Социальное творчество и новация

В основе сходства, способности выработанной в науке последовательности (результат-рукопись-публикация-экспликация в цитировании) сказать нечто о регионообразованиии лежит, по нашему мнению, не случайное равносилие некой модели или формулы для описания разнородных реалий или процессов, а нечто более глубокое - закономерности творчества как такового и накопление результатов творчества.

Нельзя, конечно, исключать и первую возможность – равносилие модели или формулы. История науки знает множество таких переносов, которые дали устойчивые результаты. Модели гидродинамики, например, с успехом использовались и для обоснования термодинамики (цикл Карно) и для обоснования основных закономерностей электротока. Они так и остались в составе соответствующих теорий, так что, когда мы говорим, например, о напряжении, о сопротивлении, мы в общем-то говорим на языке того самого “водопроводного дела”, о котором пишет Нисбет [2].

Возможно и равносилие, но вот те же закономерности исследователи обнаруживают в самых различных процессах творчества нового и социализации нового, перевода его в наличную социальную данность. Е.Роджерс и Ф.Шумейкер, например, на массиве в 1500 исследований по созданию и распространению технических, культурных, бытовых и любых других новаций обнаружили все ту же последовательность [4]. Их работа связана в основном с той областью, которую мы назвали этапом исторической экспликации. Здесь они выделяют и пытаются систематизировать более сотни генерализаций, фиксирующих универсальные моменты процессов распространения новаций, то есть влияния нового на “массив” в целом, причем массив этот предстает, как правило, локальной группой, племенем, страной. Многие из тех процессов, которые они анализируют, напоминают регионообразование, и тогда в них обязательно появляется первый и второй этап, после которых начинаются исторические экспликации, иногда самые неожиданные.

В Турции, например, в одном из сельскохозяйственных районов было решено реализовать “программу изменений, включающую предоставления 40000 тракторов и другой сельскохозяйственной техники, значительное дорожное строительство, а также массовую поставку автомашин” [4,р.327]. Естественно, такое запланированное воздействие не могло не вызвать значительных изменений регионального типа. Большая часть этих изменений шла в русле программы, но обнаружились, как обычно, и странные последствия в роде того, например, что трактор был явно осмыслен по модели осла и использовался в соответствующем наборе функций [4,р.328].

В другом случае новация вызвала, по сути дела, культурную революцию. Индейское племя Папаго решило внедрить телегу, но чтобы пользоваться телегой, пришлось построить дороги, а когда появились дороги, ничего не оставалось как перейти к оседлому способу жизни [4,р.320-321]. Бывают и такие новации, деструктивные следствия которых ведут к социальным катастрофам. Это произошло, например, одним из австралийских племен, где каменный топор был не только орудием, но и нес функции интегратора социальных связей. Замена каменных топоров стальными повела к распаду племени [4,р.335].

Эти и многие другие внешне экзотические и мелко масштабные события интересны для нас в плане парадигматических различий. Многие из них взяты из работ американских антропологов, использующих концепт культуры как “абстракцию от наблюдаемого поведения”, и процессы изменения предстают у них как серии моментальных снимков, сделанных различными фотографами в разное время. По ним трудно установить, что именно происходит и под давлением каких факторов. Роджерс и Шумейкер попытались понять такие серии – работы разных авторов на едином материале – “долготно”, как этапы и стадии одного и того же, что вскрыло значительную общность процессов социализации нового.

Последовательность все таже. Идет ли речь о новых сортах кукурузы, или о новых медикаментах, или о кондиционерах, или о ядохимикатах, или о новых методах обучения в школах, или о флуорации воды в городских водопроводах, или о новом законодательстве, или о новом направлении в науке, или об “эволюции продукта” – типичного способа приложения научного знания,- всегда возникает интегрирующая долготность и поэтапные членения, связанные с необходимостью локализации нового по области распространения (не обязательно территориальной), с необходимостью целенаправленной деятельности по реализации и с дополнительным процессом признания или исторической экспликации, который или закрепляет новацию, превращая ее в наличную норму, или отвергает ее, если может отвергнуть, или, если отвергнуть ее нельзя, а возникают деструктивные последствия, пробует с этими последствиями бороться опять-таки путем подготовки соответствующих программ и их реализации. Проблема текучести кадров, например, если она локализована на этапе реализации – одно, а если на этапе исторических экспликаций – совсем другое, типичная форма неприятия новации под давлением господствующих и обжитых норм жизни.

