Тема: Искусство Древней Руси. 25 страница

При Иване III, неутомимом и великом строителе, были возведены современные грандиозные стены Кремля; башни отстояли одна от другой на расстоянии ружейного выстрела. Их возведено было восемна­дцать, а общая протяженность стен — территория Кремля—была увеличена — достигала двух километров с четвертью. Высота кре­постных стен, в зависимости от рельефа местности и назначения, колебалась от восьми до восемнадцати метров. Толщина состав­ляла четыре с половиной метра. Двурогие зубцы с бойницами — с окончаниями в виде ласточкиных хвостов — придавали стенам суровую воинственную красоту. Москвичи считали Кремль непри­ступным. Действительно, первоклассная крепость многократно вы­держивала вражеские нападения. Иван III, женатый на Софье Палеолог (племяннице последнего византийского императора), установивший сношения со многими государствами Европы и Азии, ведший успешные войны с Ливонским орденом за воссоеди­нение русских земель, понимал, как много значит для страны мощь и красота главного города.

При Иване III и сложился окончательно привычный нам краснокирпичный кремлевский треугольник, занявший площадь около тридцати гектаров, т. е. такую, как и ныне. Ремесленники тогда уже научились делать кирпич, который был прочнее и надежнее природного белого камня. Мощью кремлевских стен восхищались другие русские города, по московскому примеру они стали возво­дить крепости из кирпича, да и в архитектуре часто стремились подражать стольному граду. Величественны и несомненно пре­красны были крепости в Нижнем Новгороде, Туле, Смоленске, но с Москвою они тягаться, конечно, не могли. Современный моск­вич, взглянув на Кремль конца пятнадцатого столетия, не сразу бы узнал привычные стены, связанные так неразрывно с окружа­ющей местностью, с ее холмами и низинами. Не было теперешних нарядных шатров на башнях — они выглядели более сурово и во­инственно, на их вершинах находились боевые площадки, прикры­тые деревянными навесами.

Вокруг Кремля, на живописных семи холмах (летописцы лю­били вспоминать о том, что «вечный город» Рим также был «семихолмным»), вразброс, нараспашку, на широком пространст­ве — жалеть земли не приходилось!— выросли ремесленные и торговые посады; многочисленные мастерские, богатые боярские и купеческие усадьбы, необычайно живописные, утопавшие в зе­лени. Существовали водоотводные сооружения и мостовые. На месте дорог, ведущих в другие города, постепенно сложились ра­диальные магистрали — улицы, сходившиеся в Кремле. Для защиты населения от набегов построены высокие стены Китай-города длиной более двух с половиной километров; затем осно­вательно укрепили еще более обширный Белый город, а всю эту территорию опоясывал нескончаемый земельный город.

Строитель­ство велось под руководством «хитрецов», снискавших славу уме­лых градодельцев. Зубчатая кремлевская стена, грандиозные фор­тификационные сооружения Китай-города и Белого города прида­ли Москве величественный облик, заметно и неоспоримо выделяв­ший ее из числа других городов. В названиях нынешних москов­ских улиц мы улавливаем отголоски далекого прошлого: Земля­ной вал, Крымский вал, Валовая улица и т. д. Окруженный тре­мя стенами, Кремль, по выражению одного из иностранцев, являл сердце великого города.

