Регион-форма социального творчества

С точки зрения состава и определенности регион типичное понятие –спутник. Такие понятия возникают на периферии упорядоченной определенности как нечто к данному порядку не принадлежащее, но имеющее все же к нему некоторое отношение. Например, в административной иерархии четких и строгих территориальных членений слово регион появляется там, где ограниченная по тому или иному признаку территория нарушает эту административную гармонию, прочерчивает свои границы, не считаясь с уже прочерченными и официально признанными. И так не только по отношению к административному порядку. Везде, где есть более или менее установившаяся классификация, таксономия, иерархия, региону отводится роль компенсатора логической непротиворечивости, строгости, однозначности. В составе региона, как и в любом термине-спутнике, оказывается все то, что не укладывается в чеканную четкость понятий, описывающих и классифицирующих феномены расселения, миграции, экономического районирования, распределения научных и иных кадров, естественных ресурсов и т.п. При этом, как правило, подразумевается, что где-то “в другом месте” регион определен достаточно строго и понимать его в данной ситуации словоупотребления надобно с учетом “того” строгого смысла. В этом отношении регион сродни культуре, такому же понятию-спутнику. И поскольку наша задача в том и состоит, чтобы попытаться внести в понятие региона некоторую степень определенности, для нас полезно посмотреть, как в подобных случаях обращаются с понятиями-спутниками и что при этом получается. Культура долгое время существовала в научном словоупотреблении на правах понятия-спутника. В широком словоупотреблении культура и сейчас еще пребывает свободной от ограничений, иногда и от смысла. Если, например, взять некоторое множество словосочетаний типа “Западная культура”, “культура речи”, “физическая культура”, “культура земледелия”, “культура быта”, “культура умственного труда”, “министерство культуры”, “культурный уровень”, “культурная традиция”, и попробовать сравнить их по какому-то единому основанию, привести, так сказать, к единому знаменателю, то попытка явно окажется обреченной на неудачу: такого основания-знаменателя попросту нет, хотя в общем-то вроде бы и понятно, о чем речь-физкультуру с культурой традицией не спутаешь. Но вот где-то в начале нашего века в научное понятие культуры начинает настойчиво вплетаться антропологический акцент различия в способе жизни и, соответственно, различия типа Западная культура - Восточная культура, античная культура – культура средневековья – современная культура, начинают восприниматься как различия содержательные, явно имеющие некие общие основания или шкалы, позволяющие выявить, сравнить и описать в единых

терминах эти различия – различия в распределении единых функций, скажем, по наборам социальных институтов.

За этим смещением к определенности стоят, вообще говоря, весьма прозаические события, общий смысл которых можно охарактеризовать как появление социальной или научной потребности в определенности. В случае с культурой таким событием было академическое опосредование антропологии – в конце Х1Х в. ее начали читать как нормативный курс сначала в ряде университетов США, а затем и в других странах. Требования дидактики и академические ограничения поставили перед преподавателями задачу целостного и связного “концептуального” представления культуры на весьма разношерстной в методологическом отношении основе – на этнографических описаниях быта и обычаев эскимосов, индейцев и других “первобытных” племен, на свидетельствах миссионеров и путешественников, где каждый автор сам себе определял и предмет и точку зрения и способ описания воспринимаемого. Академическое опосредование резко изменило ситуацию. Дж.Беннет пишет: “После заката эволюционной теории американские антропологи начала ХХ в. ухватились за описательное гуманитарное понятие “культуры” и превратили его в “научное” открытие – в новый порядок реальности. Хотя такое понимание немедленно распространилось в общественных и поведенческих науках, только культурная антропология использовала культуру как центральную объясняющую концепцию” [1,р.847].

Для самоориентировки в наших заходах на регион в истории с понятием культуры важны два момента – академическое опосредование и “научное” открытие.

Роль академического опосредования понятна. Если, скажем, ввести курс “регионологии” (слово, правда, не очень – гибрид той же породы, что и социология начинается латынью, а кончается греческим) в учебный план, где будет указано количество часов и семестров, лекций и семинаров, зачетов и экзаменов, то потребуются и лекционные курсы, учебники, списки обязательной и рекомендуемой литературы. Студенты под угрозой двойки будут воспринимать как истины то, что в учебнике и в лекциях, а лектор, готовя лекции, волей-неволей вынужден будет соблюдать единство апперцепции – целостность, связность, последовательность, избегать противоречивости, укладываться в часы, выпячивая то, что он считает основным, и опуская то, что, по его мнению, несущественно. А потом появятся аспиранты, которые продолжат традицию зачинателей, удастся пробить журнал или рубрику в журнале, так что лет через десять “регионология” перейдет в обычное дисциплинарное состояние: обзаведется парадигмой, упорядочит методику накопления, оценки и обработки данных.

