Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Роза Кранц и Голда Стерн мертвы 9 страница



Как ни взволнован был Борис Кириллович, он усмехнулся, не удержался.

- Время тянете? - спросил он. - Заговорить меня хотите? Не выйдет.

- Шестой десяток, полагаю? - продолжал Луговой. - Деятельных лет осталось от силы десять-двенадцать, не так ли? Будьте уверены, за государственного мужа вам такой срок навесят и в такой зоне, что и вообразить вам, Борис Кириллович, трудно. Вы об этом даже и в книжках не читали, и по телевизору вам такое не показывали. Вас, полагаю, никогда прежде не насиловали уголовники, вас не совали головой в парашу? А именно это вам придется многократно и ежедневно переживать. Вряд ли человек с вашей нежной душевной конституцией такое выдержит. Следовательно, выход один - удариться в бега. Бегать умеете?

Он заговаривает меня, думал Кузин, он специально так много говорит, чтобы я растерялся и упустил момент. Или правда охрану ждет. Надо остановить его, да, надо бить, да, надо ударить его прямо сейчас. Сейчас я его стукну.

- Вы продумайте хорошенько, как уходить. И смотрите, это опять-таки практический совет, не наследите. Вы мне сейчас голову разрубите - и тут такая грязь будет, столько крови натечет - поневоле запачкаетесь. Не угадаешь, под каким углом и куда брызнет. Да еще мозги, такая липкая субстанция. В крови запачкаетесь, в мозгах перемажетесь, из дому вас консьерж не выпустит, а если выпустит, так прохожие на улице остановят. Вы будете, как в фильмах ужасов, оставлять на тротуаре кровавые следы. Вы же интеллигент, прогрессист, западник, а никак не вампир - к чему вам такие спецэффекты, а? Подумали вы об этом, Борис Кириллович? Я бы на вашем месте потом - если время позволит - принял бы ванну. Можете воспользоваться эвкалиптовым мылом - прекрасная вещь, привожу с Лазурного берега; мыло найдете в бамбуковом шкапчике. Освежитесь - и потом можете переодеться в мое, загляните в гардеробную, там довольно сносный выбор костюмов; предпочитаю «Армани»; подойдет ли вам мой размер, не уверен, вы мужчина представительный. В любом случае, для экзекуции, думаю, лучше перейти в ванную комнату: с точки зрения последующей уборки - практичнее.

- Прекратите паясничать, - сказал на это Кузин.

- Да что вы, Борис Кириллович, я и не думал даже. Решил вам облегчить задачу - и только. Несколько практических советов, вот и все. Одежду свою кровавую здесь не бросайте - вас по одежде быстрее отыщут. Конечно, - сокрушенно заметил Луговой, - отыщут все равно. Но день-два можете выгадать. Эмиграция? Бегство? Решение ответственное. Все шаги продумали?

- Замолчите.

- Да ради бога. Бейте, чего тянете. Бейте - я и замолчу. Давайте, давайте.

Он еще будет командовать, когда мне его ударить. Он и здесь останется моим начальником. Борис Кириллович вспомнил истории об отчаянных красных комиссарах, командовавших собственным расстрелом. Некстати всплыла в памяти и книга, популярная в его юности книга «Овод», в которой герой на собственной казни командовал взводом и приказывал солдатам: «Пли!»

- Если уходить, то через Украину, - заметил Луговой, - ни в коем случае не берите билет в Париж или Берлин, вас с рейса снимут. Я вам ответственно говорю. Первым делом они перекроют для вас отход на Запад - это естественно. И носу не показывайте в Шереметьево. Аэропорты для вас - верная смерть. На автобусе до Калужской области, через Малоярославец (помните кампанию двенадцатого года?), а оттуда - пересадками, на попутках - к хохлам. Бывали на Украине?

- Да, - машинально ответил Кузин.

- Теперь Украина уже не та. Прошляпили Украину. Отдали - в обмен на демократию, разменяли, как три рубля. Была Украина - и на тебе, вся вышла. Хохлов жалко, неплохие, в сущности, люди. Однако это к делу не относится. Для вас состояние дел на Украине скорее выгодно. Легче скрыться. Сначала - в Житомир, оттуда к польской границе, а оттуда уже на Берлин. Впрочем, может быть, у вас визы нет. Вот ведь незадача.

