллекции Кульчинского. Терхузен нарвался на дотошного таможенника, который среди грудастых румяных колхозниц, задумчивых Лениных и искренних сталеваров углядел два идиллических пейзажа.

Когда же эти картины попали в руки настоящих экспертов, то выяснилась прелюбопытнейшая вещь. Обе работы оказались современными копиями, но довольно высокого качества. Эксперты утверждали, что они могли быть сделаны только с подлинников. Терхузен конечно же утверждал, что купил оба холста на рынке в Измайлове именно как копии.

Племянник Кульчинского Воропаев оказался парнем вполне симпатичным. Старуха Дудина, сожительница покойного Кульчинского, явно на него наговаривала. Директор «Антиквара» на Якиманке тоже, скорее всего, врал. Создавалось впечатление, что старая ведьма готовила себе приданое. Сегодня именно ее, а не Воропаева должна была допрашивать сама Романова. Могу себе представить, как ошеломит лексика милейшей Александры Ивановны старушку, прикидывающуюся интеллигентной овечкой.

В пропаже части коллекции племянник как раз был менее всего заинтересован. Так как прямых родственников у Кульчинского не было, один Воропаев мог законно претендовать на наследство. Старуха официально не была супругой Кульчинского. Более того, оказалось, что она даже не прописана в квартире на Садовой. Квартира принадлежала Кульчинскому, так что племянник мог получить все сразу — и квартиру, и всю коллекцию. Но картинки все равно надо было искать. Я поручил Славе Грязнову раскопать подноготную Дудиной.

В двенадцать Ольги не было. Ни в моем кабинете, ни дома. Ее номер отзывался протяжными гудками. Меня охватило нехорошее предчувствие.

Я позвонил в театр. Администратор, пошуршав какими-то бумагами, бесстрастно сообщил, что у Лебедевой сегодня свободный день. Да и она мне об этом же говорила, иначе с какой бы стати мы договаривались с ней на двенадцать.

Мы с Ломановым пили чай, но в какой-то момент безотчетная тревога словно подбросила меня в кресле.

— Едем к Лебедевой, — бросил я Сергею.

Дядя Степа был, как обычно, в хорошем настроении. Мы мчались на Балаклавский.

— Новый анекдот, Александр Борисович! — Я малодушно промолчал.

Дядя Степа, почувствовав мою слабину, неторопливо принялся рассказывать:

— Судья говорит: вы свободны, советую в дальнейшем избегать плохой компании. А подсудимый отвечает: будьте спокойны, больше вы меня не увидите.

Дядя Степа рассмеялся, Ломанов хмыкнул. Я опять промолчал.

— А вот еще один, тоже свеженький...

Тут я не выдержал:

— Дядя Степа, не надо...

В висках моих стучала эта дурацкая последняя фраза из анекдота: больше вы меня не увидите, больше вы меня не увидите, больше вы меня не увидите...

В дверь Ольгиной квартиры мы практически вломились с участковым и двумя понятыми, пожилыми дворничихами из ЖЭКа. Пока я безнадежно долго жал кнопку звонка, Ломанов привел их во главе с молодым, разбитным и чуть пьяненьким слесарем. Слесарь долго возился с замком: какая-то самая последняя операция у него все не получалась. Тогда я отодвинул его в сторону и не очень сильно налег плечом на дверь.

Ольга лежала в коридоре, буквально в шаге от двери. Сразу было понятно, что она мертва. Дворничихи заголосили, слесарь моментально протрезвел. Участковый, капитан Сидоренко, по-бабьи охнул. Я отправил его вызывать следственную бригаду с Чертановской, из местного отделения, а Ломанова — звонить прокурору-криминалисту Моисееву. В этом деле его безошибочные действия были необходимы.

Я встал в дверном проеме, рядом со мной стояли перепуганные понятые, изо всех квартир потихоньку выглядывали соседи. Чтобы не терять времени, я сразу начал их опрашивать.

—...Все утро была дома. За молоком только выходила. Молоко-то как подорожало, так все равно не везде купишь. Там, в молочной, только сметана была, я — в универсам. Пусто. Ну, в смысле молока там не было. А эти коробочки говенные я и в гроб с собой не возьму. Только на той стороне смогла купить... Машины? Так их тут тыща стоит, поди разбери, кто свой, кто чужой... А так ничего не слышала...