Вот, например, какое впечатление произвела Москва на кон­стантинопольского патриарха Иеремию II, посетившего ее в вось­мидесятых годах шестнадцатого века: «Это был не город, а ско­рее громадный, раскинувшийся вплоть до самых пределов гори­зонта, монастырь. Глаз разбегался, желая пересчитать колоколь­ни и вызолоченные, посеребрённые или лазурные, звездами испещ­ренные, главы церквей, поднимающиеся к небу. На каждой из бесчисленных церквей сверкали пять металлических куполов. Меж­ду церквами виднелось множество кровель, выкрашенных по большей части в зеленую краску, что придавало городу вид медной зелено-серой шахматной доски. Здесь можно было различать не­сколько концентрических, мелкозубчатых оград, с возвышающи­мися на них через известные расстояния башенками, совершенно как в городах отдаленной Азии. Та из этих оград, которая состав­ляла центр остальных, заключала в себе треугольную площадь Кремля, господствующего над Москвою, наподобие акрополя гре­ческих городов. На этой площади привлекали взор выкрашенные в белую краску храмы со множеством раззолочённых глав и крес­тов; тут же виднелись, между прочим, постройки теремного двор­ца, с их совершенно ещё свежею эмалированною штукатуркою. Затем, несколько вправо от Кремля и книзу от его ограды, глаз невольно переносился на церковь Василия Блаженного, - этот монумент, представляющий собою кучу поставленных одна на другую церквей, поднимался наподобие фантастического живот­ного, со своими разноцветными чешуйчатыми кровлями, со своими двенадцатью разубранными множеством привесок главами, кото­рые могли напоминать нашим грекам каук, огромный парадный тюрбан пашей и янычарских офицеров. Между церковью Василия Блаженного и святыми воротами Кремля виднелась Красная пло­щадь, с виселицами Ивана Грозного. Переходя от центра города к его окружности, взор за второй каменной оградою уже не раз­личал ничего более, как только лабиринт переулков и беспорядоч­но наставленных домов, да деревянные, ярко раскрашенные избы, терявшиеся в садах, изрезанных прудами. На краю горизонта и на крутых берегах реки этот благочестивый и воинственный город опоясывался рядом больших, защищенных валами монастырей, представлявших собой крепости, служившие для молитвы и для войны. Монахи этих монастырей посвящали свое время храму и воинским упражнениям в ожидании татарских полчищ. И над всею этою необъятною панорамой носился гул сотен колоколов, так что и на ухо, как на глаз, город производил впечатление ско­рее гигантского монастыря, чем столицы, с ее кипучею человече­скою деятельностью».

После Смуты, когда в Московском государстве воцарилось, пусть и весьма относительное, спокойствие, наступила пора наряд­ной полихромной архитектуры — веселой, сияющей, праздничной. Московский стиль — в зодчестве, живописи, литературе — уверен­но становится общерусским, что, конечно, не исключало существо­вания областных, во многом самостоятельных гнёзд. Примеча­тельно, что к этому времени «строенья в каменной Москве» Кремль, его многочисленные терема, площади, стены, башни, храмы обрастают легендами, бы­лями, преданиями, входят в фольк­лор и письменную литературу.

Историческая песня, например, запечатлела и крупнейшие государственные события, и частные эпизоды, свидетелем которых был Боровицкий холм. Народ вспоминал, как «Москва основалась» и с тех пор повелась на Руси «великая слава», любил петь о том, что «у нас в Москве учинилось, т. е. вслух вспоминал об эпизодах, делах, происшествиях... Недаром Петр Киреевский — выдающийся знаток и собиратель фольклора — считал, что по песням можно восстановить подлинную историю народа. В Кремле же каждый камень не только запечатлённый шаг истории, но и поэтическое предание, баллада, пословица. Идёшь и думаешь: не у этой ли стены роняла слезы-жемчуга всеми покинутая Ксения Годунова? Не по этой ли дорожке шёл отважный Иван Кольцо? Не положил ли этот камень сам Аристотель Фиораванти?

Москва, её священный Кремль, её ближние и дальние пригороды украшаются в семнадцатом веке зданиями, в которых с большой силой проявилась архитектурная одарённость русского народа: в чутье пропорций, понимании силуэта, декоративном инстинкте, бесконечной изобретательности форм. Совершенно необычайно выглядела, например, знаменитая московская церковь Покрова в Филях — величественное, патетическое, даже несколько вычур­ное здание. Раскидистые лестницы связали сооружение с окружающим пейзажем — Москвой-рекой и лугами,— имелось много крылец, переходов, галерей. Церковь создавалась зодчими Нарышкиных, испытавшими сильное влияние модного тогда на Западе, в польских и украинских землях, барокко, и этот затейливый, несколько вычурный стиль, пришедший в Москву через Укра­ину, получил условное наименование — «нарышкинское барокко».