А что произойдет с понятием регион? Да видимо то же самое, что и с понятием культуры в культурной антропологии. Сформулированное первыми лекторами как целостное представление или теория понятие регион станет концепцией региона, будет положено в основу парадигмы регионологии как основа взаимопонимания регионологов, формирующая предмет исследований и их проблематику, то есть регион начнет в новом своем качестве концепта функционировать обычным дисциплинарным способом: превращать проблему, в чем бы она ни состояла, в неисчерпаемое поле исследований.

Роль “научного” открытия, о чем пишет Беннет, связана скорее с упорядочением методов исследования, способом сбора, описания, оценки и обработки данных. В случае с культурной антропологией как претензии антропологов на научность, так и признание этих претензий другими дисциплинами строились на методике сбора данных (наблюдение) и на их обобщающей обработке (генерализация), так что сама культура представлялась в естественно-научном свете как некая “абстракция от наблюдаемого поведения” (1, р.850), то есть не была чем-то окончательно фиксированным в своей определенности – в этом виде концепт культуры не мог бы функционировать как парадигма, - а представала скорее как ограниченное концептом предметное место наблюдений с заданной точкой зрения, как поле исследований и открытий, то есть именно как “новый порядок реальности” со своими особыми “культурными реалиями”.

То же самое должно бы, видимо, произойти и с понятием регион, если оно перейдет на должность концепта регионологии: появится производный от этого концепта новый “порядок реальности”, а именно региональный со своими особыми региональными реалиями, которые, если регионология пожелала бы претендовать на научность, можно было бы идентифицировать, наблюдать, сравнивать, измерять, обрабатывать силами регионологов, действующих по единым правилам.

Насколько заманчива такая перспектива и на что, собственно, следовало бы обратить внимание и направить усилия, окажись такая перспектива реальной?

Мы не говорим здесь о нашем личном восприятии подобной перспективы, ставим проблему в том примерно безличном плане, в каком Нисбет пишет о статусе историка и теоретика в университете: “Как бы там ни влияли новые события на статус гуманитария в университете по сравнению со статусом инженера

или естественника, нет нужды покидать его стены, чтобы убедиться в высоком как и прежде престиже таких слов как “история”, “философия”, “теория”. Если ремеслу водопроводчика суждено когда-либо перейти в прописанную по колледжу научную академическую дисциплину со своим набором курсов и экзаменов, то можно безошибочно предсказать, что наибольшим влиянием в такой дисциплине будут обладать теоретические курсы истории и философии “водопроводного дела”[2,р.27].

Представим себе, безотносительно к нашим чувствам и эмоциям, случай, когда в силу тех или иных причин, указаний, решений понятию-спутнику регион предстоит пройти тот же путь переопределения в концепт дисциплины, что и понятию-спутнику культура.

Допустим, что есть некоторая сумма работ, выполненных различными авторами по разным поводам, в разных дисциплинах, где встречается регион как термин или понятие. Такие работы действительно есть у геологов, демографов, экономистов, социологов, науковедов, но регион там встречается либо на правах понятия-спутника, либо на правах частной дисциплинарной реалии. Допустим также, что есть некоторый массив исследований, которые проводились в предположении, что изучается именно регион, но исследования эти, как было и у антропологов, велись с разными представлениями о том, что именно следует понимать под регионом, что и на каком основании включать в предмет изучения. Работы этой второй группы также существуют, причем анализ их достаточно разнообразной парадигматики показывает, что представления о регионе у исследователей складывались с одной стороны, под влиянием заказчика, бравшего на себя расходы по исследованию, а с другой, - под влиянием выявившегося уже некоего несоответствия предположениям или незапланированного последствия предшествующей деятельности заказчика и его коллег, так что территориальные очертания региона и состав региональных реалий (свободное время, транспорт, текучесть, обеспечение кадрами, водоснабжение, загрязнения среды, несбалансированность “мужских” и “женских” рабочих мест и т.п.) следовали контурам и области беспокойства заказчика по поводу положения дел и возможного развития возникшей уже ситуации.

Перспектива академического опосредования региона потребовало бы от будущего лектора или группы лекторов, которые получали задание обеспечить такое опосредование или взялись за это дело по собственной инициативе, дифференцированного отношения к работам первого и второго типа.

