Профессиональные и этические проблемы

Этика сложна. Не существует ни одного закона, регулирующего исследовательскую этику, даже если это желательно. Этика образована и на моральной и на легальной основах, и не смотря на лучшие намерения отдельных исследователей и коллективную организацию исследовательских заседаний, институтов, советов и комитетов, проблемы существуют. Было бы невозможно выявить каждую ситуацию, где может возникнуть этическая дилемма; поэтому эта книга ограничена представлением шести более общих проблем, противостоящих исследователю. За дополнительной информацией, интересующей читателя, можно обращаться к Burgess (1989) или Punch (1994).

Тема исследования

Изучения Кинси сексуальности человека использовали исследование для объяснения индивидуального поведения тех, кто противопоставлял себя закону, религии или социальному обычаю. В то время, когда никто не обладал валидными данными о преобладании такого поведения, и публикации докладов вызывали серьезное беспокойство в определенных кварталах. Была ли тема жизнеспособной с этической точки зрения, давая социальные нормы, преобладающие во время изучения? Ответственность за ответ на этот вопрос лежит на исследователе, и совместно с присоединившимся этическим комитетом остановиться у черты между тем, что разумно исследовать, и согласием с теми, кто может не желать узнавать.

Исследовательские процедуры

Наиболее распространенные этические проблемы относятся к использованию процедур при проведении экспериментов над человеком. В наиболее сложных случаях часто используется обман, и самым знаменитым примером является серия экспериментов Стенли Милгрема, проводимого между 1960-64 годами. Милгрем привлек добровольцев, веривших, что они управляют с помощью электрического шока учеником, занятым изучением задания. Всякий раз, когда ученик, находившийся в смежной комнате, допускал ошибку, его “наказывали” электрошоком. Добровольцев просили постепенно и непрерывно увеличивать уровень удара вплоть до самого высокого уровня, отмеченного как “опасный”. Ученик же в действительности был сообщником в этом эксперименте, который вскрикивал от боли, но никогда не испытал удара. Истинной целью этого эксперимента было исследование повиновения и изучение того, почему некоторые люди отказываются следовать “распоряжениям” в то время как другие осуществляют их. Критики заявили, что может быть нанесен огромный вред тем, кто узнает, что они сделали эти ужасные вещи с другим человеком. Милгрем применял сложные опросы, рекомендации и скрытое наблюдение, пытаясь уберечь участников.

Подобные обвинения могут быть и против изучений Роберта Розенталя “самоосуществление пророчества”, в которых учителям сказали о скрытых талантах отобранных студентов, которые согласно ранним докладам Розенталя, улучшили последующую работу, возможно, из-за влияния эксперимента на учителей. Относительно этого существует ряд проблем безотносительно обману. Долгосрочное изучение гениев (Terman, 1954) идентифицировало отобранных индивидов, которых сопровождали в течение 4 лет. Ничто не сможет помочь понять, как эта идентификация повлияет на их жизни.

Спонсор

Иногда это не выделяют как отдельную тему, но спонсор также создает проблемы. В начале 1960-х Департамент защиты США запустил проект “Камелот”, исследовательский проект по раскрытию определяющих факторов революции в разных странах Латинской Америки. Когда намерения стали известны, проект “Камелот” был вскоре осужден со стороны социальных ученых, которые рассматривали его как попытку вмешательства в дела других стран через результаты исследования. В этом случае мотивы спонсора были подозрительными, хотя сама по себе эта тема может обладать научной значимостью. Вскоре после протеста проект “Камелот” был завершен.

Свободное и информированное согласие

Свободное и информированное согласие подразумевает, что участники исследования обладают знанием об изучении и согласны на участие без принуждения. В ряде случаев, особенно в учреждениях Северной Америки, это согласие формализуется путем через его фиксацию в письменном виде. В других странах устное согласие намного важнее. За получение согласия от всех участников ответственность несет исследователь.

Однако, что же происходит, когда во время исследовательского процесса вы получаете больше информации, важной для анализа, через неформальные и незапланированные беседы? Ценность такого взаимодействия может быть неизвестна до того, когда вы уже занялись анализом, и создали основу для понимания. Этично ли использовать эту информацию? Да и нет. Если собранная информация используется индивидуально, чтобы помочь вам как исследователю в понимании изучаемого вами феномена, тогда это этично. С другой стороны, если вы желаете сослаться на эти особенности в разговоре индивида, или вы меняете ваш исследовательский замысел из-за этой информации, то ваша обязанность как исследователя – попытаться вернуться к источнику и получить его письменное согласие.

Случай получения большей информации, чем вы спрашивали

Одной из особых сложностей и тонкостей этических беспокойств, связано с проблемой того, что делать, если вы получили больше, чем вы ожидали! Такого рода беспокойство особенно важно исследователей – аналитиков и определенных исследователей – «качественников» в сфере гуманитарных наук. Не редкость для исследователя выйти в поле с исследованием, обладающим неким этическим звучанием, санкционированным всеми регулирующими группами людей, тем не менее, не без некоторых сомнений и затем, во время сбора данных, исследователь держит в тайне другую информацию. Это может быть результатом возникновения взаимосвязи и возникновения доверия, или возникнуть в силу того, что некоторые люди чувствуют необходимость дать вам контекстуальную информацию, чтобы углубить ваше понимание. В других же ситуациях, участники могут обладать личным списком неких основ и использовать оценивание, чтобы проветрить грязную прачечную и переадресовать вам проблемы, которые, как они чувствуют, могут оказать содействие в изучении объекта. Усложняя материалы, исследователи, использующие качественные методы, в поиске понимания, могут ощутить вынужденность следования некоторым из этих инициатив, чтобы увидеть их фактическую взаимосвязь, на некотором макроуровне, с исследованием.

Этические выборы могут быть относительно того, что делать с дополнительной информацией. Оценочное исследование открыло практики, варьирующие от убытков частных фондов до внедрения вредных процедур в образовании, таких как маркирование детей. Решение исследователя об отказе от публикации результатов оценочного исследования может быть ошибочным вследствие не выявления и не предупреждения людей об этих вредных последствиях. В других ситуациях исследователь может, сам того не подозревая, найти сомнительное подтверждение мошенничества, протекционизма или индивидуального проступка, это лишь не большая часть из них. Деликатно решение относительно того, что если любое действие будет предпринято, то для кого и каким образом должна быть доступна информация.

Конфликт интересов

Конфликт интересов возникает, когда личные интересы исследователя влияют на объективность изучения, способность вынести справедливое решение или найти связь подвергается риску. Действительно, многие люди получают удовольствие, проводя исследование в своей сфере, где они имеют, и личные интересы и проводят экспертизу. Однако необходимо предупредить, что во всех аспектах исследовательского проекта необходимо избегать любых конфликтов интересов. Преподаватели, например, могут находить, что проще и более желательно исследовать студентов в аудиториях; однако, необходимо отговорить их от этого, поскольку роли и взаимосвязи исследователя и преподавателя могут стать несовместимыми или хуже того, возникнет негативное воздействие на детей.