Формы социального творчества, ввода нового и его обживания-освоения достаточно разнообразны и пестры по содержанию, вообще-то говоря, хотя мы и пошли от науковедческой аналогии к регионообразованию, более типичным и частным является ход от аналогий, взятых из различных форм социального творчества, часто деструктивных, в науковедение (5).Так что наша науковедческая аналогия в значительной степени опосредована процессами социального творчества вообще, и ее применимость для анализа регионообразования зависит главным образом от того, насколько правомерно видеть в регионообразовании одну из форм социального творчества, которая имеет и свою специфику – территориальную локализацию особого типа, и свою единую для всех форм творчества универсальную, так сказать, “грамматику”, обладающую “долготным”, “лаговым” или историческим измерением.

Можно ли в регионообразовании видеть форму социального творчества? Раз уж мы ввели науковедческую аналогию, то для себя-то мы на этот вопрос ответили положительно. Но пояснения все-таки требуются и нетолько для читателя. Дело в том, что в понимании творчества сегодня много точек зрения, много концепций и, соответственно, мало ясности. Причин тому множество, и одна из них – высокий социальный статус творческих видов деятельности в нашем типе культуры, так что сказать о том или ином виде деятельности, что для него характерна репродукция, рутина, опора на опыт и оправдавшие себя в прошлом модели поведения, значит сказать нечто если и не оскорбительное, то во всяком случае малоприятное для тех, кто в этом виде деятельности занят. В античности, скажем, все обстояло наоборот, а в обществах традиционной культуры, в Индии, например, или в Китае, творчество и сегодня воспринимается негативно, но от этого не легче. К тому же есть и другие причины неясности, связанные, как нам кажется, с недифференцированным подходом к деятельности и с линейным, а не контактным, восприятием творчества.

Но ясность все-таки требуется – пусть рабочая, операционная, спорная, но ясность. Чтобы понятно было, о чем речь, когда мы говорим о регионообразовании как о форме социального творчества. И первый шаг к такой ясности, по нашему мнению, мог бы состоять в четком различении видов деятельности на репродуктивно-рутинные и на продуктивно-творческие по критерию степени сходства актов деятельности по правилам данного вида.

В репродуктивных видах деятельности последовательность актов во времени, соответственно, продуктов таких актов обнаруживает четкую ориентацию на образец (чертеж, норму, стандарт), и продукт

с точки зрения его качества оценивается по степени соответствия образцу: есть нормы допусков, кондиционности и все, что их нарушает, оценивается как брак. Для таких видов деятельности могут быть заданы ориентированные на образец программы, и чем меньше расхождений с таким образцом, тем в общем-то лучше. Творчество здесь явно отрицательная величина. И если, скажем, квартиру построить “творчески” со ссылкой на “отклоняющиееся поведение” и с отклонениями от стандартов, то никто таких резонов не примет, все будут жаловаться на недоделки.

В продуктивных видах деятельности последовательность актов во времени и продуктов таких актов ориентации на образец не обнаруживает – в этих видах действует запрет на повтор-плагиат, но соответствие правилам, единым для всей последовательности, выдерживается достаточно строго. Запрет на повтор-плагиат только одно из правил такой деятельности, хотя и достаточно строгое. В издательстве и журнале редакторы попросту не пропустят рукопись, которая была уже у них опубликована, а патентные службы откажутся выдать патент на любое изобретение, если не обнаружат в нем новизны. Но, с другой стороны, редакторы откажутся принять для публикации и патенты, а патентные службы откажутся иметь дело со статьями, какой бы новизной они ни обладали. Более того, и журналы и патентные службы специализированы, так что рукопись, например, как узаконенную форму продукта научной деятельности нужно не только оформлять по правилам, но и отправлять именно в тот журнал, который принадлежит данной дисциплине.

Пусть это очевидное различие, которое выявляется в последовательности актов и продуктов, выполненных по нормам репродуктивной и продуктивной деятельности, будет первым критерием идентификации типа деятельности.Наиболее обжитым и привычным для человека видом продуктивной творческой деятельности является речь.Она участвует и в подавляющем большинстве видов творчества как средство знакомого оформления. В речи на уровне предложений и на более высоких уровнях актов речи, текстов нет повторов, но она жестко подчинена универсальным грамматическим правилам, предписывающим форму – как говорить – и оставляющим на усмотрение говорящего содержание – что сказать. Это типичная ситуация творчества, где в пустую форму правил, не нарушая их, требуется вложить неповторимое содержание. Поэтому, в отличие от правил репродуктивной деятельности – программ, моделей – жестко предписывающих и “как сказать” и “что сказать”, мы будем называть правила творческих видов деятельности их грамматикой.

