Панарин А.С. 26 страница

принципами социальной организации.

Политическая активность может выступать как компенсация экономической

слабости: те, кто не в состоянии стоять на собственных ногах, нередко

вдохновляются лозунгом "великого социального передела". Однако наряду

с политической активностью у экономически несостоятельных и

незащищенных имеется в запасе еще один вид деятельности - в сфере

духовно-религиозных исканий. Экономическую неудовлетворенность можно

перевести на язык политических страстей, но можно и встать на путь

изменения системы приоритетов - качественного преобразования

человеческих потребностей в "постэкономическом" духе.

Существует немало признаков того, что современная культура

постмодернизма берет на себя функции традиционной церкви: подобно ей,

она освящает новые постэкономические Ценности и духовные приоритеты,

пытаясь в новом виде ВОЗРОДИТЬ старую аскезу, преодолеть разнузданный

гедонизм "потребительского общества". Интересно наблюдать при этом

наметившийся конфликт между теорией и практикой социальных

'модернизаций, с одной стороны, постмодернистским сдвигом современной

эпохи - с другой. Подобно тому, как модер-

низм осуждает перераспределительный принцип, не без оснований

усматривая в нем проявления древних кочевнических стихий или реваншизм

"младших братьев" цивилизации, он осуждает и архаику исповедальности,

"соборности", противопоставляя этому современный принцип "холодных"

партнерских или юридических (договорно-правовых) отношений. Парадокс

состоит в том, что и принципы перераспределительства, и принципы

соборности принадлежат к неискоренимым особенностям социального бытия;

можно надеяться понизить их влияние и статус в обществе, но нельзя

упразднить их вовсе. Более того, существуют признаки их реактивации в

наиболее развитых странах мира - тех, чья экономика вступила в

постиндустриальную фазу, а культура - в фазу постмодерна.

 1. ВОЗМОЖНОСТИ ФОРМАЛЬНОГО ПРИНЦИПА

В нашей культуре слово "формальный" - едва ли не бранное. Формально -

значит, не по существу, формалист - черствый, равнодушный педант,

формальная демократия - упускающая из виду действительное неравенство

людей в социальном статусе и возможностях.

Совсем иное значение имеет социальный формализм в западной

политической культуре. Формализация означает закрепление в твердых и

ясных нормах прав и обязанностей гражданина, четкое отграничение сферы

его неотчуждаемой автономии. Собственно, этим формализмом

кодифицированных отношений Новое время отличается от средневековья с

его патриархальным деспотизмом, с "широтой" рыцарской натуры, ее

прихотливой вспыльчивостью и отходчивостью, иррациональностью власти,

вольной по своему произволу карать и миловать. Представьте себе, что

в этот декоративный мир заброшено в виде семени хотя бы одно

неукоснительное правило, пусть незначительное по существу, 'но зато

обладающее правовой незыблемостью: ни сеньор, ни даже сам король не

может его нарушить, изъять или отменить. Системе произвола будет

брошен нешуточный вызов.

Марксистская традиция отождествляет право с произволом сильных ("право

есть возведенная в закон воля господствующего класса"). На самом деле,

интенция права прямо противоположная: она в том, чтобы дать гарантию

слабым перед лицом "сильных". Сильные менее нуждаются в праве, нередко

они даже прямо тяготятся им, ибо свои интересы они сумеют обеспечить

силой, для которых как раз право представляет преграду, В то же время

необходимо уточнить интенцию права по сравнению со столь популярной у

нас справедливостью. Наша культура выработала свои средства защиты

слабых. Они

более соответствуют христианской ортодоксии - принципу блаженства

нищих духом. "Не в силе Бог, а в правде", "справедливость выше

закона".,. Здесь на стороне притесняемых не закон, а духовность -

более тонкая материя, относящаяся к совести и сострадательности, а

также к той глубинной христианской интуиции, которая провидит конечное

торжество кротких и праведных. Итак, нам надо различить два

социокультурных типа: тот, который адресуется к холодной

непреклонности права, и тот, который уповает на горячее христианское

милосердие. Первый требует гарантий от произвольного вмешательства,

второй, напротив, - сострадательного вмешательства, участия.

