Общество 1 страница

Воспроизводство / преобразование

Индивиды

Общество, следовательно, обеспечивает необходимые условия для целенаправленного (интенционального) человеческого действия, и целенаправленное человеческое действие есть необходимое условие жизни общества. Общество существует только в человеческом действии, но человеческое действие всегда выражает и использует ту или другую социальную форму. Однако ни общество, ни действие нельзя отождествлять, сводить одно к другому, объяснять или реконструировать друг из друга. Существует онтологический разрыв между обществом и людьми и, кроме того, особый способ связи (именно, преобразование), который другие модели обычно игнорируют.

Заметим, что по модели I имеются действия, но нет условий; по модели II налицо условия, но нет действия; по модели III нет различения между этими двумя сферами. Так, например, по Дюркгейму, субъективность склонна являться только в одеянии внутренне усвоенной формы социального принуждения. Но, вопреки волюнтаризму, должно быть равным образом ясно, что реальная субъективность требует условий, ресурсов и средств для действования творческого субъекта. Такие материальные причины можно считать, если угодно, результатами предыдущих объективации. Но в любом деянии они аналитически не устранимы и фактически необходимы. «Предданный» компонент в социальном действии никогда не может быть сведен к нулю, проанализирован до конца. Эта концепция связи общества и личности вносит радикальные изменения в нашу идею «неотчуждаемого» общества. Теперь это общество больше нельзя представлять себе как чистый продукт необусловленных («ответственных») человеческих решений, свободных от ограничений (но, предположительно, не от использования благоприятных возможностей), унаследованных от его прошлого и наложенных его окружением. Скорее его следует понимать как общество, в котором люди сознательно преобразуют свои социальные условия существования (социальную структуру) так, чтобы максимизировать возможности для развития и непроизвольного проявления своих природных (родовых) способностей.

Надо отметить, что модель IV, настаивая на непрерывности материальных условий, может подкрепить по настоящему пригодное понятие изменения и, следовательно, истории (возможно, Маркс ближе всего подходит к формулировке такого понимания истории: «История есть не что иное, как последовательная смена отдельных поколений, каждое из которых использует материалы, капиталы, производительные силы, переданные ему всеми предшествующими поколениями; в силу этого данное поколение, с одной стороны, продолжает унаследованную деятельность при совершенно изменившихся условиях, а с другой — видоизменяет старые условия посредством совершенно измененной деятельности» (M арке К... Энгельс Ф. Немецкая идеология. Соч. Т. 3, с. 44—45). Познавательная дистанция, установленная в модели IV между обществом и людьми, указывает также, по крайней мере схематично, путь, каким можно придать содержание этому превозносимому марксистскому положению, что «люди делают историю сами, но не в условиях собственного выбора». «Люди» здесь должны, конечно, пониматься не просто как действующие «идиосинкразически», но как выражающие определенные и общие интересы и потребности конкретных слоев и классов, там, где эти последние определены, в первом приближении, своими различными отношениями (владения, доступа и т. п.) к средствам (ресурсам) производства, образующим структурные условия действия. Эти производственные ресурсы, в свою очередь, следует понимать обобщенно, так чтобы в принципе включать, например, политические, культурные и чисто экономические ресурсы). Это то, что ни модель III, ни методологические стереотипы, которые она пытается истолковать как особые случаи, не могут сделать (...) Модель же IV, сверх того, порождает ясный критерий исторически существенных событий, а именно таких, которые инициируют или вызывают разломы, «мутации» или, более обобщенно, преобразования в социальных формах (вроде Французской революции).