Основное внимание, естественно, должно быть обращено на работы второго типа, поскольку в них присутствует не только некоторый набор реалий, осознаваемых как региональные реалии, но и социальный интерес к этим реалиям и к их распределению по территории, хорошо ли, плохо ли, но опредмеченный в беспокойстве заказчика и в его готовности вовлечь науку в анализ создавшейся ненормальной ситуации и в поиски путей ее нормализации, иное дело, насколько правомерно, осознано, формализуемо такое беспокойство, на чем оно основано и что, собственно, заставляет заказчика обращаться к науке. В под- основе таких обращений к опосредованию наукой текущих региональных проблем может оказаться что угодно – жалобы граждан, сигналы печати, указания, мода, традиции …, но коль скоро такие обращения есть, работы второго типа правомерно могут рассматриваться как попытки формализовать беспокойство заказчика-субъекта, находящегося в сфере компетенции и ответственности заказчика.

И здесь, правда, сразу же возникнут трудности с идентификацией исследований на региональность. Согласно осознавая проблему, тематику, реалию, результат как нечто региональное, заказчик и исследователь могут опираться, как правило и опираются, на принципиально различные наборы критериев-идентификаторов. Для заказчика, например, региональность может состоять в том, что осознанная им острая и актуальная проблема, хотя она и затрагивает сферу его компетенции и ответственности, но тем или иным причинам не может быть решена наличными силами и средствами, требует обращения на более высокие уровни распределения ответственности для своего решения. Для него смысл опосредования проблемы наукой вообще и региональной постановки проблемы в частности может оказаться производным от соображений убедительности, значимости и вескости аргументации для тех инстанций, от которых зависит решение проблемы или представление прав и средств на ее решение. Исследователь, со своей стороны, может усматривать региональный характер проблемы в некой локальной специфике, в локальном отклонении, например, группы переменных от значений, которые признаются нормальными.

Оба пути выхода на региональность не входят в противоречие, могут вообще не пересекаться, тогда заказчик и исследователь просто говорят одними словами на разных языках, но и тот и другой путь должны, видимо, в процессе выработки концепции приводиться к единству именно на почве региональности, то есть порядок региональности и его реалии должны быть представлены в концепте

регионологии не просто как данность, которую регионологи могли бы наблюдать и описывать по единым правилам, но скорее как данность на фоне долженствования. Это ставит гипотетического лектора-зачинателя регионологии в довольно затруднительное положение, о чем мы будем говорить ниже.

Использование работ, выполненных в парадигматике других дисциплин, но имеющих отношение к региону – о них мы говорили как об исследованиях первого типа, - возможно, вообще-то говоря, лишь при условии, что гипотетический лектор уже сложил некий концепт региона или хотя бы черновик такого концепта и способен, отталкиваясь от него, опознавать подобные работы, отличать их от не имеющих отношения к делу, оценивать их на регионологическую релевантность. Практически, конечно, никакой жесткой последовательности – сначала эти работы, потом те – здесь не получится. В процессе разработки концепта гипотетическому лектору по регионологии постоянно придется путешествовать в меру собственной и во многом случайной осведомленности в архивы различных дисциплин по той или иной переменной, по тому или иному параметру.

В принципе такие путешествия в другие дисциплины вещь весьма полезная: источники незапланированной информации обычно более надежны, чем результаты исследований по жесткой программе, которые неизбежно дают эффект селекции на предзаданное значение. Науковеды, например, широко и с успехом используют данные Индекса научного цитирования, который создавался и действует совсем для других целей. Но поскольку путешествовать будет нормальный человек, который получил подготовку по определенной дисциплине и в силу естественных ограничений может иметь лишь приблизительное представление о том, что делается в других дисциплинах, переоценивать возможную пользу от таких путешествий не приходится. Любой концепт региона, кем бы он ни был разработан, будет неизбежно нести следы случайности и человеческой “вместимости” – естественной ментальной и физической ограниченности своего создателя. И когда нам ниже придется все-таки говорить не только о том, как подойти к делу, но и о самом деле, это обстоятельство постоянно следует учитывать.

Но роль исходных дисциплинарных концептов вовсе не в том, чтобы быть совершенными и завершенными. Проецируя предметные членения и границы дисциплинарной деятельности, задавая ей единую парадигматику и обеспечивая возможность осмысленной дисциплинарной коммуникации, накопление результатов, концепты сами оказываются в обратной связи с текущими исследованиями, меняются под давлением новых результатов. Что-то к ним прибавляется, что-то из них исчезает, не находя подтверждения, но это уже дело будущего, дисциплинарной истории. Достоинство исходного концепта не в том, что именно он из себя представляет с точки зрения адекватности заданному им порядку реальности, адекватность – дело наживное, а в том, способен ли он начать формирование дисциплины как познавательной деятельности многих по единым правилам. Большего от него на начальном этапе не требуется.