- Визы нет, - машинально сказал Борис Кириллович, но тут же поправился, - но дело не в этом. Ни к чему мне виза. И вам визы теперь тоже не помогут.

- Это верно, - согласился Луговой.

Он замолчал, и молчал долго, и Борис Кириллович почувствовал, что ему недостает голоса Лугового. Пока длилась театральная беседа, его собственное положение - немолодой, полный мужчина стоит посреди гостиной с занесенным для удара африканским топориком - не казалось таким нелепым. Луговой каждой фразой словно находил оправдание для этой несуразной сцены. Стоило наступить тишине, и Борис Кириллович вновь увидел себя со стороны: смешное выходило зрелище, несолидное. Бить его надо, бить - и бежать отсюда. Через Украину? Самые близкие соседи, те же славяне, но уже другие, западные славяне, они примут и поймут. Кто там сейчас премьером? Мысли скакали, и фамилия прогрессивного премьера не всплывала в памяти. Хороший какой-то человек к власти пришел, прогрессивный. К ним, туда, к освободившимся братьям - они знают, что такое свобода. Совет хорош. Да, именно так, как всегда и бежали из этой проклятой страны, к вольнице, к запорожцам. Один отсюда путь, из этой чертовой России - на Запад, через хохляцкие степи. Можно, впрочем, и срезать угол - до литовской границы. Так бежал Курбский, первый русский диссидент. До Пскова на автобусе доберусь, а там попутками, на грузовиках до литовской границы. Ни с какой машиной не ехать больше пятидесяти километров, петлять, сбивать со следа. И пойду к литовской границе, не к польской. Может, в Литве и остаться, зачем нужен Берлин? Литва свободная теперь, гордая, Литва не выдаст. Может быть, и работать получится в Литве, книгу написать. Глядишь, и кафедру в университете дадут. Расскажу студентам о броске в цивилизацию. Можно было бы неплохую историософскую книгу сочинить в Литве. И заголовок сам напрашивается. «Литва - будущее России». Недурно можно завернуть. Борис Кириллович по обыкновению несколько увлекся прожектированием, но суховатое покашливание Лугового вернуло его к реальности.

- Маршрут разрабатываете? - поинтересовался Луговой. - Увлеклись, я вижу. Не забудьте жену захватить. Нравы теперь в Московии суровые - вас не достанут, жене солоно придется.

А Ирина-то, Ирина моя. С собой брать? А дочка? К бабушке? Всю жизнь без папы и мамы? Девочки мои милые, беззащитные мои девочки - оставить их страшно, с собой брать еще страшнее. А ну как выдаст Литва? Выдаст, выдаст. Припугнут их - они и выдадут. Или так - по дружбе. Станут какую-нибудь общую скважину копать, совместный порт строить, протокол о намерениях подпишут, и скажет один премьер за ужином другому премьеру: а ну-ка, брат, выдай нам Кузина, сукиного сына. Ну что тебе стоит - выдай! Даром, что ли, мы алюминиевый карьер вместе осваиваем? И выдадут! Враз выдадут - на убой. Девочки мои, бедные прекрасные девочки. Для чего вам было рождаться в этой бесправной, беспощадной стране. Некуда деться. Некуда бежать. Везде - болото.

- Или бегите через Литву, - будто бы подслушав его мысли, сказал Луговой, - а что? Вариант неплох. Так кстати сказать, Шагал из России уходил. Напрямую в Париж его бы не отпустили: так он, голубь, по приглашению посла Бальтрушайтиса - был такой поэт, средней руки поэтишка - сначала в Вильну шмыгнул, а уж оттуда - в Париж. Путь наезженный. Все Отрепьевы так-то и драпают. Бегите и вы, Борис Кириллович. Литва для вас - самое место.

Помолчали. В тишине тяжкое дыхание Кузина было особенно слышно.

- Только выдадут, - сказал, помолчав, Луговой. - Народец так себе, паршивенький. Лесные братья, те всегда евреев выдавали. Вы - еврей?