Заключение

Ответственность за этичность исследования переместилась от одного определяющего фактора в лице отдельного исследователя к коллективной области регулирующих советов, комитетов и комиссий, которые контролируют соблюдение и этических и профессиональных стандартов. Когда развиваются предположения исследователя, то рассматриваются значения темы, той методологии, которую вы будете применять, и ее связей и различными принципами, сформулированными здесь. Окончательная ответственность за этичность исследования лежит на вас, на исследователе. Вы должны быть способны дать ответ на любой вопрос, связанный с проблемами, перечисленными в этой главе. Вы должны открыть для себя правила и процедуры, которые одобряются с этической точки зрения, в вашем университете или учреждения, и предпринимать с самого начала действия для выполнения этих требований. Эти процедуры часто отнимают значительное время, поэтому мудрым было бы заранее продумать и не подвергать опасности неудачи ваше исследование, соглашаясь и с техническими требованиями.

Этические принципы предназначены для управления поведением исследователей и предоставления защиты и безопасности участникам. Однако, не уделяя должного внимания этическим принципам, невозможно избежать всех случайностей. Принципы, обсуждаемые в этой лаве, обеспечивают основу, в рамках которой предполагаемое исследование может быть проведено. Этическая ответственность начинается с личности исследователя, и исследователь является главным определяющим фактором этических стандартов.

Андерсон Г. Этика исследования / Пер. с англ. Кондинской Ю. - Anderson G., Arsenault N. Fundamentals of Educational Research. – London: Routledge Falmer, 2000. - P. 16-26.

Баллард Чет

Социология как гуманистическая и научная дисциплина

В этой главе я объединю две интеллектуальные культуры – одна научная, а другая гуманистическая – и покажу, как они обе повлияли на развитие социологии. У ученых есть благочестивая (devout) вера в то, что есть некоторая объективная реальность, которая может быть познана через контролируемое, систематическое наблюдение. Ученые-позитивистызнают законы природы, которые управляют событиями и достоверно могут предопределить результат. Согласно им, лучший и единственный способ познать что-либо возможно при помощи использования научных методов, основанных на контролируемом, не включенном (detached) наблюдении и систематическом эксперименте. Культура гуманизма признает, что “природный порядок” вещей, связанный с человеческим поведением, не управляем ни природой, ни объективными силами. Гуманисты знают, что люди устанавливают свои собственные законы, хотя, как отметил Карл Маркс, они устанавливают их, не выбирая. Гуманисты уверены, что не существует фундаментальной реальности, единственной, которую мы можем выбрать для рассмотрения как таковой, и что каждая истина ограничена временем и пространством. Нет универсальных законов, которые могли бы быть “открыты”. (Snow, 1959).

Я покажу, что социология, практикуемая только как научная или только как гуманистическая дисциплина, является невозможной для выработки богатства понимания, что возможно, когда обе традиции объединяются на службу человечеству. Однако когда это распространяется на обе традиции, возможно продуцирование очень хорошего анализа общества, такие как могут быть найдены в великих работах основателей социологии.

Мой аргумент выбора социологии, объединяющей обе традиции, представлено в рассмотрении пяти пунктов.

1. Обе традиции способствовали развитию особых исследовательских методов и концепций социологического предприятия (enterprise).

2. Уникальный предмет исследования социологии требует подходов, отличных от подходов естественных наук.

3. Некоторые важные традиции в социологии смоделированы на методах естественной науки.

4. Гуманистическая социология отклоняет этот подход.

5. Лучшие перспективы для социологии лежат в комбинации научной и гуманистической традиции.

Научность социологии и гуманистическая традиция

Здесь, несомненно, возможно рассмотрение основания, на котором основатели социологии придерживались науки. Такой образ мысли очевиден в работах Огюста Конта, обычно считающегося (credited) основателем социологии как дисциплины, который верил, что методы физики должны быть применены к обществу, имеющему результат развития (society resulting) для обоснования “науки об обществе”, и в работах классиков социологии, таких как Карл Маркс и Эмиль Дюркгейм. Блестящий анализ социальных сил, движущих индустриальными обществами, проведенный Марксом, объединил все то, что должно быть сейчас признано как дисциплины истории, экономики, теологии, философии и политической науки; уже он стремился к “научному” пониманию источников, движущих сил, и противоречий капитализма (неизбежно ведущего, как он полагал, к социализму). Его понимание “науки” было очень широким, включающим все вышеупомянутые дисциплины без идеологии и объединенные с естественной наукой. Дюркгейм был равным образом вдохновлен целью построения “науки” об обществе и его анализом общества, отраженном в образцовом методе его настойчивости (insistence) на тщательном, систематическом наблюдении. Этот анализ также широко привлекает то, что будет сейчас рассмотрено как отдельные дисциплины: антропология, история, философия, и классика, хотя он убедительно доказал отличие социологии от всех других гуманитарных и социальных наук.

Но гуманистические традиции являются также очевидными в работах классиков социологии, как и внимание к науке. Гуманистический исследовательский метод направлен на понимание людей с помощью взгляда на мир их глазами, и поэтому они в первую очередь подчеркивают метод наблюдения и непосредственный опыт полевой работы. Эта настойчивость на тщательном наблюдении социальной жизни в реальном мире, необходимая для понимаия людей в контексте социальных структур, созданных ими и действующих в их рамках, часто выливается в принятие социологом роли участника-наблюдателя. Это создает ситуацию, где акторы, которые должны быть изучены, и исследователь взаимодействуют, а значит, взаимно влияют на поведение друг друга. Гуманистическая традиция социологии поэтому применяет множество методов, включающих описательное кейс-стади, этнографическое поле множества эпизодов, столкновений и событий, рефлексивное понимание (часто называемые “verstehen”), риторические аргументы и метасоциологический анализ вторичного источника данных.

Гуманистическая традиция в социологии действует в рамках ценностей (value-committed) и не свободно от ценностей (value-free) (Scimecca, 1995). Перефразируя Маркса, позиция социологии - не просто понимать социальную жизнь, но менять социальные связи, которые подавляют и наносят вред людям, или по-другому, отказывают им в свободе и достоинстве.

Непримиримое ценностное обязательство по отношению к бессильным, забытым, менее значимым членам общества означает, что знание, продуцируемое этой перспективой, будет иметь практические цели - знание, используемое на пользу человечеству. Как мы позже увидим, этот управляющий принцип стал проблематичным от 1920-х до 1950-х, по мере того как социология становилась доминирующей при помощи научной идеологии, которая делала наблюдения ради себя самих (an end in itself) (эмпиризм).

Особый предмет социологии

Для студентов, входящих в социологию с ожиданием того, что здесь должны быть фактические определения, и теории, в которых существует in facto единство, интересно основное направление в социологии, мягко говоря. Не только студенты сталкиваются с множеством теорий, объясняющих одни и те же отношения, но существует не много “законов” или научных принципов, если вообще какие-либо существуют, чтобы можно было придерживаться того, как они продолжают изучать привнесенный канон социологического знания. Студенты сталкиваются с явно противоречивым сообщением, что, с одной стороны, социология объективная, непредвзятая наука; а с другой стороны она не предполагает достоверность естественных наук и моральную конкретность религиозных поучений. Они узнают, что культурные различия всего лишь только различия, ничего более. Кажется, что ничего нет постоянного. Все является предметом изменений переинтерпретации, дальнейшего научного пересмотра. Для непосвященных, социология может выглядеть ни рыбой, ни мясом (neither fish nor fowl (домашняя птица)).