Некоторые качественно новые свойства социальных систем

Если социальная деятельность с аналитической точки зрения представляет собой производство, т. е. работу над /и преобразование данных объектов, и если такая работа аналогична ходу естественных событий, тогда нам нужен и аналог для порождающих его механизмов. Если социальные структуры образуют соответствующий механизм-аналог, то следует сразу отметить их важную особенность в том, что в отличие от естественных механизмов они существуют только благодаря видам деятельности, направляемым ими, и не могут быть эмпирически определены независимо от них... Люди в своей социальной деятельности должны исполнять двойную функцию: не только производить социальные продукты, но и производить условия процесса их производства, т. е. воспроизводить (или, в большей или меньшей степени, преобразовывать) структуры, направляющие их самостоятельные сферы производственной деятельности. Так как социальные структуры сами суть социальные продукты, они являются и возможными объектами преобразования и потому могут быть устойчивыми только относительно. Вдобавок дифференциация и развитие видов социальной деятельности (как при «разделении труда» и при «расширенном воспроизводстве») подразумевает, что они взаимозависимы; поэтому социальные структуры могут быть только относительно автономными. Тем самым общество возможно представить в виде членораздельного «ансамбля» таких относительно независимых и устойчивых порождающих структур, т. е. как сложную полноту (тотальность), способную изменяться и в своих составных частях и в их взаимоотношениях. Далее, поскольку социальные структуры существуют только благодаря видам деятельности, направляемым ими, они не могут существовать независимо от идей, имеющихся у субъектов относительно того, что они делают, т. е. от какой-то теории этих видов деятельности. Поскольку такие теории тоже являются социальными продуктами, они сами оказываются возможными объектами преобразования и потому также могут быть только относительно устойчивыми (и автономными). Наконец, поскольку социальные структуры — продукты социальные, то социальная деятельность должна получать социальное объяснение и не может быть объяснена отсылкой к несоциальным параметрам (хотя последние способны накладывать ограничения на возможные формы социальной деятельности).

Некоторые онтологические ограничения на возможные варианты натурализма непосредственно выводимы из этих разобранных качественно новых социальных свойств, при сохранении посылки (оправдываемой ниже), что общество в своем роде реально.

1. Социальные структуры, в отличие от природных структур, не существуют независимо от видов деятельности, направляемых ими.

2. Социальные структуры, в отличие от природных, не существуют независимо от идей и представлений субъектов о сути своей деятельности.

3. Социальные структуры, в отличие от природных, могут быть лишь относительно устойчивыми (так что направления деятельности, которые они поддерживают, не могут быть универсальными в смысле некоего пространственно-временного инварианта).

Все эти свойства указывают на реальные различия возможных объектов познания в естественных и общественных науках, причем внутренняя сложность и взаимозависимость социальных структур не составляют необходимого отличия их от природных структур...

Вернемся теперь к онтологическому статусу обществ. Я утверждал в другом месте, что живые объекты ограничивают условия применимости физических законов, которым они подчиняются, так что их свойства не могут быть сведены к последним; т. е. появление качественно нового характеризует и природный и человеческий миры (см.: A realist theory of science. P. 113. См. также: Polanyi M. The Tacit dimension. L., 1967. Ch. 2) (и это совместимо с тем, что можно назвать «диахронической объяснительной редукцией», иначе говоря, с реконструкцией исторических процессов формирования этих миров из «более простых» элементов). И если... целенаправленное действие есть необходимое условие для некоторых детерминированных состояний физического мира, тогда совершенно реальны те свойства и способности людей, в силу которых действующим лицам справедливо приписывают целенаправленность (интенциональность). Аналогично, если можно будет показать, что лишь по причине существования общества определенные физические действия не будут произведены, тогда...оправдано утверждение, что оно реально.

В этой связи я думаю, что Дюркгейм, утвердив самозаконность (автономию) социальных фактов на критерии внешней данности, в действительности применял такой критерий, просто чтобы установить их реальность, подразумевающую действие другого его критерия—необходимого ограничения: «Я не обязан говорить по-французски с моими соотечественниками или пользоваться узаконенной валютой, но, вероятно, я не могу поступать иначе. Если бы я попытался избежать этой необходимости, моя попытка наверное выглядела бы жалкой...» (Durkheim E. The rules of sociological method. P. 3). Фактически Дюркгейм говорит, что лишь из-за существования области социальных фактов не появляются определенные последовательности звуков, движения тел и т. д. Конечно, вопреки Дюркгейму, следует настаивать, что область социальных фактов зависит от целенаправленной деятельности человеческих существ (хотя и не сводима к ним). Индивидуалистская истина, что люди — единственные движущие силы в истории (в том смысле, что ничего не происходит, так сказать, за их спинами, т. е. что все происходящее происходит в сфере их действий и благодаря им), должна быть сохранена. Более того, социальные структуры следует понимать как в принципе позволяющие, обеспечивающие средства и возможности действовать, а не просто как принудительные образования. И тем не менее, применяя критерий причинности, чтобы доказать реальность социальных фактов, Дюркгейм следовал совершенно правильной научной практике — хотя надо признать, что здесь мы имеем дело с крайне своеобразной сущностью: структурой, не сводимой к своим результатам, но представленной только в них.