Кремль стал еще более красочным и прекрасным (а ведь он повидал в годину Смуты Москву, выгоревшую до Белого города и пригородов!). Было предпринято сооружение верхов башен, за­канчивавшихся теперь изящными шатрами; были построены ка­менные «зело пречудные палаты», которые стали называть Терем­ным дворцом. Три этажа Теремного дворца были неслыханной но­винкой в московском быту. Чарующее впечатление производило на москвитян Золотое крыльцо дворца, закрывавшееся причудли­вой орнаментальной решёткой, украшенной висячей гирькой; на широких площадках лестницы стояли вырубленные из камня по­золочённые львы. По соседству с Золотым крыльцом находилась Боярская площадь, откуда народу объявлялись государственные указы и важнейшие новости. О внутренних помещениях Теремно­го дворца в народе говорили: «Ни в сказке сказать, ни пером опи­сать...» Каждый член государевой семьи имел в ту пору в Кремле собственный дворец с многочисленными службами. Рядом со ста­рыми боярскими теремами были построены также обширные Патриаршие палаты, Потешный дворец и т. д. Архитектурной осью Кремля, как и всей неоглядной Москвы, оставалась колокольня Ивана Великого, напоминавшая воина в золотом шлеме.

«Кремль в семнадцатом веке был средоточием всей дворцо­вой и правительственной жизни Москвы, — писал историк С. В. Бахрушин. — С раннего утра через главные Спасские воро­та верхами или в тяжёлых колымагах бояре и другие придворные съезжались в Кремль, где происходило заседание боярской думы. Здесь же, в Кремле, находились все правительственные учрежде­ния — приказы; у дверей приказов целыми днями толпились чело­битчики, тщетно добиваясь правды у возглавлявших приказы бо­яр. Среди них пробирались площадные дьяки с чернильницами, висящими на шее, и с гусиным пером за ухом, деятельно предла­гая свои услуги для написания прошений. Тут же глаша­таи выкрикивали «на всю Ивановскую» [площадь] царские ука­зы, совершались наказания кнутом и батогами, стояли на «праве­же» несчастные должники...»

Подражая кремлёвским строениям, бояре и наиболее богатые купцы возводили в Москве храмы и терема (некоторые из них так хороши, что вошли в историю русского искусства). До наших дней, например, сохранился боярский дом семнадцатого века в Москве — палаты думного дьяка Аверкия Кириллова на Берсе­невской набережной в Москве, что за рекой, наискосок от Крем­ля. Глухое предание, правда, гласит, что дом был возведён еще при Иване Грозном и принадлежал Малюте Скуратову, но до нас дошло здание, чьи формы относятся явно к красочному семнадца­тому веку. Располагались палаты в густом саду, где особенно было много зарослей крыжовника — «берсеня», отсюда и название мест­ности — Берсеневка. Здания соединялись переходами с домовой церковью, — дьяк, ведавший царскими садами, любил удобство и красоту. И жилые покои, и церковь были в одинаковой степени нарядны, украшены наличниками-кокошниками, столбами-кубыш­ками. Каменные трехэтажные палаты Аверкия Кириллова, как и палаты князя Голицына (о последних французский посланник пи­сал, что они являются «одним из великолепнейших домов в Евро­пе»), были гордостью всей Москвы. Теперь, глядя на дом Кирил­лова, мы можем догадываться, как выглядели палаты тех, кто жил на Боровицком холме. Но с Кремлём, конечно, ничто не могло сравниться.