Сравнения для естественных наук являются неизбежными и, когда проведено сравнение, социология может сначала казаться запутывающей, предварительной, даже тривиальной. Сейчас я сначала опишу шесть пунктов, которые опровергают эту мысль, и объясняют, что, так как социология имеет “исключительный” предмет исследования, она нуждается в подходах и методах, отличающихся от естественных наук.

(1) Детерминистическая модель причина - следствие(cause-and-effect), основная для естественных наук, не переносится на предмет изучения социологии. Что бы там ни было (for better or worse), люди часто действуют иррациональным образом или образом, который даже непродуктивен для их собственных интересов. Т.к. человек проявляет свободу воли и некоторую степень выбора, существует большое отличие между людьми (предмет изучения социологии) и вещами (предмет изучения физики). Человек способен разрушать рациональную логику, а значит, никогда не будет возможно сформулировать абсолютные законы человеческого поведения.

(2) Экспериментальный метод, типичное естественнонаучное исследование, является ни эффективным, ни этичным, когда применяется к людям вместо вещей. Классические экспериментальные модели науки, применяемые в физических науках, редко являются лучшим методом для исследования социального феномена. Контролируемые лабораторные эксперименты являются редко используемым и редко этичным для изучения людей. Это не реально требовать от людей нарушать их ход жизни и подчиняться полному контролю экспериментатора. Искусственная лабораторная среда дает немного для понимания о реально происходящем групповом поведении, которое социолог пытается понять. Таким образом, для существующих особенностей предмета изучения дисциплины, социологи находят другие методы, такие как включенное наблюдение, контент-анализ, и опросное исследование, которые будут более продуктивными и этичными.

(3) Причины социальных феноменов не инвариантны, но изменяются время от времени и от места к месту. Это обоснованно, потому что “причина” социального феномена, такого как преступление, является действительными в одно время, но не значит, что они будут все еще действительными в другое время. Объяснение преступления сегодня может сильно отличаться от того, чем-то, как они были обоснованны немного лет назад. Особый предмет изучения социологии, в отличие от естественных наук является изменчивым и это делает задачу социологов более сложной. Социологи должны постоянно отслеживать изменения состояния общества и изучать, как причины поведения изменяются со временем.

(4) Статистические данные не могут сказать нам о важных аспектах социальных феноменов, особенно о мотивах actors. Люди могут быть подсчитаны и уровень (rates) особого поведения вычислен, но социологам необходимо больше, чем это. Уровень поведения говорит нам, например, о системах и социальных структурах, но не об основе мотиваций, которая продуцировала их поведение.

(5) Сбор данных может повлиять на поведение изучаемых actors. Большое различие между социологией и естественными науками заключается в вероятности, что исследователь, просто изучением социальных феноменов, повлияет на то, что исследуется. Конечно, “классический эксперимент” не решает эту дилемму, и социологи часто используют ненавязчивые (unobtrusive) методы наблюдения, такие как контент-анализ коммуникации людей, и анализ существующего ряда данных, для того, чтобы исключить воздействие наблюдателя на наблюдаемое.

(6) Публикация исследования может воздействовать на рассматриваемую совокупность, вызвать реакцию, которая может изменить, иногда коренным образом, изучаемое поведение. Публикация открытий в физике или астрономии не влияет на поведение звезд или планет, но социологическое исследование потенциально продуцирует изменения в изучаемых людях. Например, в течении 1960-х социологи были сильно вовлечены в исследование на тему расовой десегрегации публичных школ в Соединенных Штатах (эквивалентные государственным школам в Британии). Публикация их исследования в результате повлияла на политических лидеров, общественность, и больше всего на учеников, которые впоследствии сопутствовали расовой интеграции школ, и их родителей. Еще раз, это иллюстрирует интерактивную природу особого предмета изучения социологии, и является тем, что социологи должны сознательно использовать.

По всем этим причинам предмет социологии значительно отличается от предмета естественных наук, и требует отличающихся методов научного познания. Классическая экспериментальная модель и формулировка “инвариантных научных законов” может быть не доступной для социологов но, признав ограниченность экспериментальной науки в изучении поведения людей, они сделали эксплицитными интересные дилеммы, появляющиеся, когда человек изучает человека, и некоторого влияния исследователя на исследуемое. Импрессивная методология социологии использует ряд гуманистических методов в качестве инструментов, которые дают возможность им заниматься наукой для изучения социальных феноменов.

Сциентизм и социология

В первой половине двадцатого века научная традиция в социологии взяла ошибочное направление к сциентизму. Важным показателем этого было распространение позитивизма, взгляда, который рассматривает эмпирические, сенсорные данные как только достоверные данные. Позитивистская традиция имеет две основные тенденции. Первая из них “позитивная” (positive) относительно веры, что наука может быть уверена относительно реальности и “познаваемости вещей” (knowing things). Это подразумевает, что с помощью изолированного наблюдения и квантификации (quantification) повторяющихся событий, объективная, познаваемая (knowable) реальность может быть “раскрыта” - привести к формулировке универсальных законов отношений, на основе которых будущий уровень (rate) различных типов поведения может быть предсказан. Эта ценностно свободная (value-free), объективированная версия науки “была передана современному обществу через Парсонса, Мертона, Ландберга (Lundberg) и их последователей”. (Lee 1968, стр. 2). Вторая “позитивная” в смысле существования, в противоположность негативному: использование позитивизма освятит “совершенство” (goodness), позитивные аспекты институтов и социальных структур. Позитивизм объединил это с оптимистичной верой в прогрессивную социальную эволюцию. Эти идеи были основными для развития функционалистской мысли.

Функционализм – это теоретическая перспектива, которая преобладала в социологии и социологической практике в начале и середине двадцатого века. Его основы могут быть прослежены к позитивистскому рассмотрению для сути ценностей и верований, которые образуют основу, скрепляющую общество в целое. Социологи, занимающиеся современным структурным функционализмом, (особенно последователи функционализма Парсонса) объединившие уверенность в технологическом и социальном прогрессе с верой в авторитет социальной “науки”, под которым они понимали отстраненный, деперсонализированный, и дегуманизированный брэнд социологии. Они повысили метод и квантификацию до статуса религии, относящейся только к измерению, что бы ни могло бы быть измерено, и предполагающая что, что бы они ни открыли, это должно быть полезно для социального сплочения. Это привело их к прославлению ценности существующего социетального порядка, к позиции, которая имеет, очевидно, консервативные импликации.

Появление более мощных компьютеров с тенденцией основать методологию, на сколько это было технологически возможно. Компьютер дал возможность легко справляться с большим количеством данных (datasets). С помощью компьютера стали доступны национальные и региональные данные, построенные преимущественно на основе опросного исследования, и стали возможны более сложные статистические проекты, заманивающие социологов в работу с технологией ради нее самой, – в то время как игнорировались сложные проблемы, стоящие перед обществом. Они потеряли из вида факт, что никакой метод, никакой сложный материал не может сказать нам “что все это значит”. Как Cameron однажды сказал: “… не все, что может быть подсчитано, считается, и не все, что считается, может быть подсчитано” (…not everything that can be counted counts, and not everything that counts can be counted) (1963, стр. 13). Пока обеспечивается преобладание “сциентизма” у выпускников образовательных программ в социологии, этот брэнд социологии будет использован последующими поколениями. Действительно, “сциентизм” сегодня является еще очевидным в большинстве социологических исследований и в теоретических работах.

