Культурная традиция и чувство истории

Во-первых, культурная традиция формирует коллективное «чувство истории», определяет характер отношения сообщества к его прошлому. В свою очередь глубина культурной памяти обуславливает футурологический потенциал коллектива. Те коллективы, которым присуща высокая степень утраты настоятельности собственного прошлого, проявляют, как правило, больший исторический акционизм, чем коллективы, для которых актуальны, жизненно значимы канувшие в века события. Коллективная традиция, без педантизма относящаяся к сохранению в первозданной полноте опыта предшествующих поколений, открывает тем самым коллективу пространство для соответствующего духу собственного времени отношения к реальности. Тогда как традиции, поставившие на несомненную прерогативу прошлого перед мелкостью текущего момента и придавливающие таким образом настоящее тяжестью прошлого, обрекают коллектив на повторение одного и того же мировоззренческого и поведенческого рефрена.

Здесь показательно противопоставление легкости отношения к минувшему свойственная античным грекам классической эпохи и совершенно поразительная для нас глубина и филигранность памяти, проявленная хронистами древнего Китая. О. Шпенглер утверждает, что во времена Аристотеля, в эпоху расцвета античного образования, мало кто мог сказать с уверенностью, жил ли вообще Левкипп, основоположник атомистической теории, – хотя речь шла об интервале в едва ли одно столетие[31]. Подобная амнезия обусловлена греческим представлением о полисе и происходящих в нем в текущий момент событиях как уменьшенной копии абсолютно разумной игры космических сил. В этой наличной данности вечности, её наглядной воплощенности в нынешних обстоятельствах полисной жизни, помнить вообщем-то незачем. И подобная амнезия мотивировала высокую интенсивность воли к будущему у греческого сообщества: если бы физика, например, этой эпохи по-прежнему испытывала пиетет к атомистической картине мира, продолжала принимать ее положения как неопровержимые догмы, то до представления о восьми сферах космоса и неустойчивости нашего «подлунного мира», разработанных Аристотелем, дело бы просто не дошло. В этом отношении одержимость китайских хронистов сохранением прошлого во всех его мельчайших подробностях оказывала противоположное воздействие. Проявленная ими абсолютная ценность памяти реализовывала замысел древнекитайской культуры – представить императорский порядок как живое воплощение Дао: простой человек, завороженный созерцанием покрытой вековой пылью событий, ощущал себя на их фоне абсолютно малой величиной и благодаря этому терял всякую волю к нововведениям. Это, конечно, способствовало сохранению власти императорских династий, чьими глазами, как гласит старая китайская пословица, «смотрит само Небо». Подобное стабилизирующее воздействие древнекитайских хронистов хорошо просматривается в «Исторических записках» Сымя Цяня – первом образцом всеобщей истории Китая, написанной во II веке до н.э. Уже определяя цели собственного труда, Сымя Цянь замечает: «Я как тенетами весь мир Китая обнял со всеми старинными сказаньями, подверг сужденью, набросал историю всех дел, связал с началами концы, вникая в суть вещей и дел, которые то завершались, то разрушались, то процветали, то упадали. …И у меня желанье есть: на этом протяженье исследовать все то, что среди неба и земли, проникнуть в сущность перемен, имевших место как сейчас, так и в дни древности далекой»[32]. Воля историка «как тенетами обнять весь мир Китая», описать не только старинные дела, но и сказания, доходит до анекдотических для современного любителя исторической литературы случаев филигранного описания жизненных происшествий не только давно канувших в вечность, но и мало известных при жизни рыночных торговцев, гадателей, шутов и вовсе людей без профессии.

Во-вторых, культурная традиция не является сугубо смысловым образованием – к сожалению, далеко не все проявления человеческого духа получают возможность в ней задержаться. Ориентация социально-политических институтов в значительной мере определяет её содержание. Дело в том, что процесс формирования традиции не свободен от прагматической инвестиции политических установок сообщества – властители придают ей такую форму, что позволяет находить обоснование отправляемому ими режиму власти в «глубинах» прошлого. Уже создатель эмпиризма новоевропейский мыслитель Ф. Бэкон отмечал колоссальную силу и распространенность идолов площади, к которым относится подтверждение собственного знания и ценностного выбора аргументом от традиции – всё принятое, мол, тем самым правильно. Традиция конструируется так, чтобы сообщество могло всегда смотреть на себя изнутри: она стремится представить ему такой ход прошлого, который на любой стадии способен обеспечить узнавание его социального порядка. Постольку содержание исторической очевидности во многом производно от способа организации социума. Национальная традиция во всей совокупности ее проявлений (наиболее показателен здесь феномен маркирования ключевых моментов и персоналий в национальной истории, национальной литературе, национальной философии) создается идеологической сакрализацией определенных пластов памяти и артефактов культуры. Последнее обстоятельство выступило объектом исследований сторонников модного на сегодняшний день конструктивистского подхода к проблеме национальной идентичности (в истоках которого – работы Б. Андерсона, Э. Хобсбаума, Э. Геллнера, К. Костариадиса и др.), но наиболее детально разработанную аналитику производства традиции через выделение значимых материальных объектов культуры представляют работы современного французского историка П. Нора.