Хотя для демонстрации реальности социальных фактов Дюркгейм использовал критерий причинности, опираясь на коллективистскую концепцию социологии, тот же самый критерий может быть применен для этого (с большей эпистемологической последовательностью) на базе реляционной социологии (...) В самом деле, при условии открытости мира, в пределах которого протекают его явления, только в том случае, если в качестве предмета социологии точно определен некий неэмпирический объект, может быть определенно гарантирована ее теоретическая автономия — момент, драматически поясняемый ловушками, в которые ввергает социологию ее веберовское определение (см.: Weber M. Economy and Society. N. Y., 1968. P. 4), логически включающее «богослужение» (в силу ориентации на другого), но исключающее «молящегося».

Какова связь между преобразовательной моделью социальной деятельности... и реляционной концепцией социологии?.. Эта концепция, конечно, не отрицает, что, допустим, фабрики и книги — социальные формы. Она также не настаивает, что правила грамматики (или порождающие комплексы, действующие в других сферах общественной жизни) представляют собой (или должны быть поняты как) отношения. Но она утверждает, что бытие всех этих объектов в качестве социальных, отличных от материальных объектов (или, скорее, добавочных к ним), и их включенность в социальные правила, отличаемые от чисто «ананкастических» (от «Ананке» (греч. миф.) — божество необходимости, неумолимой судьбы. — Прим. перев.) правил (см.: Wright G.H. von. Norm and action. L., 1963. P. 10) (зависимых от действия одних лишь природных законов), в основном, зависит от (и в каком-то смысле действительно полностью состоит из) отношений между людьми и между этими отношениями и природой (а также продуктами и функциями этих отношений) — отношений, причинно обусловленных такими объектами и правилами.

Нетрудно видеть, почему это так. Это следует из положений... что социальные структуры (а) постоянно воспроизводятся (или преобразуются) и (б) существуют только в (и благодаря) человеческой посреднической деятельности (короче, они требуют активных «функционеров»). Очевидно, чтобы сочетать такие требования, нам нужна система посредствующих понятий, охватывающая оба аспекта «двойственной» практики, обозначающая, так сказать, те «пазы» в социальной структуре, в которые должны входить активные субъекты, дабы воспроизводить ее; т. е. система понятий, определяющая «точку соприкосновения» между человеческой деятельностью и социальными структурами. Такая точка, связующая действие со структурой, должна быть и «бессмертной», как общество, и непосредственно поддерживаемой индивидами. Необходимая нам посредствующая система — это система позиций (положений, мест, функций, правил, задач, обязанностей, прав и т. д.), занимаемых (заполняемых, возложенных кем-то, принимаемых на себя и т.д.) индивидами, и практик (видов деятельности и т. д.), в которые они вовлечены в силу того, что занимают эти позиции (и наоборот). Я буду называть эту посредствующую систему позиционно-прак-тической системой. И такие позиции и практики (если вообще они должны быть индивидуализированными) можно сделать таковыми только реляционно (...)

Заметим, что ни индивиды, ни группы не удовлетворяют требованию непрерывности существования, производному от вторичного приложения дюркгеймовского критерия (внешней данности или предсуществования) для доказательства автономии общества относительно дискретных моментов времени. В общественной жизни только отношения непрерывны, устойчивы (Разумеется, человеческие популяции тоже непрерывны и обеспечивают биологическую основу общественного бытия. Но объяснение их социальных качеств, случайно ли найденных или нет, должно развиваться либо в реляционном, либо в коллективистском направлениях. И потому популяции не могут обеспечить нужного социально-онтологического основания без обращения к вопросу, который мы здесь затрагиваем). Заметим еще, что, кроме межличных» такие отношения включают взаимоотношения между людьми и природой и социальными продуктами (вроде машин и фирм), а также «взаимодействия», хотя не все отношения состоят из них. (Например, сравним отношение между оратором и слушателем в диалоге и деонтическое отношение между гражданином и государством.) Наконец, важно подчеркнуть, что с социологической точки зрения (хотя это необязательно ни для психологических наук, ни для исторического объяснения) отношения, которые нас здесь интересуют, должны быть выражены в понятиях, держащихся в зоне между позициями и сферой практики (или, лучше, позиционными видами практики), а не между индивидами, занимающими эти позиции и вовлеченными в эти практики (ср.: Маркс: «Фигуры капиталиста и земельного собственника я рисую далеко не в розовом свете. Но здесь дело идет о лицах лишь постольку, поскольку они являются олицетворением экономических категорий, носителями определенных классовых отношений и интересов. Я смотрю на развитие экономической общественной формации как на естественноисторический процесс; поэтому, с моей точки зрения, меньше, чем с какой бы то ни было другой, отдельное лицо можно считать ответственным за те условия, продуктом которых в социальном смысле оно остается, как бы ни возвышалось оно над ними субъективно» (Mаркс К. Капитал. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23, с. 10)).