- Нет, - сказал Кузин, - я русский.

- Извините, - сказал Луговой, - ошибся. Суетитесь вы как-то по-еврейски, вот и спросил. Русский человек меня бы уже давно зарубил. Понимаю, интеллигент, ударить не можете.

Опять помолчали.

- Если вам будет легче, Боря, - нарушил молчание Луговой, и Кузин отметил, что он называет его Боря, а не Борис Кириллович, но отметил он также, что обрадовался голосу Лугового, - вы можете сказать мне, в чем я виноват. Скажите речь, если душа просит. Я лично не сторонник мелодекламации, но вам станет легче.

- Сказать вам?

- Сделайте милость, говорите, обвиняйте, аргументируйте. Я готов выслушать, если это не слишком длинно, конечно.

- Я убью вас, - сказал Кузин. Слова эти прозвучали просто и потому страшно. - Я сейчас убью вас.

- Сильно сказано. Я принял к сведению. А еще что? Для речи, согласитесь, маловато. Напористо, но неинтересно. Это генеральная посылка, порыв. Вы же не художник-авангардист. Это художнику позволено: ляпнул глупость - я, мол, так вижу. Я, пока работал инструктором по культуре, на такие заявления отвечал: нет, мой милый, ты так не видишь. Видишь-то ты, голубчик, как все нормальные люди видят, а если нет, то очки купи. Это ты прыть показываешь. И на здоровье, только скажи мне: для чего? Девушкам понравиться? Или сообщить что важное? И терялись, не могли ответить. Но вам-то - промолчать нельзя. Даже боевики моего соседа Левкоева выражаются более внятно. Даже художник Снустиков (это юноша с накладными сиськами, на шпильках ходит) - и тот говорит речи длиннее. Вы же лектор, оратор. Ну же, валяйте!

Кузин молчал, каменел скулами. Он посмотрел на свою руку, посмотрел на топор, перевел взгляд на Лугового. Сказать? Говорить было привычнее, чем бить топором по голове. Сказать можно резко, можно прожечь словом насквозь.

- Последнее желание приговоренного - хорошая беседа, - сказал Луговой. - Я мог бы об этом просить. Как по-вашему? Мы, два образованных гражданина, - Луговой снова хохотнул, - поболтали бы перед казнью. Но я - не прошу. Мне с вами говорить неинтересно. Это ваше собственное желание, не мое - выговориться. Потому что вы, Боря, - интеллигент. Вы - трепло. Вы - базарная бабка. Так не стесняйтесь, мелите языком, все равно больше ничего не умеете. Знаете, как Владимир Ильич Ленин однажды сказал? Интеллигенция не мозг нации, - а говно нации. Это про вас, Борис Кириллович, сказано. Вы и есть говно. Вы можете только вонять и булькать. Ну, слушаю вас.

- Я вас убью, - стоило Луговому произнести презрительные слова об интеллигенции, как решимость вернулась к Борису Кирилловичу.

- Повторяетесь. Это уже было. Дальше, дальше, - подбодрил его Луговой, - вы не мне говорите, если я вам неприятен. Обращайтесь к народу. Скажите речь, а народ будет безмолвствовать и внимать.

- Вы должны умереть.

- Умру, куда денусь? Уверяю, я готов к смерти и не боюсь ее, в отличие от вас, интеллигентов. Отношение к смерти у меня сократовское. Я всегда считал себя философом. Быть философом - естественная потребность начальства в этой стране. А как иначе такой текучей субстанцией, как ваш брат, управлять? Необходимы твердые понятийные конструкции - иначе никак.

- Значит, вам легче будет умереть. Я рад, Иван Михайлович.

- Мне легко, а вот вам каково? Разве можно убить человека, если вина не доказана? Разве вы не хотите, перед тем как убить - уничтожить словесно? Выражаясь словами датского принца, разве не хотите вы сломать мне сердце? Поверьте, оно не насквозь закалилось против чувств. Говорите, слушаю.