—...Мы с мужем обычно рано встаем. Мы ведь с ним в Лужниках торгуем. Но сегодня решили не поехать. Вы только ничего не подумайте. Кто ж знал, что такое может случиться? Его просто радикулит схватил. Тяжести-то больше ему приходится таскать. У нас сумки-то знаете какие? Слона спрятать можно. Мы тоже в однокомнатной живем, как раз под ее квартирой. Она ничего была, тихая. Музыку только громко включала, особенно по вечерам. Поздно по вечерам. Стены-то сами знаете... Что слышали? Да вроде кто-то ходил. Даже громко ходил, из угла вроде как в угол. Что-то падало... Ну я на кухне была, суп варила, вот муж, может, лучше слышал...

Довольно молодой мужик в спортивных штанах с обвислыми коленками и неестественно прямой спиной был более точен:

— К ней кто-то приходил. Это было около девяти, чуть раньше. Сразу потом новости по радио передавали, я потому и запомнил. Нет, криков не было. Шуршали, как мыши. Но вот шаги были. Ее-то саму мы не слышим почти. У нее, наверное, тапочки мягкие. А тут ходили явно в ботинках: тук-тук, тук-тук. Быстро человек ходил. Туда-сюда. Туда-сюда. Потом вроде бы телефон звонил. Потом я задремал. Устаешь на этом рынке как собака, и деньги никакие не нужны.

Я прикинул время. Конечно, до осмотра трупа судмедэкспертом о времени убийства говорить рано, но все детали и мой опыт подсказывали, что убийство произошло всего несколько часов назад. Остальные «свидетели» толком ничего сказать не смогли, а ближайшая соседка оказалась совершенно глухой. Очевидно, мне придется основной опрос оставить на вечер, когда жильцы вернутся с работы. Похоже, что все произошло сразу после девяти, когда люди обычно выходят из дома. Наверняка кто-нибудь что-нибудь да видел.

Вскоре Ольгина квартира была похожа на тихо шуршащий улей.

Я сидел в кресле и тупо смотрел в окно, за которым кружила стая крикливых галок. Судмедэксперт Клавдия Сергеевна Синицына будничным голосом подтвердила мои подозрения — смерть наступила не более четырех часов назад, где-то между восемью тридцатью и девятью тридцатью, от проникающего ранения спины в области сердца. Характер раны свидетельствует, что смертельное ранение было нанесено колюще-режущим орудием, брошенным с большого расстояния. Более точно обо всем можно будет говорить только после вскрытия.

Семен Семенович Моисеев обнаружил свежий отпечаток пальца, не принадлежащий убитой, на одной из кнопок телефона.

— Вы понимаете, Александр Борисович, похоже, пришлых было все-таки двое. Следы на просыпавшейся земле от упавшего со стеллажа цветка хоть и дают нам очень призрачный материал, но все же можно заключить, что здесь были два человека. На них были почти одинаковые импортного производства ботинки с рифленой подошвой, но разного размера. Похоже, орудовали они в перчатках, снимали которые лишь один раз, прикасаясь к телефону. Потому что «обработан» только телефон. Повсюду множество отпечатков пальцев, как убитой, так и других. Телефон же аккуратно протерт. Однако пальчик все же оставили. Думаю, что этот отпечаток и есть именно то, что нам нужно. Во всяком случае, это единственная более-менее серьезная находка.

Я поднялся из кресла и стал разглядывать телефонный аппарат «Панасоник», будто бы мог что-то узреть на его серой поверхности невооруженным глазом. Вдруг что-то словно подтолкнуло меня изнутри — я нажал кнопку автоответчика.

Сначала я услышал нежный голос Любы: «Оля, позвони мне когда сможешь. Посплетничаем. Пока».

Следующая запись оказалась более чем неожиданной. Сиплый и низкий мужской голос торопливо проговорил: «Ольга, добрый вечер! Турецкий беспокоит. Прошу прощения за хриплый голос, простыл маленько. Завтра заскочу к вам ровно в девять. Есть важное о Дэвиде. Спокойной ночи». Я перемотал пленку и прослушал еще раз. За спиной я почувствовал чье-то близкое дыхание. Я обернулся — это был Ломанов с круглыми глазами.