Одно преимущество реляционной концепции должно быть очевидно сразу. Она позволяет сосредоточиться на ряде вопросов, связанных с распределением структурных условий действия и, в частности, с различными привязками: (а) производительных сил и ресурсов (всех видов, включая, например, познавательные ресурсы) к лицам (и группам) и (б) лиц (и групп) к функциям и ролям (например, в разделении труда). При этом она помогает оценить вероятность различных (и антагонистических) интересов, конфликтов внутри общества и, следовательно, мотивированных интересами преобразований в социальной структуре. Уделяя одинаково много внимания и распределению и обмену, реляционная концепция избегает специфической слабости теорий рыночной экономики. А, допуская конфликтные отношения внутри общества и между обществом и индивидом, эта концепция излечивает хроническую болезнь ортодоксальной социологии, преимущественно занятой в прошлом фактически «гоббсовской проблемой порядка» (особенно см.: Parsons T. The structure of social action. N.Y., 1959. PP. 88—94 and passim).

Маркс сочетал по сути реляционную концепцию обществоведения и преобразовательную модель деятельности общественного человека с дополнительной предпосылкой — историческим материализмом, — т. е. учением, что материальное производство в конечном счете определяет все остальное в общественной жизни (по Марксу, люди «начинают отличать себя от животных, как только начинают производить необходимые им средства к жизни...». (Немецкая идеология, Соч., Т. 3. С. 19.).

«...Мы должны прежде всего констатировать первую предпосылку всякого человеческого существования, а следовательно и всякой истории..., что люди должны иметь возможность жить, чтобы быть в состоянии «делать историю». Но для жизни нужны прежде всего пища и питье, жилище, одежда и еще кое-что. Итак, первый исторический акт, это — производство средств, необходимых для удовлетворения этих потребностей, производство самой материальной жизни» (там же, с. 26).

«Первый исторический акт» следует, конечно, понимать в аналитическом, а не хронологическом смысле. Ср. также: «Каждая форма общества имеет определенное производство, которое определяет место и влияние всех остальных производств. Это — общее освещение, в котором исчезают все другие цвета и которое модифицирует их в их особенностях. Это — особый эфир, который определяет удельный вес всего сущего, что в нем обнаруживается». (Mаркс К. Введение (Из экономических рукописей 1857—1858 годов). Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 12, с. 733.). Как теперь хорошо известно, хотя и можно априорно утверждать, что материальное производство есть необходимое условие общественной жизни, но нельзя доказать, что оно в конечном счете определяющее (достаточное) условие. И потому, подобно любой другой концептуальной разработке или парадигме в науке, исторический материализм может быть оправдан только его плодотворностью в порождении проектов, богатых исследовательскими программами, способными дать жизнь цепи теорий с постоянно нарастающей объяснительной силой. Не самая малая из проблем, стоящих перед историческим материализмом, заключается в том, что хотя в отдельных областях достигнут значительный прогресс в объяснениях, общая парадигма сама по себе все еще ждет адекватной формулировки. (Стоит только подумать о проблеме согласования тезиса об относительной автономии надстройки с положением о ее детерминации в конечном счете базисом (для марксизма всегда было проблемой найти способ избежать и экономического (или, еще хуже, — технологического) редукционизма, и исторического эклектизма, так что это действительно порождало некоторые содержательные историографические суждения. И Маркс и Энгельс сознавали эту проблему. Так, Энгельс был вынужден усиленно подчеркивать: «Согласно материалистическому пониманию истории в историческом процессе определяющим моментом в конечном счете является производство и воспроизводство действительной жизни. Ни я, ни Маркс большего никогда не утверждали. Если же кто-нибудь искажает это положение в том смысле, что экономический момент является будто единственно определяющим моментом, то он превращает это утверждение в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу. Экономическое положение — это базис, но на ход исторической борьбы также оказывают влияние и во многих случаях определяют преимущественно форму ее различные моменты надстройки... Существует взаимодействие всех этих моментов, в котором экономическое движение как необходимое в конечном счете прокладывает себе дорогу сквозь бесконечное множество случайностей...» (Энгельс Ф. Письмо И. Блоху 21 сентября 1800 г. - Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37, с. 394—395).