- Вас я не уважаю и вам говорить не стану. Публики нет, а жаль. Я бы сказал речь, вы правы. Жаль, что нет толпы, чтобы поставить вас перед нею. Да, я хотел бы выволочь вас на публичный суд. Да, я хотел бы, чтобы вас тащили через город на веревке, а народ плевал вам в лицо. Я хотел бы, чтобы те, кого вы предали, унизили, обокрали, видели ваши страдания. Пусть бы посмотрели на ваше унижение. Пусть бы показывали пальцем, пусть бы вами пугали детей. Но вам говорить - бесполезно. Не стану.

- Напрасно, Борис. Возможно, к лучшему, что здесь никого нет, и разъяренная толпа не помешает. Мужики с дубьем и топорами (не вас, разумеется, имею в виду, какой из вас мужик) - скверная аудитория. Разве поймут? Я не сомневаюсь, что ваша аргументация была бы превосходна и даже изысканна, только вот достойного слушателя в толпе найти не просто. А я, поверьте, слушатель не самый плохой. Что с того, что я же и обвиняемый? Во-первых, я умею абстрагироваться и буду беспристрастен. А во-вторых, если моя защита - а вы мне позволите сказать слово в защиту, не правда ли? - окажется неубедительной, то у вас из позорного бытового убийства выйдет справедливая казнь. Вы по темпераменту не Пугачев, не Раскольников, вы - скорее Чернышевский, не правда ли?

- Да, - сказал Кузин, - это правда. - Он неожиданно почувствовал облегчение, оттого что сейчас, в эту роковую минуту, можно вовсе не стесняться и не притворяться. Момент был такой, что вещи следовало именовать просто и ясно. Имело ли смысл сейчас кривить душой и не говорить того, что давно решено, давно обдумано - но никогда не было высказано? - Так и есть, - сказал он.

- Вот видите. А я и не сомневался. Говорите, Борис Кириллович, булькайте.

II

- Я обвиняю вас, - тяжелым голосом проговорил Борис Кузин, глядя прямо в глаза Луговому, - в том, что вы и вам подобные разрушили страну. Вы погубили Россию!

- Простите, что перебиваю. Позвольте дать совет. Я сам юрист и в процессах не раз участвовал, даже в молодости дела вел. Был, правда, прокурором, адвокатство как-то не по мне, но посмотрел, посмотрел всякое. Поганые вел дела, грязные, с расстрельными статьями. Так вот, не начинайте никогда речь с общих слов, с генеральных посылок Обобщение - первый враг доказательности. Вот она, беда современных художников - тяп-ляп, намалевал черный квадрат, а содержание приложится. А мы, бюрократы, должны тома писать, доказывать состоятельность стихийной выходки. Перед вами сидят присяжные, усталые люди, которые слышали тысячи подобных филиппик. Им пора домой, жена ждет, дети. У кого язва, у кого ревматизм, им не до ваших обобщений. Им нужны детали, чтобы поверить. «Погубил страну» - это отдает передовицей в желтой газете. Так пишут, когда совсем никакой информацией не располагают. И пишет такую галиматью, как правило, неграмотный прыщавый юнец с крашеными в морковный цвет волосами. Я бы такого и курьером не взял, но в газетах им дают полосы. Пусть подростки балуются, лишь бы кокаин не нюхали. Однако все равно нюхают, подлецы. Так о чем это мы? О вашем обвинении, Боря. Не вам, не Борису Кузину, мировой знаменитости, употреблять эти жалкие выражения. И что это за обвинение? Разрушил Россию! Скажите пожалуйста! Ну, допустим, вы скажете: разрушил - а защита скажет: не разрушил. И свидетели добавят, что она всегда была разрушена, еще при Василии Темном. Куда ни посмотри - все разрушено. И к чему же правосудие придет? Так и будет судья качать чаши весов туда-сюда - пока и весы правосудия, в свою очередь, не развалятся? Дайте факты. Начните с убийственного примера, чтоб у присяжных кровь в жилах застыла. Приведите такие случаи, чтоб народным заседателям стало тошно на меня смотреть. Пусть они забудут про ревматизм и язву. Ну же, у вас получится! Смелее!

Кузин посмотрел на Лугового с ненавистью.