Гарантированное от вмешательства пространство есть зона свободы и

самодеятельности; напротив, в искомой участливости узнаются черты

патриархального попечительства. Холодное невмешательство отличается

внутренним постоянством; горячее участие по определению постоянным

быть не может: никакого духовного накала для этого не хватит. Гарантии

от вмешательства куют сильные характеры; напротив, гарантия

участливости есть условие массового производства приниженных и робких,

заботящихся о том, чтобы их социальный образ в глазах

покровительствующих инстанций соответствовал интенции попечительства

(ведь о дерзких не заботятся). Ясно, что такая психология

благоприятствует производству авторитарных отношений во всех сферах

жизни, но не способствует производству богатства, ибо последнее

требует инициативы и предприимчивости, Вот почему правовые общества,

как правило, являются и богатыми, тогда как "справедливые" общества -

бедными. Важно подчеркнуть, что гарантии прав и гарантии участия

относятся к разным картинам мира: первая формальна и непоколебима, не

зависит от внутренних состояний субъекта (как наверху, так и внизу

социальной пирамиды). Более того, она вообще оставляет внутренний мир

личности за рамками любых интерпретаций со стороны власти. Правовая

власть не интересуется внутренним миром граждан. Как пишет Э.Ю.

Соловьев, <достоинство правового принципа заключается в том, что ему,

по строгому счету, вообще нет дела до моего внутреннего "я".,. В

частности, "безразличие уголовного закона к еще не воплощенным

субъективным предрасположениям человека вовсе не является плодом

"юридического бездушия", о котором так много рассуждают романтические

критики права. Как раз напротив, в этом безразличии выражает себя

юридический гуманизм, а именно безусловное предварительное доверие к

каждому члену общества.

Гуманизм юридический - это доверие не к

природе

(человека.-А.П,), а к основному личному измерению человека - к его

воле, понимаемой как способность самоконтроля и самодисциплины>!.

Иными словами, правовому принципу категорически противопоказано

авторитарно-педагогическое отношение к гражданам как нуждающимся в

присмотре несовершеннолетним. С позиций традиционной участливости

безразличие к помыслам выглядит как свидетельство бездуховности: здесь

качество помыслов - самое важное,

Несколько огрубляя, можно сказать: тот, кому есть что предъявить миру,

кроме хороших намерений, требует, чтобы о нем судили по результатам;

тот, кому результаты редко даются, требует, чтобы в первую очередь

оценивали его благонамеренность. Это может быть интерпретировано и

применительно к производственной ситуации: квалифицированный работник

требует оценки по конечному результату ("дайте мне задание, но не

вмешивайтесь в процесс его выполнения"); недостаточно

квалифицированный нуждается в перманентном инструктаже. В более общем

виде это можно выразить так: самостоятельно стоящие на ногах

предпочитают, чтобы в нормальном случае властные инстанции не

вмешивались в ход'? жизни. В практике управления бывшего

"социалистического производства" давно замечено, что особо

авторитарные "командиры производства" часто недолюбливают уважающих

себя профессионалов или хотя бы просто твердых в правилах и не пьющих

работников. Дело в том, что такие люди наиболее восприимчивы к

посягательствам на свои права, к нарушениям трудового законодательства

со стороны администрации, к проявлениям беззакония вообще,

составляющего воздух тоталитаризма, вне которого он задыхается.

Всякого рода чрезвычайщина, бесчисленные сверхурочные работы

предполагают мораль провинившихся и кающихся, вынужденных мириться с

нарушением своих прав в надежде на прощение и поблажки в будущем.

Такое чередование прегрешения ("падения") и раскаяния ("воскресения")

составляет повседневную апокалиптику тоталитаризма, разительно

контрастирующую с ритмикой жизни и труда в цивилизованных обществах.

В отличие от тоталитаризма, который представляет псевдорелигиозную^

структуру, демократия является светской системой. Человек здесь

вступает в дело без обнадеживающего подмигивания со стороны высших

сил, верховных властей и других опекающих инстанций, заранее

обеспечивающих "решающие преимущества" своим избранникам.

Демократическая система имеет в виду автономного, неподопечного

субъекта,

Соловьев Э.Ю. Личность и право //Вопр. философии, 1989, с. 80.

которому некого благодарить за свое благополучие и некого винить в

неудачах, Ее главные принципы - суверенность, самодеятельность и

ответственность, исключающие потакание и покровительство.

Эти принципы утверждаются вместе с отделением духовной власти от

политической и отказом от архаического идеала соборности". Демократия

не рассматривает граждан как прихожан единой церкви и не требует от

них постоянных свидетельств в идеологической верности и

"монолитности". Отношения групп, отличающихся различными интересами,

выступают здесь не в манихейской интерпретации (как непримиримая

борьба сил Добра и Зла), а в светской форме (как деловое партнерство,

реализующееся в экономической сфере через систему

взаимозаинтересованного обмена, а в политической - посредством

пропорционального представительства в органах власти). Взаимная

заинтересованность и партнерство рассматриваются как более надежный

тип социальной связи, чем экзальтированная жертвенность. У демократии

нет любимчиков, отмеченных благодатью социального происхождения, типом

верования и т.п. В условиях демократии индивид вступает в отношения не

с какой-то высшей, стоящей над обществом инстанцией (таких просто

нет), а лишь с равными ему в правовом положении субъектами, у которых

ничего нельзя выпросить или "выбить", а можно только обменять на рынке

товаров и услуг.