— Грамотно работают, гады, — выдавил он из себя. — Надо передать запись в акустическую лабораторию. По меньшей мере, у нас есть отпечаток и голос...

Он еще что-то говорил, но я уже не слышал. Страшная картина вставала передо мной: кто-то, прикинувшись мною, убивает маленькую, несчастную, беззащитную женщину...

Но еще одно мучило меня гораздо сильнее. Если бы я, не джентльменству я, позвонил Ольге чуть раньше девяти, она бы осталась в живых...

Клиент жил в шестнадцатиэтажной башне на Кавказском бульваре на восьмом этаже и отличался пунктуальностью, что в данном случае было весьма кстати.

По наблюдениям последних дней, Евгений Сошников, генеральный директор фирмы «Форум-инвест», которая специализировалась на транспортировке нефти и нефтепродуктов, отправлялся на работу каждое утро. Без пятнадцати девять к дому подъезжал синий «форд» бизнесмена. Водитель, по совместительству телохранитель Сошникова, поднимался на лифте, звонил в квартиру. После этого дверь открывалась и, практически без задержек, выходил Сошников. Они спускались на лифте.

На первом этаже с лифтовой площадки можно было пройти к парадному входу или к запасному. «Форд» стоял у основного подъезда. Дверь между лифтовой площадкой и маленьким коридорчиком, выходившим к запасному выходу, была застеклена матовым стеклом. Уголок справа был отбит в незапамятные времена. Чуть левее коридорчика находилось углубление в стене, часть которого занимала широкая круглая труба мусоропровода.

Как это часто бывает, чтобы пройти от запасного выхода к пожарной лестнице, надо пересечь почти полностью темное пространство. При всем желании человек, избравший этот путь, не смог бы заметить притаившуюся в темноте, возле мусоропроводной трубы, фигуру.

Вот и сегодня все идет точно по плану. «Форд» приехал, и водитель уже поднялся наверх. Сквозь отбитое стекло вся лифтовая площадка видна не была, но в поле зрения попадало пространство на уровне головы взрослого человека.

Сначала пришел грузовой лифт. Рука за пазухой сжала рукоятку «магнума» с глушителем. Но тревога оказалась ложной. Громко переговариваясь, из лифта вышли парень с девушкой. Быстрее, быстрее, мысленно торопил их человек, которого они не могли видеть.

Спускался еще один лифт. Первым вышел шофер. Сошников оставался в лифте. Шофер, сделав несколько шагов, внимательно оглядел пространство перед парадным входом, где все стены занимали длинные жестяные ряды почтовых ящиков. Потом он заглянул за дверь с разбитым стеклом.

На него дохнули запахи помойки, застойной пыли и тишины.

— Все нормально, Евгений Иванович! — крикнул он.

Наконец из лифта вышел Сошников.

Первая пуля досталась телохранителю. Вторая была выпущена тотчас же. Два трупа перегородили лифтовую площадку.

Стрелявший спокойно вышел из своего укрытия и аккуратно произвел два контрольных выстрела в затылок каждому, хотя мог этого и не делать — он никогда не промахивался.

Однако профессиональный долг требовал доводить дело до конца. Так хороший художник наносит последний мазок на уже, казалось бы, готовую картину.

Когда-то предполагалось, что квартира в Южинском переулке в актерском доме будет использоваться не просто как явочная, а в ней будет организован своеобразный салон, где будут собираться сливки московского общества. А также дипломаты и другие люди, представляющие интерес для разведки. Была уже утверждена кандидатура хозяйки салона, актрисы театра имени Станиславского. Но после всех «перестроек», разделений и переименований бывшего КГБ СССР эта идея утратила актуальность. В Москве появилось много мест, где интересные разведке люди собирались сами по себе — достаточно было лишь установить чувствительную аппаратуру. Это, как известно, проще простого.

Квартира же в Южинском осталась за ведомством Службы внешней разведки. Отчасти чтобы оправдать ее содержание, отчасти для собственного удобства, полковник Владимир Петрович Фотиев, начальник Второго отдела СВР, практически перенес в эту квартиру свой рабочий кабинет. Конечно, в четырнадцатом доме в Кунцево у него тоже был собственный кабинет, но здесь ему работалось лучше. К тому же это был центр, да и место красивое.