Если принято это членение, любой вид творческой деятельности можно определить как деятельность, которая совершается по правилам ее грамматики и подчинена запрету на повтор-плагиат.

Удовлетворяет ли регионообразование этому определению здесь могут возникнуть сомнения. Нам нужна последовательность выявлений-актов регионообразования как деятельности, чтобы сказать нечто о самих этих актах, о их продуктивной или репродуктивной природе. Поскольку любое регионообразование имеет свойства акта, начало и завершение, мы, нам кажется, можем получить такую последовательность, поставив в один ряд, скажем, Волхострой, Магнитку, Братск, Целину, Тольяти…, БАМ. Атоммаш… и посмотреть их на степень подобия как относительно правил-грамматики, так и относительно содержания-результата. Нам кажется, что такое двойное сравнение будет в пользу идентификации регионообразования как вида продуктивной творческой деятельности.

С точки зрения грамматики-правил сомнения вряд ли возникнут. Практика без помощи регионологов выработала здесь свои универсалии с четкой их локализацией по первым двум этапам. Здесь все знают “как сказать” – куда обратиться с проектом, кто должен принимать решение, в какой форме представлять документацию, какие методы следует и допустимо использовать для материально-технического обеспечения и т.д. В этой “грамматической” части степень подобия будет достаточной: здесь в общем-то единые проблемы и последовательности их решения, так сказать, образом, не отменяющим универсальных правил грамматики. Одно может быть более актуальным для данного случая, другое – менее, но в общем набор правил-универсальный остается близким по составу.

Некоторые колебания могут возникнуть в процессе сравнения результатов. Они, вообще-то говоря, в достаточной степени уникальны и неповторимы, но эта уникальность в какой-то мере типизирована. Строить новую ГЭС, например, можно, так оно и делается, с широким привлечением опыта строительства предыдущих ГЭС, иногда с привлечением и самих строителей как наилучших носителей опыта. То же самое возникает и по отношению к автозаводам, металлургическим комбинатам, газопроводам, дорогам, мостам, каналам. Степень подобия результатов в таких последовательностях и возможности переноса опыта прошлого на настоящее и будущее безусловно больше, чем степень подобия между членами

различных последовательностей. А опыт в его завершении это уже репродукция или, во всяком случае, стремление к репродукции, к опоре на прошлое, доказавшее временем свою состоятельность.

Такая типизация уникальных продуктов регионообразования бесспорно должна вносить известные коррективы, но нам она не кажется решающей, позволяющей отнести эти серии-последовательности к репродукции. Типизация может быть и более глубокой, но деятельность будет оставаться все же продуктивной, использующей грамматику и запрет на повтор. Деятельность конструкторского бюро автозавода, например, может, оставаясь творчеством, нести жесткие ограничения по продукту, и если выстроить в последовательность результаты деятельности бюро, то ничего кроме очевидных автомобилей в ней не обнаружится.Но эти автомобили разные, и каждый последующий, если бюро действительно работало в режиме творчества, содержал для своего времени нечто новое, чего не было у предшественников и что если можно было частично извлечь из опыта предшественников, то как проблему, как отрицательную величину – деструктивную историческую экспликацию, которая обнаружилась в процессе эксплуатации и требовала устранения в новых моделях.

То же отношение обнаружится и в последовательностях типа ГЭС, дороги, трубопроводы, ЛЭП, автозаводы… Здесь также возможен в принципе “конвейерный” вариант умножения образца – регионы первого поколения, тракторные заводы, например, иногда обладали большой степенью подобия, но для регионообразования в целом этот типичный для конструкторских бюро способ разработки образца для массового его производства нельзя считать характерным. Регион, как правило, содержательно уникален и как образец – по отношению к предшественникам, если они есть, и как единичная реализация.

Таким образом, по первому критерию – использование грамматики и запрета на повтор – регионообразование следует, видимо, отнести к творческим видам деятельности.

