Ноября. Утро. В пещере прохладно. И хотя вход прикрыт кошмой, низовой ветерок пробирается под неё, успевает за ночь выдуть тепло

В пещере прохладно. И хотя вход прикрыт кошмой, низовой ветерок пробирается под неё, успевает за ночь выдуть тепло.

Осторожно слез с нар дядька Фёдор, передёрнул плечами, натянул полушубок. Подошёл к камельку, поднёс спичку. В темноте пещеры стали различимы предметы.

Дядька Фёдор вздохнул, нагнулся к нарам, где, тесно прижавшись друг к другу, спали мальчишки. Тихонько шепнул:

– Пидъём, артист!

– Чуть что, сразу я! А Вилька вон дрыхнет... – Серёжка хотел по обыкновению потянуть время.

Но сегодня бородач не стал потакать своему любимцу.

– Нехай поспит д'Рапаян*... Вже пид утро вернувся.

Серёжа сполз с нар. Федоренко затянул лежанку полотнищем, строго посмотрел на «артиста».

– Опять стянул у Вильки подстилку?

– Он сам мне её подсунул. Рахметову подражает – на голом топчане ложится!

– Это ж хто такой – Рахмет? В нашем отряде?

– Ну, как вам объяснить... Был такой... революционер. Так вот он на гвоздях спал. Волю закалял.

– Ненормальный, значит! А Вилька пускай ещё поспит.

– А я что – против?

Но Вилор не спал. Он лежал, не открывая глаз и не слыша шёпота Серёжи и дядьки Фёдора. В памяти вновь и вновь вставал вчерашний день в Сева­стополе...

Если бы раньше Вилору сказали, что прекрасный белокаменный город может превратиться в чёрный, он бы никому не поверил. Но вот перед ним родной Севастополь, только что отбивший страшный ноябрьский штурм. Чёрные остовы сгоревших зданий, исковерканные пристани, рухнувшие под бомбёжкой колонны и арки – всё, что поражало раньше снежной белизной, теперь обуглено, разбито, мертво.

Когда неделю назад он привёл на контрольный пункт последнюю группу вышедших из окружения бойцов, над городом висело облако гари, не прекращалась канонада. Севастополь был сумрачным, суровым, сменившим бело-голубую матросскую форменку на защитную гимнастёрку. Но таким, – внезапно превратив­шимся в груду обломков, – таким не мог даже представить. Вилор шёл по севастопольским улицам и с удивлением всматривался в серьёзные, сосредоточен­ные, но вовсе не растерянные лица людей...

В полуразрушенных домах продолжалась жизнь. Работали учреждения, расчищались завалы, засыпались воронки от бомб, даже кое-где на клумбах ещё сохранились осенние цветы! Но то первое, подавленное состояние, которое он испытал, увидев город, долго не проходило.

***

Он услышал, как шёпотом дядька Фёдор сказал Серёжке:

– Пийду ваши лохмотья простирну.

И верно, лохмотья. Быстро сгорает одежда от лазанья по горам и кустарникам.

Не успел бородач выйти из пещеры, Вилор соскочил с нар.

– Лихо! – засмеялся Серёжка.

Вилор ничего не ответил. Вышел наружу и тут же столкнулся с Федоренко.

– Проснулся?

Он торопливо кивнул, пряча глаза.

– Я на речку побегу, дядя Фёдор.

– А як там... – начал было Федоренко.

– Пошли, пошли, Ральф!

– Погодь, погодь. Так вместе и пойдём, – догнал его дядька Фёдор. – Ну, як там, значит, у городе? Як страдалица Анисья?

– Стоит город. Изранен... Ральф! Бегом!..

Федоренко пошёл к речке, а Вилор стал вычёсывать из густой шерсти пса колючки.

Закончив с «утренним туалетом» Ральфа, Вилор приступил к зарядке. Уже много лет начинает он каж­дое утро с приседаний – хочется или нет.

Федоренко оторвался от стирки. Разогнулся, крякнул.

– Эй, хребет сломаешь, Рахмет!.. Кого ещё встречал в городе?

Вилор не ответил. Натянул рубашку и побежал к реке.

Когда бородач вернулся, неся в корзине мокрое бельё, Вилор чистил «вальтер».

– Д'Рапаян! Ты што над пистолей издеваешься? – пошутил Федоренко.

Вилор повернулся к нему:

– Нет больше бабы Гавы... Анисьи Фёдоровны. Погибла. Под бомбёжкой.