Отказ от сциентизма гуманистической социологии

Научные методы и техники являются инструментами, которые социологи используют для наблюдения мира более внимательно и более систематично, чем методами здравого смысла (commonsense), используемых людьми для того, чтобы находить смысл их повседневной жизни. Но эти методы и техники являются, или, по крайней мере, должны быть, средством для достижения цели, а не целью ради цели. Гуманистическая социология отрицает крайности сциентизма, но в основном не отказывается от научных методов. Они принимают идею о том, что исследовательские методы должны быть ценностно свободны (value-free) в том смысле, что социологи не должны быть расположение к обоснованию их собственных предрассудков или к игнорированию очевидности, которую они предпочтут не обосновывать. Действительно, они основали другой брэнд социологии, часто используемый за последние 50 лет, который должен быть также безоговорочным, также предполагающим статус-кво и единый уровень, который контролирует результаты исследовательских проектов. Они обвиняли позитивистскую социологию, управляемую элитой, в том, что в ней не существует ничего боле, чем социологии-для-найма (sociology-for-hire) лицу, предлагающему самую высокую цену (to the highest bidder). Однако некоторые социологи гуманистического направления отвергали не только основное направление социологии, но даже их методы – включая саму науку. Открытие элитизма и карьеризма среди социологов основного направления должно было отчуждать, они почувствовали, что сама по себе наука не была доверенной.

Социологи, работающие в известной позитивистской парадигме отвечали доказательством, что гуманистическая традиция не представляла ничего более, чем леволиберальную идеологию. Они опровергли ее внимание к качественному подходу и практику использования ценностей (value-committed) как ненаучную и тривиальную. Ее отличало, говорили они, невозможность повторения случая исследования, “раздражающее основанность на чувствах” (touchy-feely) исследовательского проекта, и отсутствие обобщения.

Это было много лет, с 1960-х до 1990-х раньше той критики основного направления социологии, действительно повлиявшего на дисциплину. Сегодня, хотя позитивистский опросный исследовательский метод все еще доминирует, социология, в результате этой борьбы, является более рефлексивной, самокритичной дисциплиной. В заключение я покажу социологию как дисциплину, которая, в ее лучшем проявлении, является одновременно и научной и гуманистической.

Социология: различные виды науки

Социология, которая является и гуманистической и научной, - это социология с целью придать смысл социальной реальности и создавать такое знание. Эта “практическая” (hands-on) социология в настоящее время является научной практикой очень отличающейся от чего-либо иного. Основная ориентация лучших направлений социологии уходит корнями в революционные движения Просвещения (Enlightenment), разрушение феодальной теократии, и переход к установлению демократических принципов в Европе и Северной Америке. Таким образом, традиция социальных реформ в социологии является традицией, которая относится к началу дисциплины как науки. Вооружившись социологией, которая является как гуманистической, так и научной, студенты, использующие рефлективный брэнд образования, который хочет “знать”, чтобы “действовать и менять” (act upon and change) общество. Сила этого вида социологии взята C. Wright Mills в его концепции “социологического воображения” - понимание того, что личностные тревоги не чисто личностные, а являются сложно соответствующими общественным предметам обсуждения и социальным структурам (Mills, 1959). Соединение эмпирического знания с целью изменения позиций серьезно угрожает статус-кво.

Но составят ли эти верования и ценности основу изменений? Социологическое знание, как обсуждалось ранее, имеет последствия для людей, – но оно может быть использовано для свободы или контроля, для защиты человеческого достоинства или его разрушения. Революции не всегда выбрасывают мошенников и перемешивают их со свободолюбивыми патриотами. Некоторые революции выбрасывают мошенников и перемешивают их с даже еще более худшими мошенниками. Классики социологии, Маркс, Вебер и Дюркгейм, на чьи работы социология еще опирается, не были в согласии относительно того, какая форма будущего общества будет взята – и никто из современных социологов. Но социология, которая включает как гуманистическую, так и научную, берет обязанность продуцировать социально релевантную информацию, и так же ответственность за то, как эта информация распространяется и используется. Это является тем измерением социологии, которое включает различные виды обязанностей социологии как науки. Социологическое знание - не единственная цель социологии. Оно должно быть продуцировано восприимчивым к людям, о которых данные собираются, и на чьи жизни это знание повлияет.

Мне кажется, социология, в ее достоверной форме, является соединением гуманизма и науки. Ценности, такие как, равенство, свобода, достоинство и свобода управлять нами в том, как социологическое знание, однажды продуцируемое, будет используемо.

Баллард Чет. Социология как гуманистическая и научная дисциплина / Пер. с англ. Мельниковой О. - Chet Ballard. Sociology as a Humanist and Scientific Discipline // Gubbay J., Middleton C., Ballard C. The Students Companion to sociology. – Oxford: Blackwell Publishers Ltd., 1997. - P. 89-94.

Зигмунт БАУМАН

Порядок и хаос

Интересно, хватало ли у вас когда-нибудь терпения в кинотеатре оставаться в кресле после того, как уже промелькнули последние кадры фильма, и пошли титры. Если да, то вы наверняка были поражены нескончаемым списком имен людей, или просто функций, которые создатели фильма сочли нужным упомянуть. Вы, несомненно, узнали бы из этого списка, что число людей, работавших за кадром, во много раз больше, чем тех, чьи лица вы увидели в фильме. Имен невидимых помощников гораздо больше, чем актеров. Более того, некоторые аспекты этого коллективного предприятия обозначались названиями фирм, а каждая такая фирма использует труд гораздо большего числа людей, чем можно упомянуть в каком-либо списке. И это еще не все. Некоторые люди, работа которых была необходима, и без которых вы не смогли бы увидеть фильм, вообще не были упомянуты. Например, компания, позаботившаяся об озвучивании ролей, была упомянута, а компания, поставившая оборудование для озвучивания, — нет, как и компания, обеспечившая комплектующими другую компанию, производящую оборудование; не были упомянуты и фабрики, произведшие сырье для изготовления этих комплектующих, равно как и бесчисленное множество людей, чей труд был необходим для того, чтобы те, кто производит сырье или комплектующие, были накормлены, одеты, здоровы, обеспечены жильем, чтобы они приобрели навыки, необходимые для их работы...