- Как быстро я попадаю в зависимость от этого проклятого голоса и хамской улыбки. Начинаю слушать вас и делаюсь противен сам себе. Как я ненавижу ваш змеиный рот. И слушаю, слушаю и не могу оборвать. И ведь я поверил этому голосу, было время, я верил вам, вот что ужасно! Да, я могу сразу начать с убийственного примера: тем, что я стал таким уродом, я обязан вам. Слышите? Это из-за вас я сделался таким. Вот факт для представления в суд - и пусть увидят и содрогнутся. Поглядите на меня - разве недостаточно? Это вы сделали! Взгляните на это ничтожество, товарищ прокурор, посмотрите на меня. Я знаю сам, поверьте, мне слишком хорошо известно самому, какая дрянь перед вами - тщеславная, жалкая, пустая. На что жизнь положил? Мне самому - и смешно, и противно. Я был рожден спасти Россию, - сказал Борис Кузин, и слова эти сказались не высокопарно, но просто и достойно, - и всегда знал, что спасу. А чем кончилось? Плясал под вашу дуду, стал вашим сотрудником. Но отчего я такой сделался? Сказать? Я сам это понял только недавно, - и эти слова Кузин произнес горько и спокойно. Он, решившийся на преступление, пускавший сейчас всю свою жизнь под откос, сохранил ясность мысли. - Теперь я знаю, отчего это произошло. От вечного страха перед вами.

- Протестую, ваша честь, - Луговой поднял руку, обращаясь к воображаемому судье, - защита выносит протест. Не собираюсь оспаривать здесь мнение моего коллеги насчет моральных качеств литератора Кузина: защита считается с мнением обвинителя. Мелок, завистлив, тщеславен - не мне это опровергать. Склонен согласиться с обвинением, личность Кузина от совершенства далека, личность мелкая. Но обращаю внимание суда на то обстоятельство, что Борис Кузин встретился с моим подзащитным в зрелые годы, когда уже был сложившейся личностью. Следовательно, мой подзащитный не мог оказать влияния на формирование Кузина. Защита полагает, что есть основания пригласить для дачи показаний родителей и учителей начальной школы. Впрочем, - помедлив, продолжал Луговой, - учителями и родителями не обойдешься. Я бы вызвал в качестве свидетеля, - он помедлил снова, на этот раз молчание длилось долго, - кого бы вызвать? Всю русскую интеллигенцию на допрос не пригласишь, а надо бы!

- Нельзя интеллигенцию на допрос вызвать? Отчего же? Ххе! - фирменным горьким кузинским смешком усмехнулся Борис Кириллович. - А что вы делали в тридцатых? Именно это и делали - интеллигенцию на допросы таскали! Вызывали в кабинет, предлагали чайку, папиросу…

- Вам, кстати, кофейку налить? С кексом? - неожиданно прервал беседу Луговой. Он пересек комнату, двигаясь беспечно, словно не стоял посреди его кабинета человек с топором, взял с журнального столика серебряный поднос. Поставил кофейник и чашку перед Кузиным, плеснул кофе, добавил молока, положил на блюдце ломтик кекса. - Чай с папиросой - разве это годится для интеллигентного человека? Так только грубые следователи с Лубянки поступали, невоспитанные деревенские дурни. К интеллигенту подход особый нужен, кофий с кексом, коньячок. Помните, - сказал Луговой, - знаменитые слова злополучного поэта Мандельштама, которые тот любил говорить в гостях? Вас, говорил поэт хозяевам, когда-нибудь спросят: понимали ли вы поэта Мандельштама, и вы ответите «нет». Тогда вас спросят, а кормили вы поэта Мандельштама? И если вы ответите «да», вам многое простится. Как думаете, простится мне, если я вас кексиком угощу? По глазам вижу - не простится! Ну, может быть, хоть присяжные заседатели во внимание примут, что я вас кофейком потчевал. Мне, - добавил Луговой, - эти слова Осипа Эмильевича всегда казались крайне хамскими. Впрочем, чего ждать от еврейского провинциального мальчика.

- А Мандельштама, случайно, не вы допрашивали? Раскопали подноготную? Сняли показания с учителей и родителей?