Много в Москве площадей, но всех их старше Соборная пло­щадь в Кремле. Она существовала в крепости уже в самом нача­ле четырнадцатого века, когда на Самотечной площади шумел дремучий лес, а на далекой Пресне мужики, слушая песни жаво­ронка, деревянными сохами пахали землю и косили траву.

Площадь окружают три величавых собора — Благовещенский, Успенский и Архангельский. Здесь же красуется Грановитая па­лата — парадный зал московских князей и государей. На площади же находится колокольня Ивана Великого. У каждого собора — свой облик и назначение. Строились они в пору Москвы людной и богатой. Создатель одного из них — Успенского — великий Фиораванти.

...Укутав в собольи меха плечи, стоит на полуобтаявшем крем­левском холме высокий, стройный, седой человек. Вместе с ним изумлённо глядят на загадочный северный город два черноволосых молодых человека. Из Италии в Москву прибыл прославлен­ный архитектор и военный инженер Аристотель Фиораванти, при­хватив своего сына Андрея, начинающего зодчего-строителя, а так­же любимого ученика Петра. Князь дал Аристотелю Фиораванти почётный заказ — соорудить главный храм государства — Успен­ский. В Москву Фиораванти приехал именитым человеком, чья слава гремела далеко за пределами его родины. Был он мастером на все руки — умел сооружать мосты и крепости, подъёмные ме­ханизмы, лить пушки и колокола,резать по металлу, чеканить монету. Окружающие относились к нему с особой почтительностью, отсюда и прозвище — Аристотель, напоминавшее о великом фи­лософе античности. Фиораванти строил в крупнейших городах Италии, его удалось на короткое время заполучить могуществен­ному венгерскому королю Митиашу Корвину, присвоившему зод­чему звание придворного кавалера. Турецкий султан Магомет II, возводивший гарем в Царьграде, сулил златые горы Фиораванти, приглашая его к себе. Посол Ивана III отыскал Фиораванти в Ве­неции, где он жил в собственном великолепном палаццо и строил дворцы знатным людям. Дож Венеции согласился отпустить Фио­раванти в далекий край только потому, что не желал портить от­ношения с московским князем. Заказав кирпичи несколько более продолговатые, чем те, к которым привыкли в Москве, и сделав самые первые строительные распоряжения, Аристотель Фиораван­ти со своими спутниками — дело было поздней осенью — выехал в древний Владимир. Что увидел прославленный мастер на берегax Клязьмы?

Окружённый вишнёвыми садами, на высокой горе, над изви­листой рекой, горделиво высился Успенский собор. В давние вре­мена его поставили на горе так удачно, что он в утренние туман­ные часы кажется плывущим в воздухе.

Выполняя наказ князя, Фиораванти поставил в Москве храм, похожий на владимирский, но еще более торжественный и велича­вый. Вся Москва дивилась тому, как шла работа. Кирпичи не но­сили на леса, а поднимали машиной, которую прозвали «векшею», т. е. белкой. С Аристотелем Фиораванти пришла на Русь европейская строительная техника. Летописец, восторгаясь сооружением, написал: «Была же та церковь весьма удивительна величеством и высотою, и светлостью, и звонностью, и пространством».

Особенно оригинально было решено архитектором внутреннее убранство собора. Оно без хор и поражает своим светлым простором. Огромный торжественный зал. Массивные круглые столбы, поддерживающие купола, не создают впечатления тяжести. Успенский собор предназначался для венчания царей на царство. Итальянский мастер проникся духом русского искусства. Ведь точно расчленённый в фасадах белокаменный собор, увенчанный пятью золотыми куполами идеальной формы, - чисто русский в своей богатырской мощи.

Служивший усыпальницей русских царей Архангельский собор, построенный в 1505 – 1509 гг. итальянцем Алевизом Новым, самый большой в Кремле после Успенского. В основе его тоже древнерусская художественная традиция, но широкие русские лопатки заменены тонкими коринфскими пилястрами, т. е. применена классическая ордерная система. Этот нарядный пятиглавый собор напоминает двухэтажное дворцовое здание с необычным у нас карнизом.