Второе отличие творческих видов от репродуктивных в том, что репродукция программы, модели, образца, которые были когда-то продуктамми творчества и предлагались новаторами или изобретателями для внедрения и использования, уже прошла этап признания, стала наличной и включенной в номенклатуру наличных видов репродуктивной деятельности, тогда как перед продукцией-творчества всегда маячит проблема признания результата, которую приходится решать попутно с созданием нового.

В общей постановке это проблема тезауруса, тезаурусного отношения – опоры нового на наличное, участия наличного в новом, изменения наличного в процессах освоения нового. Тезаурусное отношение может получать различную ориентацию, опираться на различные реалии, но его присутствие в творчестве обязательно. В речи мы постоянно сталкиваемся с проблемой тезауруса и преодолеваем ее с большим или меньшим успехом. Здесь тезаурус выявляется как независимое от нас в момент речи внешнее ограничение, которое вынуждает говорящего, если он желает говорить понятно и сообщать нечто информативное и неизвестное собеседнику или аудитории, приноравливаться к их словарю, уровню понимания, восприятию, то есть, одним способом говорить, например, с ребенком, другим со знакомыми, третьим со студентами и т.д., так что у любого человека практически оказывается столько “языков”, сколько и адресов общения.

Решение проблемы тезауруса выступает как условие осуществимости социализации нового, перевода нового в наличное на предмет эксплуатации или репродукции. В составе проблемы могут оказаться и знаки, если дело ограничевается взаимопониманием или организацией деятельности, и вещи, да и любые наличные реалии, способные обеспечить опору новому, связать его с наличным. При этом поиск и выбор опор идет, как правило, через вовлечение в отношение отдельных элементов и образующих тезауруса. В разговоре, к примеру, используется не весь общий для собеседников словарь, а лишь та его часть, которая необходима для передачи данной информации от говорящего к слушающему, для уподобления тезаурусов за счет изменения тезауруса слушающего. Аналогичные явления наблюдаются и в других видах творчества. Новое, пытаясь перейти в наличное и получить признание, “реорганизует” наличное: вырывает элементы и реалии из их наличных связей и соединяет их заново в обновленную наличность.

Этот критерий признания можно бы сформулировать так: в творчестве любой новый акт деятельности на этапе социализации (перехода из нового в наличное) использует на правах опор некоторое множество наличных реалий и объединяет их в новую для них связь.

Подпадают ли акты регионообразования под действие этого критерия? Здесь вряд ли могут возникать сомнения – подпадают, причем в многослойном и многомерном, так сказать, опосредовании реалями наличного тезауруса. В тезаурусе территории, например, не все и не везде можно строить: для ГЭС нужна река и еще не всякое ее место – Зейские ворота, скажем, годятся, а выше и ниже будет совсем не то. Любому региону нужна целая совокупность природных ресурсов, не говоря уже о таких регионах вроде Экибастуза или Таймыра, где выбор исключен самой природой, положившей сюда – дно, а туда – совсем

другое. В тезаурусе экономики ограничения наличным не менее очевидны – любая попытка прыгнуть выше головы переведет проект в прожект, каким бы он ни был красивым и впечатляющим. То же самое и с кадрами, и с данными науки, и с наличной структурой управления, и со множеством других реалий.

Но когда речь идет о тезаурусном отношении, то дело не только в ограничениях. Наиболее существенно то, что в рамках этих ограничений новое играет роль центра интеграции. Обладает ли регион этой центростремительностью, стягивающим эффектом? Об этом уже и говорить как-то не приходится. С момента своего появления в младенческой, так сказать, форме общей идеи – перекрыть, например, Зею или поставить на конвейер атомную энергетику, регион начинает вести себя, как преемственно наращиваемая по времени нить, в которую вплетается сначала все большее число людей по их ментальной, в основном, составляющей, а затем, с момента локализации, и люди и техника и все необходимое, что можно сдвинуть с места и связать с регионом. Формы связи, вплетения в регион, длительность участия в регионе – все это может быть равным, но в центростремительности, в реорганизации наличных реалий, в превращении их в опоры новому на его движении к наличному региону отказать нельзя.

Словом, и по этому критерию признания через решение тезаурусного отношения регионообразование выглядит как творческая деятельность.