В бывшей комнате для прислуги, длинной, но узкой как пенал, два метра шириной, где круглосуточно сидели дежурные, вдоль стены стояли книжные стеллажи, забитые папками с разного рода досье. Это был личный архив полковника Фотиева, которым он очень дорожил и где можно было найти сведения о каждом более-менее заметном человеке России, бывшего СССР и всего мира.

Для особо важных документов в конце «пенала» был установлен солидный сейф голландской работы. Шифр сейфа знал только полковник Фотиев.

Одна из трех комнат была приспособлена для отдыха. Там стояла широкая трехспальная кровать, некогда получившая в народе крамольное название «Ленин с нами». Люстра с пятью рожками напоминала о славных временах распределителей. Цветы на широких подоконниках, тяжелые бархатные шторы бордового цвета на окнах, а под ними— тюль с люрексом, могли бы навести случайного посетителя (хотя таковых здесь не бывало) на мысль о том, что эта обстановка более всего соответствовала бы среднего пошиба борделю, а уж никак не явочной квартире разведывательной службы. «Роскошь» осталась с тех времен, когда речь шла о другом предназначении квартиры. Просто полковник Фотиев решил ничего не менять. Он не любил зря тратить народные деньги.

Единственное, что он позволил приобрести, и то лишь руководствуясь государственными интересами, — это компьютеры, факсы, радиотелефоны, необходимые для работы. Так же, как и бар в комнате-гостиной, и мягкие кожаные диваны в кабинете. Бар использовался по прямому назначению — для создания непринужденной обстановки, диваны же использовались по-разному. Сам Фотиев, грешным делом, любил иногда там вздремнуть. В спальню он перебирался только в тех случаях, если приходилось оставаться в Южинском всю ночь.

Гостиная была самой просторной комнатой в квартире. Здесь тоже во всем ощущались следы прежней «роскоши», слегка потрепанной. Вдоль левой стены — от входа до окна — стояла классическая чешская стенка с множеством отделений, ее лак пообтерся, но все еще хранил следы былого блеска. Вокруг овального стола у окна стояло три громоздких и неудобных кресла. Самым приятным и комфортным местом в гостиной был диван с высокой спинкой, справа от входа. Рядом с ним стоял зеленый торшер, перед диваном — невысокий журнальный столик. Сразу за ним — телевизор с необъятным экраном, «Панасоник» последней модели с видеомагнитофоном. Огромное количество видеокассет занимало почти все ниши чешской стенки.

Сегодняшнего «гостя» Фотиев, как всегда, принимал в своем кабинете.

— Ну что, Сеня, с лица сбледнул? Все на баб последние силы растрачиваешь? А ведь ты государству нужен.

— Какие уж тут бабы, Володя. Тут со своей бы паритетные отношения сохранить. Как бы на сторону гулять не стала. Правильно говорят, не женись на молоденькой. Больше расстройства, чем удовольствия. Скачет как коза, тут в Париж ей, видите ли, понадобилось срочно. Бросай все дела и служи при ней переводчиком. В дамских-то магазинах!

— Сам выбирал, тебя предупреждали.

— Знаешь, пока сам не вляпаешься, чужой ум не поможет. Потом, все же и положительные стороны имеются. Исключительно эстетические. Эстетика тоже не самое последнее место в жизни занимает... — Филин развалился на мягком кожаном диване, видно было, что он чувствует себя здесь как дома.

Он, конечно, слегка лицемерил, жалуясь на новую жену. Просто эта манера чуть подтрунивать друг над другом сохранилась у них едва ли не с первого знакомства, когда оба работали в Штатах.

— Как там наш любезный друг Стамбульский?— с интересом осведомился Фотиев.

Его волчьи уши, заостренные кверху, напряглись в ожидании серьезного ответа, хотя лицо еще как бы пребывало в предыдущей легкомысленной беседе. Чтобы перевести разговор в более серьезное русло, он добавил:

— Как он отреагировал на наше предупреждение? Столь мягкое и ненавязчивое?