С русскими архитектурными традициями связан Благовещенский собор, построенный псковскими мастерами в 1484 – 1489 гг., который является частью великокняжеского дворцового комплекса, служил домовой церковью великого князя и его семьи. Псковские зодчие взяли тоже за основу достижения своих владимиро-суздальских предшественников, но возвели здание на высоком подклете, своего рода белокаменном этаже, и окружили его галереей – гульбищем. Они сумели придать небольшому храму, увенчанному тринадцатью куполами, внушительность, прекрасно сочетающуюся с изысканной декоративностью. При этом украсили его снаружи типично псковским узорным поясом из наклонно поставленного кирпича, так называемым бегунцом.

Великолепием и уютом отличается интерьер собора. Там находится сокровище древнерусской живописи – Деисус Феофана Грека. Стены покрыты росписью, выполненной под руководством Феодосия, талантливого сына знаменитого Дионисия.

Одноглавая церковь Ризположения была тоже домовой – для утренних молитв московского митрополита, а затем патриарха всея Руси. Воздвигнутая совсем рядом с Успенским собором, она по контрасту кажется крохотной, радуя лирической музыкальностью своих стройных форм, вдохновенным творчеством всё тех же псковских мастеров.

Имен­но этому времени приписывает легенда событие, о котором потом долго говорили на Руси. Однажды, гласит предание, в Кремль явились посланцы Золотой орды и вручили великому князю Ивану грамоту с требованием собрать, как всегда, с русских зе­мель дань для хана. Иван 111 у всех на глазах разорвал ханскую грамоту! Этот поступок не был дерзким своеволием, вспышкой гнева. Ведь не случайно, не по прихоти требовал Иван III, чтобы иноземцы именовали его «государем всея Руси». Все поняли, что Москва сильна, самостоятельна, независима.

К началу 15 века Москва действительно заняла в Восточной Европе исключительное положение как в политическом, так и в культурном отношении. Византия погибала. Страшная битва на Косовом поле утвердила турецкое владычество на Балканах. Южнославянская культура была подорвана. Постепенно торжествуя в своей борьбе за объединение Руси, Московское княжество крепло и разрасталось. Монголо-татарское иго ещё не было свергнуто окончательно, но ореол победы Дмитрия Донского озарял Московскую державу. Роль Москвы становилась всё значительнее для греческого мира и той части славянского, на которую не распространялось главенство римской курии. Москва теперь становится и центром Православия, её называют «третьим Римом».

Что касается Фиораванти, то его ждало много дел и злоключений. Зодчий и военный инженер, он то строил, то начальство­вал над артиллерией в боевых походах, попадал то в милость, то в опалу. В искусстве у него — счастливая судьба. Все последую­щие иноземные мастера, строившие в Кремле, чувствовали себя лишь учениками и последователями великого зодчего, сооружав­шего на века. Со славой Фиораванти можно сравнить только гром­кую и почётную известность, которую много веков спустя приобрёл тоже итальянец по происхождению Растрелли, чьё пле­нительное зодчество — великая страница в истории русской архи­тектуры. Если предания Древней Руси связывали разнообразные строения с именем Фиораванти, то послепетровская Россия при­писывала Растрелли многочисленные дворцы, построенные чаще всего его последователями.

Русский язык не боялся принимать в свое неоглядное лексиче­ское море иностранные слова — он обкатывал их, шлифовал и по­степенно делал своими, неотличимыми от родных. Отечественное искусство не боялось принимать в свои объятия иноземные та­ланты. И Фиораванти и Растрелли органично вошли в русское ис­кусство.