Назвать или хотя бы косвенно упомянуть всех их — дело совершенно немыслимое. Поэтому кто-то должен решить, где прервать список упоминаний; и каким бы это решение ни было, оно I в любом случае было бы произвольным. Черту можно было бы подвести в любом другом месте и с той же легкостью (при наличии простейшего обоснования или вовсе без оного). Любая черта,

сколь бы тщательно ни выбиралось место для нее, всегда будет вынужденной, случайной, вероятностной и по этой причине всегда будет предметом споров. Спор, каким бы горячим он ни был, останется незавершенным в силу того очевидного факта, что никакая граница, сколь бы скрупулезно ее ни проводили, не отражает «объективной истины» (объективно существующих разделений, которые она предполагает отразить). Ни одно собрание людей, ограниченное этой чертой, не может считаться вполне самодостаточным, в данном случае — достаточным для производства фильма; сама по себе его «реальность» как полного, замкнутого коллектива является результатом ограничивающего действия. Совокупность людей, задействованных в производстве одного-единственного фильма, практически не имеет границ (точнее, она не имела бы границ, если бы не факт произвольного подведения черты). Для того, чтобы еще больше усложнить задачу проведения границ, заметим: вообще невозможно четко отделить все то, что эти люди сделали для фильма, от остальной их жизни; их вклад в производство фильма — лишь один из аспектов их жизнедеятельности, в которой есть и другие интересы, очень слабо соотносящиеся, если вообще соотносящиеся, с той ролью, которую они сыграли в производстве фильма. Принимая решение, где прекратить список выражения признательности, некто делает искусственное разделение в двух смыслах. С огромной массы взаимопересекающихся жизней взаимозависимых индивидов был сделан тонкий срез, который, поскольку он был отделен от остального, казалось, имеет «свою собственную реальность»: с одной стороны, он представлялся самодостаточным, а с другой — внутренне скрепленным общей целью и функцией. Однако на самом деле все обстоит не так.

Дело в том, что все якобы независимые и автономные образования, все на первый взгляд «самоуправляющиеся», жизнеспособные подразделения человеческого мира имеют сомнительную и уязвимую природу: все они являются результатом отчаянных попыток обособить четко обозначенные, управляемые маленькие мирки, выделить их из несвязной и не имеющей границ, протяженной и нераздельной реальности. В случае с титрами в конце фильма операция такого обособления не имела особо значимых последствий. В худшем случае она могла привести к тяжбе, если бы не упомянутые помощники захотели потребовать восстановления справедливости, публичного подтверждения значимости их услуг. Но этот случай дает нам пример гораздо более серьезного затруднения, известного своими, отнюдь не безобидными проявлениями. Представьте себе попытки провести четкие государственные границы, которые вобьют клин между людьми, имеющими тесные экономические и культурные связи, а людей, до этого имевших мало общего, поместят в одинаковые условия. Или представьте себе меры, предпринимаемые для сохранения брака, но упускающие из виду все многообразие взаимозависимостей, в которых участвуют оба партнера и в которых семейные отношения — лишь одни из многих, причем не независимые и даже не основные.

Как можно предположить, такие попытки прочертить, установить и охранять искусственные границы становятся предметом все возрастающего интереса (пока в конце концов не превратятся в навязчивую идею) по мере того, как «естественные», т.е. прочно установленные, крепкие и не поддающиеся изменениям, различия и расстояния стираются и исчезают, и человеческие жизни (даже те, что находятся на огромном географическом или духовном расстоянии друг от друга) оказываются связанными между собой еще прочнее. Чем менее «естественна» граница, тем чудовищнее ее давление на сложную реальность, тем большего внимания и осмысленных усилий требует ее охрана, тем чаще она вынуждает прибегать к насилию и принуждению. Самыми спокойными и менее всего охраняемыми государственными границами являются те, которые совпадают с территориальными пределами поселения внутренне единого и «обращенного вовнутрь» населения. Государственные границы, проводимые через области частого и интенсивного экономического и культурного взаимообмена, нередко служат предметом споров и даже вооруженной борьбы. Возьмем другой пример: как только сексуальные взаимоотношения начинают все больше отделяться от эротической любви и от устойчивых, многосторонних взаимоотношений сожительства, к которым они «естественно» принадлежали, так сразу они становятся предметом растущего беспокойства, требующим особой изобретательности и психологического напряжения, вдруг оборачивающегося насилием.

Можно сказать, что значение разделения, принудительности, с которой оно проводится и защищается, растет вместе с его хрупкостью и степенью ущерба, который оно наносит сложной человеческой реальности. Когда убеждаются в том, что разделение вряд ли примут на веру, за него сражаются изо всех сил; эта борьба за непроницаемость границ становится тем более угрожающей, чем менее она способна достичь своей цели.

Такую ситуацию многие считают наиболее отличительной чертой современного общества — общества, которое установилось в нашей части мира около трех столетий назад и в котором мы живем по сей день. В условиях, предшествовавших этому периоду (о которых часто говорят как о «до-современных»), сохранение различий и разграничений между разными категориями людей привлекало меньше внимания и вызывало меньше активности, чем сегодня, именно потому, что различия воспринимались как естественные, не зависящие от осознанных усилий со стороны человека. Они казались самоочевидными, вечными и неизменными, не поддающимися человеческому воздействию, а уже тем более не казались сотворенными человеком. Наоборот, они воспринимались как часть «божественного Космоса», где все и вся имело свое место и было обречено оставаться там всегда. Благородный человек был благородным по рождению, и ничто из того, что он делал, не могло лишить его этого качества или сделать его чем-то иным. То же относилось и к крепостным и большей части горожан (единственной лазейкой сквозь непроницаемые границы были война и религиозная деятельность; это обстоятельство обусловило пристальное внимание к профессиям священнослужителя и солдата, а также к построению, защите и развитию церковной и военной иерархий). И в самом деле, казалось, что человеческая жизнь основательно обустроена, как и все остальное в мире, поэтому считалось, что нет причин различать «природу» и «культуру», «человеческие» и «естественные» законы, природный и человеческий порядок. Оба казались высеченными из единого прочного, нерушимого монолита.

Примерно к концу XVI в. в Западной Европе эта гармоничная и целостная картина мира начала рушиться (в Англии данный процесс пришелся на период после правления Елизаветы I). Поскольку число людей, не вписывавшихся четко ни в одну из установленных ячеек «божественной цепочки бытия» (а следовательно, и объем тех усилий, которые предпринимались, чтобы отнести их к строго определенным, тщательно соблюдаемым позициям), резко возрастало, постольку, естественно, ускорились темпы законодательной деятельности, в частности были приняты кодексы, регулирующие даже те сферы жизни, которые с незапамятных времен были предоставлены себе самим; кроме того, были созданы специальные органы для надзора, присмотра и защиты правил, для предупреждения нарушений и обезвреживания преступников. Социальные различия и неравенство стали предметом анализа, преднамеренного планирования и целеполагания и, наконец, осознанных, организованных и специализированных усилий. Постепенно становилось очевидным, что в отличие от леса, моря или поля социальный порядок является результатом человеческой деятельности, что он не может долго существовать, если его постоянно не поддерживать мерами, которые могут быть и должны быть спланированы и предприняты только людьми. Различия между людьми уже не рассматривались как «естественные». Коль скоро они — результат человеческой деятельности, то их можно улучшать или ухудшать. И что бы там ни было, они были и будут произвольными и искусственными. Таким образом, человеческий порядок стал восприниматься как предмет искусства, познания и технологии.

Это новое видение резко разделило природу и общество. Можно сказать, что природа и общество были «открыты» одновременно. В действительности же, если что-то и было открыто, то вовсе не природа или общество, а именно различие между ними, особенно различие между практикой, сопряженной с обществом, и практикой, связанной с природой. По мере того как условия человеческого существования все больше закреплялись законодательно и становились продуктом управления и обдуманной манипуляции, «природе» все более отводилась роль огромного хранилища, которое вмещало в себя все то, что еще не успели или не намеревались подчинить себе человеческие силы; иными словами, под «природой» подразумевалось все, что управлялось согласно собственной логике и что люди оставили на произвол судьбы. Философы заговорили о «законах природы» по аналогии с законами, которые оглашали короли или парламенты, хотя и отличали первые от последних. «Естественные законы» рассматривались как подобные законам королей (т.е. они столь же обязательны и чреваты карательными санкциями), но, в отличие от королевских указов, у них не было вполне определенного автора (т.е. их сила была сверхчеловеческой независимо от того, были они установлены Божьей волей для непостижимой цели или они причинно обусловлены, с абсолютной необходимостью детерминированы непосредственно тем порядком, который господствует во вселенной).