— Ну я провел с ним политинформацию на тему геополитики. Он производит впечатление человека неглупого и понимающего. Глаза у него умные. По нашим данным, он — следователь достаточно высокой квалификации. На счету у него немало раскрытых серьезных дел. По свидетельству наших коллег, имевших с ним дело, на контакт идет достаточно легко, но с крючка всякий раз срывается. В этом деле он упрям, как мул. Каких только наживок не использовали... Вот женщин он любит, да и они его не обижают. Этот вариант вы, надеюсь, не упустили?

— Обижаешь, старик. Это у нас первым делом. С ним работает сама Линда. Мы ее специально для таких дел и бережем. Чтоб не потускнела раньше времени. Пусть себе совмещает приятное с полезным. — Фотиев рассмеялся, ему понравилась собственная шутка.

— Слушай, Кардинал... — Филин назвал Фотиева давним прозвищем, которое сначала было агентурным именем, а со временем накрепко приклеилось к хитрому и удачливому Владимиру Петровичу.

Фотиев в глубине души очень любил, когда его так называли — это имя соответствовало его самоощущению, а отчасти и его не столько служебному, сколько реальному положению в Службе внешней разведки. Следовательно — и в иерархии государственной власти.

Слушай, Кардинал, — повторил Филин, — что слышно о нашем проекте наверху?

— Шеф представил подготовленный нами доклад Президенту. Похоже, он был воспринят вполне адекватно. В последнее время Президент стал мне нравиться больше. У него, кажется, проходит «демократический» угар, на него все меньшее влияние оказывают Шумейки, Гайдары, Шахраи. Во всяком случае, после того как мы убрали обнаглевшего Бурбулиса, уже никто из новых людей так близко к Президенту не стоял. Изменилось и отношение Президента к разведке. Он очень внимательно оценивает аналитические данные, представляемые нами.

Фотиев расхаживал по комнате, это была его обычная манера разговора.

— Под такой приятный разговор неплохо бы и причаститься, а, Кардинал? — Не ожидая ответа. Филин разлил по микроскопическим серебряным рюмочкам фирменный напиток Фотиева — рябину на коньяке. — Божественный напиток! — привычно нахваливал он.

Приложившись к рюмочке, Фотиев вновь стал мерить шагами комнату по диагонали:

— Доклад был подготовлен в драматическом ключе. Первая часть его посвящена активизации действий западных разведок, происходящей ныне на территории СССР.

Фотиев усмехнулся:

Мой язык так и не приучился выговаривать слово «бывшего», да, думаю, это и не понадобится. Конечно, название у нашего нового государства, которое мы создадим, будет поблагозвучнее, но по сути это будет возрождение нашей великой страны. Окончательно в сторонники такой модели развития России Президента записывать рано, но не безнадежно.

В комнате стало немного душно. Фотиев отодвинул штору, открыл окно и снова запахнул штору.

Второй год без отпуска, — пожаловался он Филину. Но голос его звучал скорее гордо, чем устало. Похоже было, что ему нравилось казаться самому себе сверхозабоченным государственными делами человеком.— Итак, продолжим наши игры,— вернулся он к главной теме разговора. — Общественное мнение в республиках через контролируемые нашими людьми средства массовой информации вполне подготовлено к тому, чтобы вести речь о восстановлении нашей державы. Той же Украине уже не нужны ни моря, ни корабли. Им нужна колбаса. Колбасу мы им дадим. Собственно, этой самой «колбасе» и была посвящена основная часть доклада. Пока рано хлопать в ладоши и говорить о реальном восстановлении, но мы предлагаем в рамках СНГ создать не опереточные, а вполне серьезные надгосударственные структуры. На внешнем уровне все республики остаются «суверенными» — нехай хавают свой суверенитет. Но надгосударственные структуры, что-то вроде правительства СНГ, на первом этапе возьмут на себя координацию функционирования общего экономического пространства. Выпуск денег сосредоточится исключительно в руках Центрального банка России. Все это нужно делать поэтапно, подготавливая к каждому новому шагу общественное мнение, а на Запад надо плевать. — Фотиев картинно плюнул в сторону окна. — Плевать надо на Запад, — повторил он еще раз с видимым удовольствием. — Хотя они, конечно, будут нам постоянно мешать. Кому нужна сильная Россия? Особенно на втором этапе, когда будут созданы, точнее воссозданы, единые вооруженные силы, предназначенные для охраны общих внешних границ.