В древние времена Москва, точнее ее Белый город, заканчи­вался у теперешнего Садового кольца. Золотую шапку колокольни Ивана Великого путники видели приблизительно за десять вёрст от Москвы. Бело-золотую кремлёвскую звонницу знал в русских землях каждый, и про рослого человека в народе говорили: «Вы­рос детинушка с Ивана Великого».

Радостно смотреть, как каменный столп отражает то ясное солнце, то звезды и месяц, как он весело встречает и мартовскую голубизну воздуха, и снежную февральскую метель, и грозовой майский ливень.

Возвышавшихся московских князей из года в год называли Иванами — Иван Калита, Иван II Красный (красивый), Иван III, Иван IV Грозный. Среди их детей и внуков также бывали Иваны, некоторые из них сыграли довольно видную роль в исто­рии. Простое, легко произносимое и запоминающееся имя полю­билось в Москве, да и по всей Руси. Родители охотно нарекали им своих детей. Как, бывало, только не кликали бесчисленных Ива­нов! Никакое другое имя в городах и весях не произносилось в столь нескончаемых вариантах — Иванка, Иваня, Иванюха, Иванюша, Ваня, Ванюра, Ива, Ивасик, Иваша... У Иванов рождались дети, которых по отчеству величали Ивановичами или попросту Иванычами. Иванов столп, возвышавшийся над Москвой, посте­пенно стал восприниматься как богатырь-воин, олицетворение московской силы, как Иван, стоящий на защите интересов всех русских земель.

Еще при Калите была в центре Кремля сравнительно неболь­шая Ивановская колоколенка, построенная в честь святого Ивана Лествичника. Потом она обветшала, ее разобра­ли, и на этом месте приказал Иван III возвести каменную башню. Высоко в небе над Москвой ярусами поднималась дозорная выш­ка. На самой выси, на боевой площадке сидели караульщики и зорко смотрели вдаль — не покажутся ли за рекой враги-кочев­ники. Как только появлялась опасность, начинали звонить колокола, стража разводила подъёмные мосты над рвом, заполненным водой, наглухо запирали кремлёвские ворота. Предупрежденные об опасности, московские люди укрывали детей и женщин в на­дёжных местах, часто за кремлёвской стеной, а сами отважно вы­ходили навстречу врагу. И тогда уж ни конному, ни пешему в крепость хода не было. Если нельзя было остановить врага на дальних подступах, то москвичи уходили держать оборону за кремлёвские стены, бросая посады.

При царе Борисе Годунове столп надстроили на два яруса и позолотили макушку, он поднялся над землёю более чем на во­семьдесят метров! Это было чудо из чудес. От сказочной высоты кружилась голова. Москва не знала ещё таких высоких сооруже­ний. Ничего подобного никогда не знала и вся московская земля. Верхний ствол Ивановской колокольни тогда же опоясали трой­ной золочёной вязью-надписью, прославляющей Бориса и его сы­на. В «Пискарёвском летописце» было записано: «Лета 7108Ивана Великого высоты 12 саженпозлатить, и имя своё царское велел написати». Надпись и ныне опоясывает верхний ярус. Но не надо думать, что мы видим вязь годуновских времён. Когда в Кремль вошел Лжедмитрий, то он приказал немедленно унич­тожить слова, сиявшие на столпе. Век Лжедмитрия был короток, он вскоре бесславно кончил дни, но каменный кремлёвский столп простоял без надписи до Петра Первого, который и восстановил годуновскую вязь.

Итак, поднимемся по ступенькам звонницы, которые помнят и своего первого строителя Бона Фрязина, и Ивана III, и пышные свиты иноземных путешественников, и монахов, и стрельцов...

Нелегко пересчитать ступени лестницы, ведущей до купола. На первом ярусе ещё, наверное, не собьёшься, восемьдесят три раза став на каменные ступени. На втором же ярусе — прежде чем начать восхождение, отдохни и в пути не споткнись — ведь здесь — без одной!— полторы сотни выступов. А когда добе­рёшься до вершины, сделаешь 329 шагов по каменным уступам. Трудно, но вскарабкаться все-таки можно. А вот опуститься вглубь... Археологи говорят, что основание башни уходит под землю на десятки метров и находится чуть ли не на уровне дна Москвы-реки.