- Хамскими, - продолжал безмятежно Луговой, помешивая кофе серебряной ложечкой, - слова поэта мне казались вот почему. Интеллигентный человек стихотворец, он, нисколько не стесняясь, говорит о том, что его надо кормить - словно он увечный или малолетний. В то же время, ему, как человеку образованному, известно, что в нашей огромной стране - голод, и много людей не ест, буквально не ест. Однако он не собирает продовольственные поезда, нет. Заботу о народе он оставляет мне, сатрапу и палачу. Ну, допустим, я - держиморда и о народе не думаю. Я воплощаю произвол, я думаю об армии, о Беломорканале, о большой стройке, о добыче руды и угля. Мне некогда думать о народе, я по роду своей деятельности, отношусь к народу как к инструменту для воспроизводства народа. Перемрут эти - бабы новых нарожают, зато промышленность поднимем, верно? По глазам вижу - не согласны! На то и придуман интеллигент, чтобы стоять между народом и мной - и постоянно мне напоминать: народу плохо, народ недоедает, накормите народ. Прежде русский интеллигент эту задачу понимал. Он был адвокатом своего народа - перед властью. И русский интеллигент тем хорош, что ставил интересы народа прежде своих собственных. Есть такая поэма «Кому на Руси жить хорошо?» - но вот поэмы «Кому на Руси плохо?» нет, потому что интеллигенты знали - кому плохо. У вас, господин поэт, гвоздь в сапоге и на кокаин не хватает, а у мужика дети с голоду мрут. Но потом что-то случилось - и русский интеллигент решил, что хуже всех отнюдь не мужику, а ему - интеллигенту! Вот именно его, интеллигента, надо спасть и кормить! С этой поры началась новая русская интеллигенция и новая русская история. Вот их-то, интеллигентов, которых надо кормить, я бы и вызвал для дачи показаний.

- Вы их уже вызывали, - сказал Кузин, - вызывали и допросили. И убили - разве не так? Это вы их и убивали, лично вы - я не ошибся?

- Да, - согласился Луговой, - действительно, было. Кое-кого мы, за ненадобностью, ликвидировали. Кого-то прибили по ошибке - страна-то большая, Борис Кириллович, ошибиться легко. Но большинство просто исчезло само по себе, без посторонних вмешательств: мимикрировало большинство. Кто сбежал, кто скурвился, кто спился, а кто подался в менеджеры среднего звена. Интеллигенции прежней больше нет. Адвоката у народа больше нет. Сформировалась новая интеллигенция. Другая. Еще не изученный вид, уникальный гибрид. Адвоката скрестили со спекулянтом - свою речь в защиту обвиняемого он норовит продать суду, а сам состоит на зарплате у прокурора. Интересный субъект получился. Итак, ваша честь, я повторю свой протест. Борис Кириллович Кузин сформировался задолго до встречи со мной - сформировался под влиянием книг, верований и убеждений, над которыми я не властен. Борис Кириллович - продукт истории, вполне сложившийся социальный тип: влияние на него оказать трудно.