— Смотри-ка, смотри, — перебил его Филин, указывая на окно, — голуби целуются!

За окном и вправду два облезлых голубка нежно ворковали, соприкасаясь клювами. Фотиев махнул рукой, прогоняя птиц:

— Вот гады! Все окно засрали!

Птицы взметнулись в небо, оставив на стекле длинную белую полосу...

— В будущем, в которое я верю, — вернулся Фотиев к делам более серьезным, чем охота на птиц, — создастся мощнейший Евразийский союз, где главную роль будет играть, естественно, Россия. Однако прежде необходимо консолидироваться в рамках наших исконных территорий. Я имею в виду территорию Российской империи приблизительно в границах до семнадцатого года. На первом этапе от достаточно эфемерного СНГ мы должны перейти к конфедерации.

— Не лучше ли вести речь о федеративном будущем нашей страны, — поинтересовался Филин.

Ты не дал мне договорить. Конфедерация — это, во-первых, этап отчасти предварительный. Во- вторых, исходя из сегодняшней обстановки и прогноза на ближайшее будущее, если все пойдет по нашему сценарию, можно вполне вести речь о федеративном устройстве, распространяющемся на славянский массив наших территорий. Тут главное не торопиться, но и не опоздать. Спешка нужна только при ловле блох, вместе с тем — кто не успел, тот опоздал.

Фотиев засмеялся отрывисто, словно призывая оценить его шутку:

— Именно о возможном опоздании и шла речь в заключительной части доклада Президенту. Мы кладем аргументы как бы на две чаши весов. Если все будет развиваться по нашему сценарию, то конфронтация с Западом неизбежна. На глубинном уровне это будет напоминать «холодную войну», но мы ее выиграем. Если же события пойдут другим путем, то мы со временем превратимся в третьеразрядную колонию, разряженную в пух и прах, но не играющую в мировой политике никакой серьезной роли. По мне, так предпочтительнее, как в прежние времена — с голым задом, но полностью увешанным оружием...

— Ну, допустим, с голым задом мы особо никогда не ходили... — весело, почти по-мальчишески засмеялся Филин.

Фотиев улыбнулся:

— Да это я фигурально, сам понимаешь. Что нашему народу нужно? Кажется, что в жизни ему нужны только жратва, выпивка, хата и баба. Но это только поначалу кажется. Потом он опомнится, нос кверху начнет задирать, мол, великая нация, Иван сам с усам, но будет поздно. Народ — дурак, он только задним умом крепок. Наша роль в том и заключается, чтобы этим самым «задним умом» и быть. Только вовремя.

На широком письменном столе зазвонил телефон. Фотиев снял трубку. Выслушав сообщение и положив трубку на рычаг, он несколько раз молча прошелся из угла в угол.

— Что, Кардинал, дурные вести? — осторожно спросил Филин, пригубливая рюмку.

— Да, неприятность. Убита балерина Лебедева. В своей квартире сегодня утром. По всему выходит, что нейтрализовывать надо не только Турецкого, но и кое-кого еще. Боюсь, это не простая уголовщина. Из квартиры ничего не украдено, но все перерыто. Сдается мне, искали именно то, что мы давно изъяли. Те самые копии контрактов, по которым под видом товаров народного потребления и медикаментов, по нашим сведениям, проходило оружие.

— Что, балерины нынче торгуют «Калашниковыми»?

Да нет, Лебедева здесь седьмая вода на киселе, как, впрочем, и убитый Дэвид Ричмонд. Здесь гуси более лапчатые орудовали. Я сам пока всего не знаю. Мои люди этим делом сейчас вплотную занимаются. И Турецкий наш свет Стамбульский в ту же сторону роет. Пусть пока роет, да не зарывается. Такие люди нам не помешают, хотя если начинают мешать... Я думаю, что через какое-то время мне следует с ним встретиться. Главное, чтобы он к истории Кларка не успел приблизиться. Нам не нужны лишние жертвы. С обеих сторон. Шеф очень озабочен тем, что дело продолжают «копать». По своим каналам он уже выходил на Генпрокуратуру, но они пока упрямятся. С одной стороны, от сильной руки нашей отвыкли, с другой — на личное распоряжение Президента ссылаются. Мало ли какие распоряжения Президент рассылает. Что ж теперь, каждое выполнять следует? — В голосе его звучало искреннее недовольство. — Неудачно, конечно, с Кларком вышло, — продолжил он после минутного раздумья. — Прокол наш, ничего не скажешь. Цэрэушники сразу носы навострили. Говорят, сам Джеймс Вулси это дело на контроле держит. Почуяли америкашки, что дело керосином пахнет. Если что, то они все со своих постов послетают. В этом парадоксальном случае вдруг оказалось, по крайней мере мне так видится, что директор ЦРУ — наш вольный или невольный союзник.