Но как надо понимать эту конечную необходимость? Маркс дает некоторый ключ. Отвечая на одно возражение, он допускает известную разумность в суждении, будто его взгляд, что «способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще, — все это... справедливо по отношению к современному миру, когда господствуют материальные интересы, но непременимо ни к средним векам, когда господствовал католицизм, ни к древним Афинам или Риму, где господствовала политикам. Но Маркс тут же настаивает: «Ясно,... что средние века не могли жить католицизмом, а античный мир—политикой [одной]. Наоборот, тот способ, каким в эти эпохи добывались средства к жизни, объясняет, почему в одном случае главную роль играла политика, а в другом — католицизм» (Маркс К. Капитал. Там же. Т. 23. С. 92). Альтюссер попытался теоретически оформить эту интуицию, говоря, что именно экономика детерминирует, какая из относительно автономных структур оказывается главенствующей (доминантной). Althusser L. For Marx. L„ I960. Ch. 2, б; Althusser L. and Balibar E. Reading Capital. L., 1970).

Сомнительно, чтобы какая-нибудь тема в философии развивалась более догматично, чем тема внутренних отношений. Учение, что все отношения внешние, скрыто присутствует в теории причинности Юма, где оно свернуто в понятии контингентности причинной связи. Но это учение фактически приняла целая ортодоксальная (эмпирицистская и неокантианская) традиция в философии науки. Напротив, рационалисты, абсолютные идеалисты и поклонники диалектики Гегеля или Бергсона обычно становились приверженцами равно ошибочного воззрения, что все отношения — внутренние. Здесь снова основное философское различие проходит по линии, разделяющей марксиста и немарксиста. Колетти и Оллман (особенно см.: Colletti L. Marxism and dialectic // New Left Review. 1975; Ollman B. Op. cit.) представляют лишь самые последние и особенно крайние варианты позиций, уже полностью развитых внутри марксизма по меньшей мере со времен Гильфердинга и Дицгена. Теперь важно признать, что некоторые отношения могут быть внутренними, а другие нет. Более того, некоторые природные отношения (вроде отношений между магнитом и его полями) являются внутренними, а многие социальные отношения (типа тех, что возникают между двумя велосипедистами в кроссе) нет. В принципе это открытый вопрос, является или нет какое-то конкретное отношение в историческом времени внутренним.

Отношение R_АВ можно определить как внутреннее, если и только если А не будет тем, чем А по существу является, при условии, что В не было бы связано с ним так, как есть. R_АВ является симметрично внутренним, если то же самое применимо и к В. («А» и «В» могут обозначать общее или частное, понятия или вещи, включая отношения.) Отношение «буржуазия — пролетариат» симметрично внутреннее; «дорожный смотритель — государство» асимметрично внутреннее; отношение «проходящий мимо автомобилист — полицейский» вообще не внутреннее. Факт, что вопрос, является или нет некое данное отношение внутренним, есть вопрос познавательно обусловленный, затемнен тем обстоятельством, что, когда мы знаем, какова сущностная природа вещи, тогда мы часто в состоянии дать реальное определение ее; и потому суждение, что В связано с нею «так, как есть», будет казаться аналитическим (очевидно, в смысле Канта, у которого априорные «аналитические» суждения противопоставляются «синтетическим» - Прим. перев.). Но, конечно, реальных определений не получить априорно, из одной мысли. Скорее их создают апостериори, в неустранимо эмпирическом процессе научного познания (cм: A realist theory of science, esp. PP. 173—174).

Очень важно понять, что нет никаких оснований для допущения равенства в объяснительной силе между членами (the relata) внутреннего отношения. Так, капиталистическое производство по отношению к обмену может доминировать (определять его формы), причем обмен не перестанет быть существенным для него. Внутренне связанные аспекты могут, так сказать, располагать различной причиняющей силой. Или, другими словами, разная онтологическая глубина или стратификация, определенная причинно, совместима с внутренним характером отношений, включая симметрию, т. е. экзистенциальное равенство. В самом деле, для социальной сферы типично, что поверхностная структура необходима для глубинной, точно так, как lange (язык) есть условие parole (речи) и интенциональности системы.