Идея порядка как регулярной последовательности событий, как гармоничного сочетания хорошо прилаженных частей, как ситуации, в которой все остается таким, каким и должно быть, появилась не в современную эпоху. Определенно современными являются интерес к порядку, понимание необходимости что-то делать для этого, страх перед тем, что если это «что-то» не будет сделано, порядок рассыплется в прах, превратится в хаос. (При этом под хаосом имеется в виду неудачная попытка упорядочить вещи; таким образом, положение дел, отличное от предполагаемого и устанавливаемого порядка, представляется не как другой порядок, а как отсутствие какого бы то ни было порядка вообще. Таким беспорядочным его делает неспособность наблюдателя контролировать поток событий, получать требуемую реакцию среды, предотвращать, устранять нежелательные или незапланированные ситуации, происшествия, короче говоря — неопределенность.) В современном обществе только чуткое отношение к человеческим делам может занять прочное место между порядком и хаосом.

И все же, как мы видели, границы любого участка в сети взаимозависимостей, любого составного, но отдельного действия, отсеченного от универсума жизнедеятельности, являются произвольными и потому прозрачными, легко проницаемыми и спорными. Управление порядком (всегда частичным) является тем самым неполным, далеко не совершенным и вынужденным постоянно оставаться именно таковым. Существует много внешних зависимостей, не объяснимых человеческими целями и устремлениями, которые сметают искусственно проведенные границы и вмешиваются в планы любых правителей. Спланированный и управляемый участок оказывается не более чем замком на песке, шалашом, продуваемым всеми ветрами, или, еще точнее, водоворотом в бурной реке, который, сохраняя свою форму, постоянно меняет свое содержание.

В лучшем случае мы можем говорить лишь об островках порядка (непостоянных и хрупких), разбросанных в огромном море хаоса (т.е. незапланированного и неоформленного потока событий). Самое большее, чего могут достичь попытки устройства порядка, — это относительно автономные субтотальности (отмеченные несколько большим перевесом центростремительных сил над центробежными, несколько большей интенсивностью внутренних связей и несколько меньшей значимостью внешних ограничений). Преимущество внутренней стойкости над внешними потрясениями всегда относительно и никогда не бывает абсолютным. А это значит, что победа порядка над хаосом никогда не бывает полной или окончательной. Борьба никогда не прекращается, поскольку ее предполагаемая цель в принципе не достижима.

Говоря это, мы делаем не более того, что выводим общие заключения из наблюдений некоторых случаев, рассмотренных в предыдущих главах. Вспомним то затруднение, с которым сталкиваются попытки втиснуть всех людей, попадающих в орбиту территориального образования или организации, в рамки строго разграниченных категорий, классифицировать их либо как «мы», либо как «они», как своих или чужих, как врагов или друзей. Мы видели также, что самые искренние попытки добиться ясности в этих разграничениях заканчиваются неудачей, поскольку всегда остается довольно большое число людей, которые находятся и не внутри, и не снаружи, т.е. чужаки, чье присутствие меняет всю картину и лишает ясности поведенческие ориентиры. Именно потому, что ни одна дихотомия, т.е. двусторонняя классификация, не соответствует сложности человеческих ситуаций, сама попытка навязать такие «пары» бесконечно многообразной реальности несет в себе изрядную долю двусмысленности — она-то и сохраняет опасность хаоса и постоянно отодвигает завершение задуманного порядка. Или вспомним затруднения, с которыми сталкивается любая бюрократическая организация, когда пытается подчинить поведение своих членов одной-единственной, определенной начальством цели и вычеркнуть все остальные мотивы и желания, какие только они смогут принести из других группировок, где они проводят свою жизнь помимо организации; или вспомним безнадежное стремление свести все человеческие отношения внутри самой организации к ситуациям обмена, способствующим достижению организационной задачи, и не позволять личным амбициям, ревности, симпатиям, дружелюбию или нравственным порывам нарушать исключительную концентрацию на одной-единственной цели, спускаемой с вершин бюрократической иерархии. Как мы видели, даже самые энергичные попытки в этом отношении не могут не закончиться неудачей — не могут воплотить в жизнь этот яркий, гармоничный образ, изначально закладывавшийся в организационную структуру. Отсюда и постоянные жалобы на ненадежность, двурушничество, неподчинение, предательство.

Попытки сконструировать искусственный порядок в соответствии с идеальной целью обречены на провал. Они всегда оставляют в воображении островки относительной автономии и в то же время преобразуют территорию, смежную с искусственно выделенными островками, в серое пространство двойственности, амбивалентности. По этой причине такие попытки должны постоянно возобновляться и вряд ли когда-нибудь прекращаться. Амбивалентность (как сущность беспорядка, хаоса) есть неизбежный результат всех без исключения классификаций, т.е. обращения с объектами реальности так, словно они и в самом деле отделены друг от друга и дискретны, будто они не выходят ни за какие рамки и, наконец, принадлежат только к одному подразделению. Амбивалентность проистекает из предположения, что люди, наделенные множеством качеств, могут быть четко разделены на тех, кто внутри, и тех, кто снаружи, на полезных и вредных, соответствующих и несоответствующих или что они, по меньшей мере, должны быть подразделены. Любая дихотомия как противопоставление неизбежно порождает амбивалентность; или, говоря иначе, не было бы амбивалентности, если бы не дихотомическое представление, по необходимости связанное со всяким стремлением к порядку.

Дихотомичное представление по принципу «либо — либо» само по себе является продуктом стремления к относительно автономному замкнутому пространству, над которым может осуществляться тотальный и вездесущий контроль. Поскольку любая власть имеет свои пределы, поскольку контроль над вселенной в целом не в человеческих силах и ускользает даже от самых дерзких человеческих устремлений, постольку установление порядка на практике всегда означает обособление сферы порядка от беспорядочного окружения, от «естества», проведение границы вокруг островка порядка в безбрежном море хаоса. Весь вопрос в том, как обеспечить это обособление, как построить тот забор или прочную плотину, которая предохранила бы остров от затопления морем, как остановить поток неопределенности. Установление порядка требует искусства ведения войны против неопределенности. Установить порядок — значит пойти войной на двусмысленность.