— Да цэрэушникам не впервой нашими союзниками быть. Помнишь, как во времена Карибского кризиса было? И им хорошо, и нам хорошо. — Филин был очень доволен своей шуткой. Сейчас он производил впечатление бодрого и не то что не старого, но еще не очень пожилого господина. Его молодая жена могла быть им в данную минуту вполне довольна.

— Так, Семен, ты займешься светскими делами, а Турецкого я возьму на себя.

Я едва не опоздал к окончанию спектакля. Спасибо Чайковскому, выручил. Сегодня давали «Спящую красавицу», а это самый длинный в мире балет, как выяснилось.

Голова моя распухла до неимоверных размеров. Весь день в кабинете я читал нарытые Ломановым материалы по Норману Кларку. Вечер ушел на допрос свидетелей. Во мне на разные голоса еще звучали их показания, перебивая друг друга, шепелявя, сообщая массу бытовых и ненужных подробностей, но все же несколько золотых крупинок сверкнуло.

— В девять утра? Да никого я не видела, глаза умыла — и вперед! Родина зовет не дозовется, — хохмила разбитная молодящаяся тетка в желтых бархатных лосинах.

— Нет, я никого не видел, — обиженно басил мужик, держа на поводке крупного добермана. — Да помолчи ты! Это я не вам.

«Р-раф, р-раф, р-раф», — заливался доберман.

«Эх, милый, умел бы ты разговаривать, лучше тебя свидетеля не найти», — подумал я тогда.

— Да, около девяти, чуть раньше, я как раз вынимала почту из ящика, два незнакомых человека прошли. Нет, я их лиц не рассмотрела, у нас там не очень-то светло. Что могу сказать? Один повыше, примерно под метр девяносто, второй — чуть ниже, но тоже очень высокий. Здоровые такие, в джинсах, кажется, оба. Да, еще стрижены коротко. Так молодежь теперь стрижется. Нет, опознать вряд ли смогу, я их практически не видела, — сообщила молодая интеллигентного вида женщина в затемненных очках.

Да, и я их видел, — вмешался пацан лет двенадцати, сын этой женщины. — Мама осталась почту вынимать, это всегда долго, у нас замок заедает, а они машину оставили у третьего подъезда, а сами в наш, второй, зашли. Машина? Голубая. «Пятерка». Не очень-то новая. Номер? Сейчас попробую, я всегда номера разглядываю — новый или старый. У них был старый. Двух баллов до счастья не дотягивал. Ну это чтобы стольник в сумме получился. Сейчас, сейчас... 82-16, или наоборот. Буквы? Как не помнить, большие «МК», а маленькая «а». А вы их найдете?

Машину обнаружили быстро. Ее нашли брошенной около метро «Варшавская». Выяснили, что только рано утром ее угнали от дома мирно спящего хозяина — пенсионера и по случайности отставного майора МВД Д. Б. Сухоручко. Он ни сном ни духом ни о чем не ведал и даже не успел ни расстроиться, ни обрадоваться.

Люба уже знала о смерти Ольги, но держалась хорошо. Только потребовала от меня, чтобы я рассказал ей все подробно. Мне пришлось это сделать. После моего рассказа, пока мы шли пешком в сторону ее дома (машина моя совсем одряхлела и нуждалась в заботах Василия Петровича, моего доброго волшебника, точнее не моего, а автомобильного). Люба сказала:

— Слушай, давай напьемся, что ли. У меня курица есть, я ее быстро сделаю, в микроволновке, а водки надо купить. И побольше.