В этой исследовательской перспективе мемориальные памятники и национальные святыни оцениваются равнозначно с историческими архивами, учебной литературой по истории и гражданскими хрониками – все эти феномены представляют, по выражению Нора, «мнемонические места», приучающие сообщество к определенному способу видения прошлого. Объективация прошлого в оберегаемых культурой материальных артефактах служат сообществу исторической валютой – встреча индивида с символами национальной традиции приобщают его память к конструктивному для коллектива способу интерпретации собственной истории. Но, следует не упускать из вида, что идеологизированные объекты культуры не только распространяют и охраняют от распада национальную идентичность, но и поднимают исторический дух нации. Монументальная архитектура, возвышенные стелы и памятники не только призывают коллектив к созерцательному вчувствованию в величие его прошлого, но и бросают вызов его исторической воле. Встреча с ними, содержа в себе предложение по возобновлению исторического предприятия нации, служит импульсом – пусть этот импульс не всякий раз воспринимается, но потенциально он существует всегда – к историческому действию.

Оформление национальной традиции неизбежно предполагает исключение из культурного оборота тех слоев прошлого, которые разрушают её идеологические мифы. Этот акт вымарывания, утаивания целых последовательностей исторически значимых событий неустраним. Для поддержания собственной легитимности власть, к сожалению, накладывает руку на прошлое. Это неизбежно. Удерживающая в себе всю совокупность исторических феноменов, целостная и актуализированная в каждый момент времени память таким образом является Эверестом коллективного опыта – труднодостижимой вершиной, которую всегда еще нужно брать. Но письменный характер традиции предоставляет возможность сохранения всему изгнанному культурным каноном – все забытые традиции, пусть глухо и на задворках, но всё же существуют в культурной памяти. Эта черта потенциального удержания нейтрализованных слоёв опыта коллектива является третьим параметром исторического потенциала традиции. Инструментом исторического преобразования может выступить поднятие неактуализированных слоев коллективной памяти, которые таким образом становятся путеводителями к построению будущего. Так великая Французская революция цитирует республиканский Рим[33], а централизованное Московское царство (в основании которого была заложена доктриной «Москва – Третий Рим», восходящая к политизированной редакции кругом митрополита Симона работы «Изложения пасхалии» предыдущего митрополита Зосимы и «Послание на звездочетцев» старца Филофея) – имперскую Византию времен правления Константина[34].

Итак, коллективная память, конечно, может способствовать возникновению исторического действия, но реализуемая историей тенденция представляет прямую противоположность традиции. Если традиция выравнивает все различия, обращая их в гладкую непрерывную преемственность событий, то история живет исключительно разрывами преемственности, созидая по отношению к ней альтернативы. В действительности традиция не может остановиться на бесконечном воспроизводстве единожды избранных или сконструированных идеалов. Наступает застой. И это старческое обездвижение приводит к упадку чувства жизни, а как следствие – анабиозу коллектива. Сначала он теряет собственные специфичные особенности, а затем – теряется в истории сам. Постольку потребность в творчестве является не только определяющей потребностью в деле реализации историчности человека. Важно, что присущее ей обнаружение новых контекстов для всего уже известного, прожитого, сделанного не позволяет превратиться в ничтожество тому, что некогда являлось исторически величественным. Путем какой именно потребности она будет реализовывать обновление – вопрос уже вторичный по отношению к самому акту обнаружения новой реальности. Борьба за социальное признание, экономически-мотивированное преобразование потребности в самосохранении, политический или художественный «настрой» потребности в коммуникации – всё это лишь конкретные способы изобретения нового слова о мире. Новое же содержание миропонимания всегда задается спонтанностью – основным элементом творческого акта.

Резюме

Человек как процесс предстаёт перед нами именно как «человек исторический». Во-первых, свою историчность, временность, или «текучесть» жизни, человек обнаруживает благодаря установлению уникальной системы связи с вещами, основу которой составляет творческое действие. Именно оно создает прошлое и будущее. Во-вторых, процессуальность, конечно же, затрагивает самые глубокие слои человека, его субъективность как таковую. В таком случае историчность предстаёт как сотворение и расстановка меток в бытии, основанных на спонтанном творческом акте, уничтожающем, отрицающем традиции и каноны. И, в продолжение, история представляет собой, в некотором смысле, взгляд на время, предполагая, таким образом, инстанцию внешнего наблюдателя.

Особую роль в формировании чувства истории играет культура, именно она обращает наше внимание на те или иные факты прошлого, создавая «социальные рамки памяти». Однако условием такого воздействия является возможность «альтернативной истории», что в свою очередь говорит о наличии лакун и маргиналий в тексте коллективной истории.

Вопросы для повторения и обсуждения:

1. В каких проявлениях обнаруживает себя исторический характер человеческого существования?
2. Раскройте значение исторического действия для антропологического опыта.
3. Реконструируйте интеллектуальный контекст рождения исторического сознания европейца.
4. Каково происхождение модели всеобщей рациональной истории?
5. Раскройте содержание известных вам философских трактовок исторического процесса.
6. Охарактеризуйте воздействия культурной традиции на историческое самочувствие коллектива.

Рекомендуемая литература:

1. Асман Я. Культурная память. Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М.: Языки славянской культуры, 2004.
2. Блок М. Апология истории. М., 1973.
3. Коллингвуд Р. Идея истории // Коллингвуд Р. Идея истории. Автобиография. М.: Наука, 1980.
4. Рикер П. История и истина. СПб.: Алетейя, 2002.
5. Февр Л. Бои за историю. М., 1991.
6. Философия истории. Антология. М., 1995.
7. Хаттон П. История как искусство памяти. СПб.: Владимир Даль, 2003.
8. Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.: Прогресс,1991.

Часть II.