На любом относительно автономном островке порядка следят, за тем, чтобы все делалось однозначно (т.е. поддерживают такую ситуацию, когда каждое название соотносится со строго определенным типом объектов, а каждый объект имеет название, сразу узнаваемое и не смешиваемое ни с чем). Для этого надо, конечно, чтобы все другие значения, «другие способности», незапланированные признаки, вещи и слова были запрещены, подавлены, объявлены неуместными или оставлены вне поля зрения. Для того чтобы достичь этой двойной цели, критерии классификации должны быть такими, чтобы можно было контролировать их и принимать решения на их счет из единственного места — из которого правят и дают распоряжения (заметим, что монополия правителей, т.е. их исключительное право решать, где проводить границу между внутренним и внешним, единственно их компетенция определять все, что подлежит их усмотрению, эта монополия является необходимой предпосылкой поддержания порядка и предотвращения неопределенности; возможно, она служит и их мотивом). Критерии, исключающие такой централизованный контроль, объявляются незаконными, предпринимаются попытки устранить их из практики, нивелировать или каким-либо другим способом нейтрализовать действие. Неопределенность — это враг, против которого хороши все средства принуждения и символического насилия. Вспомним борьбу, которую ведут блюстители любой ортодоксии против еретиков и диссидентов! Вспомним и то, что эта борьба намного более жестока и беспощадна, чем борьба с объявленными врагами — язычниками или неверными!

На карте проводится воображаемая линия. Затем ее называют «государственным рубежом». Вдоль него ставят вооруженных людей для предотвращения «незаконного» пересечения его. Эти вооруженные люди одеты в униформу, благодаря которой любой может признать в них уполномоченных лиц, т.е. тех, кто имеет право решать, кому позволено, а кому не позволено пересекать рубеж. Однако отнюдь не эти люди являются настоящими стражами. Они действуют как посредники, как представители другой власти, находящейся где-то в столице страны, границы которой они охраняют. Именно эта власть и решает, кто имеет право пересекать границу, а кого следует задержать и отправить обратно. Эта власть выдает паспорта лицам первой категории и составляет черные списки неблагонадежных из лиц второй категории. Эта власть поступает так, как поступают все власти: она пытается аккуратно. разделить на две взаимоисключающие группы огромное количество людей, чьи личностные характеристики никоим образом не исключают друг друга и чьи различия (равно как и сходства) разнообразны до бесконечности. Благодаря неусыпной бдительности этих властей и множества посредников, выполняющих их волю, поддерживается сомнительное тождество государства как сообщества людей, объединенных одним качеством — «подданные государства». Человек либо принадлежит, либо не принадлежит к этому сообществу, третьего не дано, — никакого промежуточного статуса, никакой двусмысленности.

Один и тот же образец повторяется до бесконечности. Когда вы видите вооруженных людей в униформе и на страже, то это задействован именно такой образец. Иногда, чтобы быть принятым внутри, вы должны показать удостоверение личности, которое отличает вас, скажем, известного и надежного болельщика этой футбольной команды, от всех не удостоверенных участников игры; или показать приглашение, подтверждающее то, что хозяева хотят видеть вас в качестве гостя на своем вечере; или членский билет, определяющий вас как «одного из нас», т.е. членов клуба; или студенческий билет, подтверждающий ваше право на чтение книг в университетской библиотеке в отличие от мошенника или случайного посетителя, просто пришедшего взглянуть на интересные книги... Если вы не сможете предъявить такой билет, паспорт, приглашение и т.п., то вас, по всей вероятности, выставят за дверь. Если же вам каким-либо образом удастся проникнуть внутрь, но вас обнаружат, то в лучшем случае попросят удалиться. Пространство было зарезервировано для особого рода людей, которые следуют одним и тем же правилам, соблюдают одну и ту же дисциплину и подчиняются одной и той же власти. Ваше непрошенное присутствие подрывает ее устои. Относительная автономность образования, контролируемого этой властью, может быть принижена и извращена не поддающейся «приручению» двусмысленностью, если эту автономность отдать на произвол тех сил и влияний, которые делают взаимодействия случайными и потому далекими от регулярности и порядка. Вообще государство или какие-либо другие организации могут поддерживать и защищать свой особый, всегда непрочный, порядок (а тем самым и свое тождество, относительную автономию) в течение лишь некоторого, строго определенного времени — до тех пор, пока стражи остаются на местах, пока некоторые люди или их некоторые личностные характеристики надежно упрятаны за охраняемыми воротами.

Закрыть эти ворота физически или закрыть физические границы не просто, хотя, по крайней мере технически, — дело вполне ясное. А вот раскалывание человеческой личности на части, допустимые и не допустимые внутри границ, ограничение коммуникаций — задачи куда более сложные. Добиться преданности организации (означающей отказ или подавление всех остальных привязанностей) весьма трудно, обычно это требует самых изощренных уловок. От сотрудников фирмы или компании могут потребовать отказаться от членства в профсоюзах или политических движениях; им могут запретить обсуждать дела организации с людьми, которые к ней не принадлежат (если же сотрудники нарушат. это правило, то, сравнив суждения и мнения этих «посторонних» с официальным мнением начальства, могут обнаружить, что последнее не столь уж безупречно, как им внушают). Вспомните пресловутый «Акт об официальных секретах», запрещающий государственным служащим обнародовать информацию о деятельности и намерениях государственных органов, даже если популяризация этой информации отвечает общественным интересам, т.е., по определению, интересам тех людей, которые не состоят на государственной службе. Именно потому, что организации стремятся затормозить поток информации, единство личности и личных связей, простирающихся за искусственные границы, представляется как опасная неопределенность, а поэтому, с точки зрения организации и ее начальников, становится самой опасной угрозой порядку. Охрана секретов порождает шпионов и предателей или, скорее, она обозначает, квалифицирует некоторые в других отношениях невинные и «естественные» человеческие действия как предательские и подрывные.

Сфера неопределенности, неизбежно окружающая все искусственно проведенные границы, и стратегии, разработанные для ее искоренения или подавления, не являются единственным следствием территориальной или функциональной (всегда относительной и непрочной) автономии. Естественная сеть связей и зависимостей разрывается на части, общение через искусственно воздвигнутые границы сводится на нет, и в результате проведение границ оборачивается многочисленными побочными последствиями, которых никто не предвидел, не просчитывал и не желал. То, что кажется правильным, рациональным решением проблемы с точки зрения одного относительно автономного образования, само по себе становится проблемой для другого образования. А поскольку эти образования, вопреки их собственным представлениям, тесно взаимосвязаны, постольку задача разрешения проблемы ложится в первую очередь непосредственно на самого действующего субъекта. Его деятельность ведет к незапланированным и непредсказуемым сдвигам в общей ситуации, которые делают последующее решение начальной проблемы более затратным, чем предполагалось, или даже вовсе невозможным. Самым ярким примером таких побочных эффектов является нарушение экологического и климатического баланса на планете, которое угрожает, как опасаются, существованию всех стран и народов независимо от их удаленности от ограниченной территории, охватываемой деятельностью и замыслами тех, кто принимает решения. Природные ресурсы земли истощаются, делая проблемы еще более тяжелыми, а их разрешение — все более сложным. Промышленные предприятия загрязняют воздух и воду, создавая множество невероятных осложнений для тех, кто отвечает за здоровье людей и развитие городов. Пытаясь сделать свое производство более эффективным, компании значительно рациональнее используют рабочую силу, а в результате, избавляясь от излишка рабочих, они прибавляют к упомянутым проблемам хроническую безработицу, нищету и заброшенные районы. Огромное увеличение числа частных автомобилей, шоссе, аэропортов и самолетов, казавшееся решением проблемы' мобильности и передвижения, имеет следствием автомобильные пробки, загрязнение воздуха, шум; оно ведет к такой централизации культурной жизни и услуг в одних местах, что необитаемыми становятся целые локальные поселения в других — там разрушаются целые населенные районы. Перемещение теперь становится более необходимым (место работы,, как правило, достаточно отдалено от места проживания) или более притягательным («убежать от всего этого» хотя бы на несколько выходных дней), чем когда-либо раньше, и в то же время — более трудным и изматывающим. В общем и целом автомобили и самолеты неожиданно усилили и обострили ту самую проблему, которую они были призваны решить, а обострив ее, они ни на йоту не приблизили ее решение; Как бы там ни было, но они ограничили коллективную свободу, которую обещали расширить.