Полюбился столп-великан, и пристроили к нему позднее две нарядные звонницы — Петровскую и Филаретовскую, завершаю­щуюся шатром с башенками по углам. Почти четыреста лет кра­суется над всем Кремлём Иван Великий, олицетворяя мощь России.

Смотришь на массивное здание и невольно поражаешься его стройности, его неудержимому устрем­лению в небеса, ввысь. Чем объяснить эту «взлётную» архитектуру, рожденную средневековьем? Инженерный секрет не так-то уж и сложен. Высота каждого последующего яруса уменьшается, хотя эта особенность почти не заметна стоящим на земле. От белокаменного цоколя, от нижних ярусов столп «летит» к цилиндрическому верхнему ряду, увенчан­ному медной золоченой луковицей.

Когда лихие и умелые звонари-музыканты ударяли в двадцать с лишним колоколов Ивана Великого, то вся Москва наполнялась праздничным гулом. Самый большой колокол на звоннице весит ни много ни мало — четыре тысячи пудов. Он не трезвонил, как другие, более мелкие била, а издавал таинственный глуховатый гул. Недаром поэт написал: «Гудит, гудит Иван Великий, как бы из глубины веков идущий зов!». Эти московские колокола отли­чались особо мелодичным звуком; отлиты они были знаменитыми литейщиками — пушечных и иных дел мастерами.

Большое помещение внутри звонницы использовалось по-раз­ному. В семнадцатом веке в нижнем зале стоял огромный мед­ный глобус, привезенный в Москву нидерландским посольством.

При царе Алексее Михайловиче глобус, ярко раскрашенный, изоб­ражающий растительный и животный мир, служил пособием на уроках географии. Его с живым интересом рассматривал царевич Петр. Когда в Москве открыли первую навигационную школу, т. е. школу, где готовили мореплавателей, Петр Первый распорядился перенести глобус в навигационные классы, что в Сухаревой башне.

В Петровскую же эпоху один из любимцев Петра — Меньшиков, светлейший князь, обладавший одно время почти монаршей властью, «счастья баловень безродный, полудержавный власте­лин»,— решил поставить сооружение в Москве, которое было бы выше Ивана Великого. Так была сооружена башня, получившая название Меньшиковой. Шпиль башни — пусть и деревянный – поднимался выше знаменитого столпа. Меньшикову башню стали в народе называть сестрой Ивана Великого. Но главенствовала в небе Москвы она недолго. Дерево не камень — ударила молния и срубила её огромный шпиль. Гибель шпиля как бы символизи­ровала и судьбу Меньшикова, кончившего свои дни в Берёзове, в сибирской ссылке. Опять колокольня Ивана Великого стала са­мым высоким зданием в Москве. Многое повидал златоглавый великан. Например, в пору подавления одного из многочисленных в те времена мятежей возле колокольни солдаты Преображенско­го полка громкими голосами «кликали клич», чтобы «всяких чи­нов люди ехали бы в Преображенское, кто хочет смотреть разных казней, как станут казнить стрельцов и казаков яицких, а ехали б без опасения». Запомнила старая Москва, как безвестный изобре­татель-самоучка пытался демонстрировать у Ивана Великого свой летающий аппарат, но потерпел неудачу и был беспощадно «бит батогами, сняв рубашку». В совсем иное время, когда «шумел-го­рел пожар московский» и когда вражеские полчища покидали Бе­локаменную, Наполеон приказал взорвать Ивана Великого. Французам удалось подорвать звонницы-пристройки, но столп был со­оружен так прочно, что выдержал взрыв и устоял. Разрушенные части восстановил архитектор Д. Жилярди, много и удачно стро­ивший в послепожарной Москве.