Большинство социальных явлений, подобно большинству природных событий, детерминированы общим стечением обстоятельств и как таковые обычно должны быть объясняемы многосложностью причин (Ibid., esp. Ch. 2. Sec. 6). Но при познавательно обусловленном характере их отношений вопрос о степени, в какой объяснение этих явлений требует отсылки к тотальности (полноте) аспектов, имеющих внутренние отношения друг к другу, остается открытым. Однако даже на поверхностный взгляд внешнее отношение, вроде отношения между бретонскими рыбаками и владельцами потерпевшего крушение танкера «Амоко Кадиз», при соответствующей направленности объяснительного интереса позволяет (или делает необходимым) раскрытие некоей тотальности отношений, например отношений между формами экономической деятельности и государственной структурой. Эта всегда существующая возможность открытия (потенциально новой) тотальности в некоем сплетении событий объясняет хамелеоноподобный и «конфигурационный» (cм. Elias N. The sciences: towards a theory // Social Processes of scientific development. Ed. by R. Whit1ey. L., 1974) характер предмета исследования или науки, который не только постоянно изменяется, но и может непрестанно переписываться (в данном отношении, как и в любом другом). Но хотя тотализация является мысленным процессом, тотальности реальны. Хотя случайно то, потребуем ли мы, чтобы явление было понято как аспект тотальности (в зависимости от наших познавательных интересов), совсем не случайно, окажется ли оно таким аспектом или нет. Социальная наука не создает тотальностей, которые она обнаруживает, несмотря на то, что сама может быть одним из их аспектов.

Особенным притязанием марксизма всегда была способность схватывать общественную жизнь как тотальность, показать ее, по словам Лабриолы, как «связь и комплекс» (Labriola A. Essays on the materialistic conception of history. Chicago. 1904), различные моменты которых могут, конечно, быть асимметричными, наделенными разной причиняющей силой. Марксизм претендовал на это благодаря своей теории истории, устанавливавшей, между прочим, способ расчленения моментов названной тотальности или образчики социальной структуры. О теории истории можно судить только по историческим материалам. Но можно ли в свете предыдущего анализа сказать что-нибудь о намерениях, если не результатах, этого проекта?

Наш анализ указывает путь к понятийному осмыслению соотношения между специальными общественными науками (типа лингвистики, экономики, политики и т. д.), социологией, историей и такой обобщающей теорией общества, на какую отважился марксизм. Если история есть прежде всего наука о «прошлом особенном», а социология — о социальных отношениях, то разные специальные общественные науки занимаются структурными условиями для реализации конкретных типов социальной деятельности (т. е. порождающими комплексами в производстве этих типов). Разумеется, при существующей взаимозависимости видов социальной деятельности следует очень старательно избегать гипостазирования (возведения в самостоятельные сущности) результатов такого конкретного анализа. Сверх того, поскольку внешние условия могут быть внутренне связанными с порождающими механизмами, действующими в конкретных областях общественной жизни, специальные науки логически предполагают обобщающую науку, которая, согласно преобразовательной модели, может быть только теорией истории. Если социологию интересуют структуры, направляющие отношения, необходимые в определенные исторические периоды для воспроизводства (и преобразования) определенных социальных форм, то ее «объясняемые сущности» (explananda) всегда специфичны; не может быть никакой «социологии-вообще», но только социология социальных форм, имеющих конкретное историческое место. Таким образом, социология подразумевает и специальные науки, и историю. Но реляционная концепция требует, чтобы социальные условия для самостоятельных направлений преобразующей деятельности, в которых заняты субъекты, были только отношениями различных родов. А преобразовательная модель требует, чтобы все эти деятельности были, по сути, производствами. Таким образом, точный предмет социологии — это отношения производства (разных родов). И если такие отношения сами по себе внутренне связаны и подлежат преобразованию, тогда социология должна либо предусмотреть, либо занять место точно такой же обобщающей и исторической науки, какой претендует быть марксизм. Прибегнув к кантовской метафоре (Кант И. Критика чистого разума. Соч. Т. 3, М„ 1964, с. 155: «Мысли без содержания пусты, созерцания без понятий слепы»), скажем, что если марксизм без детализированной социальной и исторической научной работы пуст, то такая работа без марксизма (или какой-то подобной теории) слепа.