Такая тупиковая ситуация кажется всеобщей, и из нее нет очевидного выхода. Она заложена в самой относительности автономии любого образования, искусственно вырванного из единого целого, связующего всех людей с обитаемым миром. Автономия в лучшем случае может быть частичной, в худшем — просто воображаемой; зачастую автономия мерещится только потому, что мы слепы или добровольно закрываем глаза (это меня не касается; это не мое дело; разве я сторож брату моему? всяк сам за себя и к черту отстающих) на разнообразные и далеко идущие связи между всеми, действующими субъектами и между всеми их действиями. Число факторов, принимаемых во внимание при планировании и осуществлении решения каждой проблемы, всегда меньше, чем сумма факторов, влияющих на ту ситуацию, которая породила эту проблему, или зависящих от нее. Можно даже сказать, что власть как способность устраивать, воплощать и поддерживать порядок заключается именно в умении отодвигать в сторону, не принимать во внимание многие факторы, которые, если их проигнорировать, могут сделать порядок невозможным. Обладать властью — значит, помимо всего прочего, решать, что важно, а что не важно; что пригодится в борьбе за порядок, а что не представляет интереса. Сложность, однако, состоит в том, что это еще не означает устранения таких «неуместных» факторов из реальной жизни.

• Поскольку приписывание, определение соответствия и несоответствия чего-то чему-то всегда условно; контингентно (т.е. не существует какого-то исчерпывающего основания для проведения границы соответствия; ее можно провести по-разному), постольку решение может горячо оспариваться, что зачастую и происходит. История изобилует примерами подобных споров. На пороге Нового времени, эпохи модернизации одно из наиболее ожесточенных сражений разгорелось вокруг перехода от патронажа к тому, о чем сокрушались некоторые мыслители того времени и против чего выступали некоторые движения протеста тех лет, — к денежным отношениям. Столкнувшись с бессердечным равнодушием владельцев фабрик к судьбам «рабочих рук фабрики» (само название, которое дали тогда рабочим, содержало в себе намек на то, что именно их руки, и только руки, интересовали владельцев), критики нарождавшейся фабричной системы вспоминали практику ремесленных мастерских и даже сельских мануфактур, которые работали как «одна большая семья», снизу доверху. Хозяин мастерской и сельский сквайр могли быть безжалостными и деспотичными, нещадно эксплуатировать усердный труд своих рабочих, но и рабочие были вправе ожидать от них заботы о своих нуждах и надеяться, что в тяжелый час они выручат их из беды. Рабочие могли надеяться, что им будет обеспечена крыша над головой, помощь в случае болезни или стихийного бедствия и даже некоторое пособие по старости или инвалидности. В явном противоречии с этими старыми обычаями владельцы фабрик ни одно из подобных ожиданий не рассматривали как законное. Они платили своим работникам за труд, выполняемый на фабрике в определенное время, а остальное, как они полагали, — это личное дело каждого рабочего. Критики такой системы и защитники фабричных рабочих возмущались подобным «умыванием рук». Они отмечали, что рутинная, отупляющая, изматывающая работа изо дня в день истощает рабочих физически и опустошает духовно, тем самым глубоко воздействуя на личность рабочих и их семьи, за которые хозяева фабрик снимают с себя всякую ответственность. Кроме того, они подчеркивали, что когда заводские рабочие выбираются из этой молотилки фабричного режима, они превращаются в «человеческие отходы» (и подобно другим частям фабричного продукта из разряда отходов, они рассматриваются как бесполезные с точки зрения производственного плана, как неизбежная составная конечного продукта, которую из-за невозможности дальнейшего прибыльного использования оставляют вне поля зрения, обходят заботами и, в конце концов, просто выбрасывают вон). Критики также указывали, что отношения между владельцами фабрик и фабричными рабочими в действительности не ограничиваются просто обменом труда на заработную плату: труд не может быть отсечен и изолирован от личности работника так же, как сумма наличных отсекается от личности хозяина. «Отдать свой труд» означает подчинить всю личность, тело и душу, задаче, поставленной хозяином, и напряженному ритму, задаваемому хозяином. Хотя хозяева, полностью сконцентрировавшие свое внимание на «полезном продукте», вряд ли захотят признать это, от работника в обмен на заработную плату, тем не менее, действительно требуют отдать всю его личность и свободу. Власть владельцев фабрик над наемными работниками выражалась именно в том, что им сходила с рук эта асимметрия якобы равноценного эквивалентного обмена. Наниматели определяли смысл найма и оставляли за собой право решать, что касается рабочих, а что — нет, т.е. то самое право, в котором они отказывают нанимаемым. Естественно, что борьба рабочих за лучшие условия труда и право голоса в управлении производственным процессом, в определении их собственных ролей и обязанностей в нем должна была превратиться в борьбу против права нанимателей определять границы и содержание порядка, устанавливаемого на фабрике.

Конфликт между рабочими и владельцами фабрик по поводу определения границ фабричной системы — это только один пример противостояния, которое с необходимостью вызывают все определения порядка. Поскольку любое определение контингентно и, в конечном счете, опирается на чью-либо власть установить его, оно в принципе остается спорным, и действительно, его стремятся оспаривать те, кто пал жертвой его следствий. Время от времени вы слышите горячие споры о том, кто должен расплачиваться, например, за загрязненные запасы питьевой воды, выбросы токсичных веществ или за ущерб, нанесенный ландшафту новой шахтой или железнодорожной магистралью. В принципе такого рода споры могут продолжаться вечно, поскольку не имеют объективного, беспристрастного решения и разрешаются исключительно посредством борьбы властей. Чьи-то отбросы могут вполне стать важным элементом чьих-то жизненных условий. Предмет спора выглядит по-разному в зависимости от того, какое относительно автономное образование выступает точкой отсчета, а его значение полностью зависит от того, какое место оно занимает в данном автономном порядке. Сталкиваясь с множеством зачастую противоположных влияний, предмет спора может приобретать форму, не предвиденную никем заранее и не приемлемую ни для кого. Под воздействием множества частичных порядков он никем не воспринимается как «мое дело».

В современную эпоху эта проблема все более обостряется, поскольку сила технических инструментов человеческой деятельности значительно выросла, а вместе с ней возросли и последствия их применения. Любой островок порядка становится все более отлаженным, рационализированным, лучше управляемым и более эффективным в своих функциях, но множество таких усовершенствованных частичных порядков имеют результатом общий хаос. Спланированные, целенаправленные, рационально выстроенные и находящиеся под строгим присмотром действия отзываются дальним эхом непредсказуемых, неконтролируемых катастроф. Представьте себе весь ужас предсказываемого парникового эффекта — это