- Протест защиты принят. - Волнение Кузина прошло совершенно, он говорил ровным и ясным голосом. Морщина, глубокая морщина усталости перерезала его высокий лоб. - Я сформулирую обвинение иначе. Вы правы, я должен начать не с вас, а с себя - моей вины накопилось много. Вы, к сожалению, правы - я думал только о себе, о своем благе и безопасности, о своем удобстве и своем даре, и никто не виноват, что я думал о себе, так я устроен. Как было не думать? Ведь, кроме меня, обо мне не подумает никто - ни страна, ни мужики (у них, как вы справедливо отметили, своих забот хватает), и уж тем более ни начальство. А уж если начальство обо мне и вспомнит - то затем лишь, чтобы сослать подальше и отнять последнее. Страх вошел в меня с рождения, генетически. Страх в меня вливали - вы и вам подобные - вливали большими дозами, так, что уже не помещалось - а вы все равно кормили меня страхом. Все мое поколение - Тушинский, Шайзенштейн, Павлинов, Чириков, - мы испуганы навсегда. И мальчики, пришедшие нам на смену, пролазы, наподобие Кротова, они унаследовали страх от нас. Посмотрите, как они крутятся, как оговаривают свою безопасность, как рассчитывают пути отхода, как плетут интриги сразу в трех местах - зачем бы это? От страха. В обществе, вырастившем такую дрянь, как Кузин, Кротов и Тушинский, в этом гнилом рабском обществе вы, Иван Михайлович, и вам подобные были катализаторами развития. Вы сделали общество именно таким, а не иным. Под вашим руководством общество менялось и изменилось до того состояния, в котором пребывает сейчас. Зачем-то вам и вам подобным требовалось держать нас в постоянном страхе. Некоторые называют вас сталинистом. Это ошибка. Вы усвоили уроки сталинских учителей, верно, но вы другой, и цели у вас другие. То, что сделало ваше поколение, к сталинизму отношения не имеет. Что, собственно говоря, представлял из себя Сталин? - Борис Кириллович и сам не заметил, как перешел на привычный лекционный тон. - Зададимся вопросом, кто он такой, этот Сталин? Жестокий строитель твердого государства, палач-идеалист наподобие Ивана Грозного. Убивал, но не крал, многое сломал, но больше построил. Строил на костях, спору нет, но строил не только для себя - для всех строил государство. - Кузин прервался, прошелся по комнате. Так делал он и во время публичных лекций, словно отбивая отточие между абзацами речи. Так громил он на конференциях оппонента, славянофила Ломтикова. - Вы совсем другой, Иван Михайлович. Вы поняли, что можно обойтись и без строительства - вы пришли уже на готовое. Ваше поколение вошло в силу после Фултоновской речи. Вы оппонировали Западу, да, бесспорно. Вы отрабатывали зарплату, критиковали капитализм, но вы изнутри подтачивали то сталинское государство, которому служили. И вы стали «пятой колонной», могущественной «пятой колонной». Первыми разрушителями системы были не диссиденты - вы, аппаратчики! Вы захотели восточной власти и западного комфорта одновременно. Вы не хотели строить государство общего равенства, вы хотели власти, чтобы наслаждаться западным образом жизни в окружении миллионов восточных холопов. Мы ждали свободы - а вы дали нам новую тиранию, а себе забрали привилегии наместников. Вы и вам подобные рабов социализма превратили в личных холопов. Вы и вам подобные, когда пришла реставрация, просто-напросто переименовали формы собственности - но суть оттого не изменилась: вы оставили государство феодальным. Вы и вам подобные объявили своей собственностью недра страны, ее земли, ее продукцию и - как результат - вы стали владеть людьми. Теперь вы владеете людьми прямо, не как советская система, не посредством идеологии - но буквально. Вы обманом присвоили себе огромные богатства, оставив многомиллионный народ в нищете. Страх - наш генетический страх - вы использовали как строительный материал, как цемент для своей новой державы. Бархатная революция! Вы обокрали всех - и от лица миллионов ваших холопов я предъявляю вам иск. В этом общем горе и бесправии, - Кузин выдавил из себя улыбку, - есть толика и моих слез. Всю свою жизнь я - персонально я сам - прожил в зависимости и страхе. Вы обокрали моих родителей, вы сделали нищими моих соседей. Вы играли нашими жизнями, для вас жизнь другого никогда не представляла ценности. Что знал я, моя семья, мои друзья - об экономике и финансах, о рынках и прибыли? Ничего. Что мог я знать о перспективах страны? Ничего. Но вы знали - знали превосходно.

- Протестую. Защита имеет основания вынести протест. Посмотрите, что мой подзащитный накопил для себя. Поглядите беспристрастно. Дворцы? Яхты? Ничего этого и в помине нет, и потребности такой никогда не было. Да, большая квартира - ее дала советская власть, но согласитесь: при том образе жизни, что ведет начальник отдела ЦК, советник президента, управляющий нефтяной компанией, - это не роскошь, а рабочая необходимость. Золото? Драгоценности? Нимало. Мне нужен костюм, галстук свежая сорочка. Скажу по совести - больше мне практически ничего не надо. Что я, по-вашему, Дупель какой-нибудь?