И, наконец, третий критерий. Науковеды называют его вкладом, различия просто вклады, выдающиеся вклады, уникальные вклады, причем это не производные от чувства автора, а то, что может быть измерено количественно прежде всего по цитируемости, по участию в связи нового, то есть по исторической экспликации смысла и значения. Если, например, рукопись после публикации выходит в первые ранги цитирования, у нее все шансы войти в историю дисциплины, в учебники, стать выдающимся и даже уникальным вкладом, тогда как ее соседи по журналу могут оставаться просто вкладами. О вкладах или в близких терминах говорят и в других видах творчества, хотя здесь, естественно, далеко не всегда удается выделить “измеримые характеристики” и задать более или менее жесткие шкалы оценок.

В рамках тезаурусного отношения, если способ накопления вкладов в науке действительно отражает существенную сторону дела, свойство быть вкладом принадлежит опоре как некоторое благоприобретенное и благоприобрететаемое ценностное качество, способствующее новому появиться на свет и стать наличным. Свойство это явно прописано по историческим экспликациям, не может выявиться до завершения, поэтому и понимать его приходится как некое смещение текущего тезауруса от тех значений, которые он имел к началу акта творческой деятельности, к новым значениям, которые тезаурус приобретает благодаря наличию в нем новых составляющих, способных стать опорой для социализации нового. В этом своем качестве завершенный акт прочерчивает уже новую границу между возможным и невозможным, задает, так сказать, дополнительный “листаж”, приглашая к творчеству, так что те проекты, которые в прошлом при иных и более скромных значениях тезауруса признавались, и справедливо, прожектами, утопиями, беспочвенными фантазиями, при новых значениях тезауруса могут обрести почву под ногами, оказаться нормальными проектами, способными обеспечить себе опоры в наличном и реализоваться.

С регионами оно ведь и в самом деле так. Если посмотреть на регионы первого поколения типа Волхова или Турксиба, Новокузнецка, Челябинска, то база, на которой они возникали, значительно изменилась с их появлением, сделала и с их помощью возможными регионы второго поколения, третьего… Доля этого участия в новом, естественно, снижается со временем, с появлением новых регионов, хотя и здесь ситуация не столь уж ясная. В науке вот цитирование тоже падает со временем, но иногда выбивается из средней нормы и становится причиной эффекта “широких плеч гигантов”, на которых присматриваются современные ученые, вернее роста этих “плеч”. Нечто подобное наблюдается и с завершенными регионами. Некоторые из них, становясь опорами дальнейшего регионообразования, и сами начинают устойчивый рост за счет внутренних ресурсов, а также и за счет вовлекаемых в процесс роста ресурсов извне. Так что “широкие плечи гигантов” возникают, похоже, и здесь. Во всяком случае, верхняя часть списка наиболее крупных городов обновляется, главным образом, за счет бывших регионов, которые растут быстрее, чем их соседи по списку с более солидным, а иногда и славным прошлым.

В самом деле, если такие “нувориши” списка городов как Новосибирск, Новокузнецк, Магнитогорск, Челябинск, Донецк давно обогнали Ростов Великий, Углич, Кострому, Новгород, Псков, то ведь все началось именно с локализации региона. Горький и Казань, например, заслуженные представители старой гвардии, оторвались от своих коллег и потому в частности, что в Горьком построили автозавод, а в Казани – авиационные заводы. Можно ли такую динамику роста, следующую все тому же закону Ципфа, связать с творческим характером регионообразования? Полной уверенности здесь нет и быть не

может, но проверить стоило бы. То, что наблюдается в науке, если описать в терминах миграции или расселения, выглядело бы в случае крупных вкладов как ускоренный рост “населения” вклада с соответствующим изменением его смысла и значения.

Мы не стали бы настаивать на применимости этого третьего критерия вклада к регионообразованию. Просто отметим, что по моделям, взятым из арсенала науковедения, довольно просто идентифицируются и понимаются некоторые демографичекие процессы, имеющие, похоже, отношение к регионообразованию.

Таким образом, завершая этот краткий экскурс в социальное творчество, который мы предприняли с тем, чтобы перенос науковедческих моделей на регионообразование не казался бы уж столь неожиданным и произвольным, мы можем сказать, что регионообразование как вид деятельности обнаруживает ряд типичных черт творчества, реализациии нового и его распространения. Можно, естественно, спорить о месте регионообразования в иерархии творческих видов деятельности. Но это уже детали. Если сравнить, например, деятельность конструкторских бюро – типично творческую деятельность, направленную на разработку новых образцов, а не на подражание наличным образцам – с регионообразованием, то результаты сравнения на творческие характеристики явно будут в пользу регионообразования: здесь и проблемы масштабнее и соотношение опыта и нового иное.