Я чувствовал, что именно это необходимо и мне, и ей. Около метро «Новокузнецкая» мы купили две «Столичных». До Любиного дома оставалось метров пятьсот, но мы не выдержали, зашли в гриль-бар, что через дорогу от австралийской булочной, и выпили по сто граммов из пластмассовых стаканчиков, не закусывая. Я подумал про себя, как лихо Люба пьет, даже не поморщилась. Хотя по опыту знаю, что именно так иногда пьют совсем непьющие люди.

Курица удалась на славу, только к тому времени мы уже были совершенно пьяны. Я словно в каком-то тумане видел золотой куриный бок, плавными и гибкими очертаниями напоминавший какой-то диковинный корабль. Куда мы плыли на этом корабле?

Я помню, как рыдала Люба, помню ее сумасшедшие, пьяные глаза с расширенными зрачками. И нежность, небывалую нежность. Люба как бы обволакивала, убаюкивала меня. Мелькнула было тень Марины, но тут же исчезла. Люба, Люба, Люба, существовала лишь Люба.

Ты меня любишь? Любишь? Любишь? Люблю. Люблю. Люблю. Что говорил я, что — она? Какая разница? Это говорило МЫ — единое существо. Ну пьяное существо, так что ж?

Среди ночи я на мгновение очнулся. Люба сидела в постели на коленях и пристально вглядывалась в мое лицо. Я взял ее руку и провел по своим глазам. Люба что-то шептала, но меня уже не было рядом. Я крепко спал.

Утром ситуация была противоположной. Теперь спала Люба. Я сидел рядом и разглядывал ее трогательное треугольное личико с размазанной тушью вокруг глаз, разметавшиеся по подушке длинные волосы при утреннем освещении казались абсолютно черными. «Русалочка», — почему-то подумал я.

Я огляделся. Напившись вчера, подобно, мягко говоря, кабану, я видел только хозяйку дома. Теперь она спала, и мне не оставалось ничего другого, как действовать самостоятельно. Для начала я пошел умываться. В ванной артиллерийской батареей по росту выстроились флаконы, тюбики, пузырьки явно дорогой, в основном французской косметики. Наудачу я понюхал один из флаконов. Пахло ничего, во всяком случае лучше, чем от меня. Едва не почистив зубы каким-то кремом для лица, я все же вычислил зубную пасту. Тупо поразглядывав кафель в ванной, на котором парусники чередовались с пароходами и все куда-то плыли, вроде как мы вчера на курице, я все-таки решил принять душ. Холодная вода почти привела меня в чувство. «Турецкий, иди на кухню, кофе вари!» — распорядился Турецкий, сидящий внутри меня. Он любил по утрам пить кофе. Видно, выпить он тоже не дурак. Вчера вечером я что-то не слышал его громких протестующих возгласов.

На кухне у Любы на столе стоял какой-то диковинный белоснежный аппарат — не то кофеварка, не то машинка для шинкования морковки. Мог оказаться и вполне обычным микроскопом (европейский стандарт! — так выражается в подобных ситуациях Ломанов). Решив не экспериментировать, я отыскал — не зря ж я столько лекций по криминалистике выслушал! — обычную джезве где-то в глубинах белого шкафа. У Любы на кухне все было белым и чистым, как в операционной. Когда же она вчера успела убраться?

Я поставил две белоснежные чашечки с кофе на поднос. В виде исключения поднос был черным с крупными красными цветами. Я старался идти очень осторожно, почему-то необыкновенно важным казалось, чтобы чашки не съехали с цветов, на которые я их старательно установил.

Люба все еще спала. Мне жаль было ее будить. Я поставил поднос на низкий столик. Прихлебывая кофе, я смотрел в окно. Мысли никак не хотели выстраиваться в стройный ряд. Я одновременно думал о Любе, о смерти Ольги, о деле Кульчинского, о Марине, которой надо хотя бы позвонить... Где-то в глубине моего сознания смотрел на меня выпуклыми глазами очков Семен Филин, геополитик-теоретик. Все это проскользнуло в памяти как второстепенное. Норман Кларк, Норман Кларк — вот кто занял самовольно, без приглашения, мысли и чувства следователя Турецкого.

Странно... Неужели теперь, всякий раз просыпаясь рядом с женщиной, я буду думать об этом мифическом Кларке?