С колокольней Ивана Великого связаны памятные эпизоды в жизни писателей, художников, зодчих. Курчавый и быстроглазый мальчик, стремглав преодолев ступени, взобрался на колокольню и глядит восхищённо на город внизу, под ногами. Маленький Пуш­кин, будущий великий поэт, страстно любил смотреть на Москву с огромной высоты. Юный Лермонтов, родившийся в Москве, вос­торженно писал: «Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть одним взгля­дом всю нашу древнюю сто­лицу с конца в конец, кто ни разу не любовался этою величественнойной, почти необозримой панорамой, тот не имеет понятия о Моск­ве, ибо Москва не есть обыкновенный город, каких тысяча; Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симмет­рическом порядке... нет! у нее есть своя душа, своя жизнь. О, какое блаженство внимать этой неземной музыке, взобрав­шись на самый верхний ярус Ивана Великого, облокотясь на уз­кое, мшистое окно, к которому привела вас истертая, скользкая витая, лестница, и думать, что весь этот оркестр гремит под ваши­ми ногами, и воображать, что все это для вас одних, что вы царь этого невещественного мира, и пожирать очами этот огромный му­равейник, где суетятся люди, для вас чуждые, где кипят страсти, вами на минуту забытые!.. Какое блаженство разом обнять ду­шою всю суетную жизнь, все мелкие заботы человечества, смот­реть на мир — с высоты!»

В дни Великой Отечественной войны на врагов шёл танк, на броне его были написаны горделивые слова: «Иван Великий».

В конце XVI века, после смерти последнего представителя динас­тии Рюриковичей, болезненного и бездетного царя Феодора Иоанновича, на царство был избран Борис Годунов. Время было тяжёлое: бесконеч­ные эпидемии, неурожаи, смуты опустошали страну. Годунов был не­родовит и незнатен, что в те времена играло немалую роль для авто­ритета правителя. Желая показать, что русский престол по-прежнему силён и могуществен, новый царь решил строить огромный собор, рос­кошный дворец и невиданную дотоле башню.

За семь лет своего царствования он не успел построить ни двор­ца, ни собора, но башню — златоглавую кремлёвскую колокольню — воздвиг. Она, как футляром, накрыла древнюю церковь Святого Иоанна и стала называться колокольней Ивана Великого. Это увен­чанный золотым шлемом гордый и стройный гигант, три восьми­гранных яруса которого как будто вырастают один из другого. Гра­ни нижнего яруса, самого мощного и приземистого, украшены пло­скими вертикальными выступами, так называемыми «лопатками», что придает ему некоторую нарядность. Наверху лопатки переходят в изящный пояс, состоящий из маленьких, как будто игрушечных арок — любимый мотив древнерусских зодчих. Верхняя часть башни с ее щелевидными окнами служила дозорной вышкой, отсюда откры­вался вид на десятки километров вокруг Москвы. Москвичи были так горды этим необыкновенным сооружением, что написали на его кресте невидимую снизу надпись: «Царь славы».

Вертикаль Ивана Великого как бы «собрала» в одно художествен­ное целое три главных кремлёвских собора: Архангельский, служив­ший усыпальницей русских царей, предшественников Петра; много­главый, окруженный галереями Благовещенский собор, игравший роль царской «домовой церкви» и потому соединённый с дворцом особым переходом; Успенский, считавшийся главным храмом всей Руси.

Увенчанный пятью куполами, похожими на гигантские золотые шлемы, белый куб Успенского собора был виден в ту пору почти с любой точки Москвы. Он как будто господствовал над деревянным городом своим могучим и величественным силуэтом. Современники называли его «земным небом, как великое солнце, сияющим посреди Русской земли». Этот величественный памятник архитектуры — пер­вое здание Москвы, построенное в конце XV века по циркулю и линей­ке, — поражал современников своим «величеством, и высотою, и свет­лостью, и звонкостью, и пространством».