- Протест отклонен. Я гулял по вашим апартаментам, имел удовольствие; бывал и на вашей даче. Родители мои, если бы увидели такое, - сошли бы с ума; они не представляли, просто не осведомлены были, что есть в России хоромы в семь комнат, по триста метров площади, они-то думали, что все поровну - ну, скажем, если у них двадцать семь квадратных метров, то, допустим, у начальства - все пятьдесят. Все-таки начальство метров на двадцать побольше заслужило, пусть их. Я рос в семье, где никогда никому не завидовали - завидовать начал уже я. Это низкое, подлое чувство - зависть, оно разъело мне душу, испоганило мозги. Возникло оно, когда я понял, в какой унизительной нищете живут родители - я не мог уже слышать рыгающего унитаза, воя водопроводных труб, я не мог видеть отклеенный линолеум в ванной. Я не мог примириться с тем, что жизнь второго сорта - навсегда. Я допускаю, что в ином обществе - в Европе, в Америке - там, где у маленького человека есть хоть какие-то права, хоть какая-то собственность, там властители жизни могут найти для себя оправдание в роскоши. Но в России - среди бесконечной и неизбывной нищеты - этому оправдания нет. Нет оправдания Кремлю, если есть Воронеж и Череповец! Этому нет оправдания! Нет, слышите! Нет оправдания вашим сувенирам из Африки, если у мальчишки из Нефтьюганска нет игрушек! Вас должен был стыд сглодать за ваши три ванные комнаты! В детстве мальчик из соседнего барака подарил мне на день рождения кусок мыла - слышите? Кусок мыла подарил! Я стоял, держал в руках этот серый кусок хозяйственного мыла, и меня душил стыд за наше мыло - белое, ароматное. А ванной комнаты у нас не было - общая раковина в коридоре. И нам казалось, в этом страшного ничего нет - коммунизм ведь, равенство. Но вы-то в это время приемы на Бронной улице давали. Вы к рыбе употребляли холодное шабли. Вы липы вокруг Патриарших прудов в три ряда сажали, чтоб прохлада была. Я здесь не для того, чтобы защищать коммунизм, да и что толку его защищать - сдох, и черт с ним, - но вы должны понимать: это вы и вам подобные его съели! Да, съели! Бывает, недоросли состояние родителей пропивают. А как вы со своим наследством обошлись? Вашему поколению в наследство досталась идея. Плохая ли, хорошая ли, но идея! Гнилая идея, поганая! Но идея! А вы свое наследство проели! Прожрали! Вы съели российский коммунизм!

Кузин прервался и снова прошелся по комнате. Он теперь был совершенно спокоен; говорить для него было привычнее, чем махать топором. Он пришел в то ясное состояние духа, в котором слова сами собой собираются во фразы, в котором речь составляется убедительная и страстная. Он сказал себе, что страшный сегодняшний день (а то, что день страшен, сомнений не вызывало) должен быть отмечен хорошей речью. Жизненный путь его, петлявший и круживший, вдруг увиделся ему прямым - так спрямляется дорога в трагические минуты. И он говорил легко, и лоб его был привычно собран в складки. Таким его знали и любили друзья.

- Да, - сказал Кузин, - коммунизм - это рудимент варварства, я сам не раз писал об этом. Коммунистическая идеология отбросила Россию в развитии на много десятилетий назад. Да что там - просто выкинула из истории цивилизованных стран! Но шанс у нас оставался. Был шанс снова войти в историю, стать европейской страной, пойти по пути демократии. Был шанс преодолеть лицемерие и пороки коммунистических вождей, был шанс отменить неравенство и произвол. Да и в самой коммунистической идее - в ней была искренность, был задор. И если этому не суждено было сбыться - то из-за вас, из-за таких, как вы. Вы использовали не идейную, не идеологическую базу коммунизма, вы использовали страх и нищету, оставленные нам в наследство всей русской историей. Говорилось только так, что вы, мол, вышли из коммунистического прошлого. Вам и на коммунизм, и на демократию - плевать, вы все подряд использовали для строительства своей империи.





Дата публикования: 2014-10-25; Прочитано: 248 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.011 с)...