Подобная светская холодность деловых связей разительно контрастирует с

"сентиментальностью" тоталитарных обществ. Последние всюду насаждают

отношения, поразительно напоминающие особую патронажную субкультуру,

формирующуюся в свое время вокруг монастырей и церковных приходов, где

постоянно кормились нищие, юродивые, "блаженные". Пресловутые

социальные гарантии тоталитаризма весьма смахивают на систему подаяний

"нищим духом". Трудящиеся вынуждены были постоянно благодарить партию

и "лично" ее вождей за заботу, отвечать на эту заботу "ударным

трудом"

Действительных, верифицируемых в повседневном опыте социальных

гарантий было немного. Однако сознанию, воспитанному в обстановке

"соборности", казалось обнадеживающим то обстоятельство, что силы, от

которых исходят воздаяние или наказание, в отличие от "бездушного"

Запада, были персонифицированы, к ним можно было апеллировать.

Попробуйте апеллировать к рынку! Демократия, как система светская, то

есть идеологически нейтральная, предъявляет всем Равные требования. Ее

законы отличаются неумолимостью. Здесь нельзя преступника отдать на

поруки в трудовой кол-

лектив - он должен будет отвечать в строгом соответствии с законом.

Директор предприятия не может съездить в министерство и выклянчить

себе какие-то льготы или добиться^ чтобы ему "скорректировали"

плановые задания в сторону уменьшения; безличная система рынка

неумолима, нерадивых она заставляет расплачиваться сполна.

Демократическое общество, в основе которого лежат рынок и

парламентское правление, базируется на началах номинализма -

представлении об обществе как совокупности суверенных индивидов. Его

социальная философия отрицает возможность априорного определения

всеобщего интереса; согласно ей, он существует. только как подвижный

баланс частных и групповых интересов, отражаемый в системе

пропорционального представительства, с одной стороны, рыночного обмена

- с другой. Но отсутствие персонифицированной структуры,

олицетворяющей всеобщий интерес, воспринимается по-разному.

Инициативным и предприимчивым, которым есть что предложить в рамках

отношений обмена и партнерства, такая анонимность представляется

истинным благом. Они ценят цивилизацию как раз за то, за что ее

упрекали наши догматики, за вещный, аноним- ный характер

общественных связей,

Вещные связи - альтернатива личной зависимости и пан тернализма.

Социальный атомизм - основа стохастическом 1 го принципа современного

общества, где свобода неотделим>! от риска, где исключена возможность

какой бы то ни было' инстанции (будь то Госплан, партком или

традиционная цер-1 ковь) заранее разделить людей на праведных или

обеспечена ных. Но такая холодная вселенная никак не устраивает лю^

дей, не умеющих в производственной повседневности вестей себя светски,

не подменяя деловые и профессиональные крии терии

морально-религиозными или идеологическими. Мы уж< не говорим о

миллионах маргиналов и люмпенов, не нашед- ших себя летунах,

лимитчиках, подсобниках, сезонниках, Н(способных выносить тяготы

повседневности и постоянна скользящих в Зазеркалье с помощью алкоголя

или других^ сильнодействующих средств, к числу которых, как

показываете опыт, относится и политическая магия. Порою они способнц

претерпевать невероятные лишения и предпринимать отчаян-^ ные усилия,

но они категорически не способны выдерживатц ритмику "срединного

времени". Им куда ближе лозунг "десят8: лет героического труда -

десять тысяч лет безоблачного сч^ стья", В самой истории они видят

патерналистскую систему > требуют от нее гарантий "светлого

будущего". *

Этим чаяниям и отвечали "истматовские" положения о не преложных

исторических закономерностях и решающих фор

мационных преимуществах. Считалось, что история ставит нам только одно

условие: уничтожение частной собственности. Стоит его принять, и ход

жизни уподобится эскалатору, выносящему всех наверх - к коммунизму.

Ясно, что народу, заполучившему столь основательные гарантии, не о чем

было беспокоиться. Вся реальная история общества, с ее

противоречивостью, 'непредсказуемостью, связанных со свободой и

выбором, подменялась запрограммированной псевдоисторией.

Вместо сознания постоянно бодрствующего и ответственного, чуткого к

изменению хода вещей, у нас формировалось пассивное детерминистское

историческое сознание.

Подобно тому, как в экономике нам предстоит перейти от прежней

"плановой" системы к рисково-самодеятельному рыночному хозяйству, в

философии истории нам предстоит осваивать не прибранную к рукам и не

предопределенную - открытую историю. И здесь проявляется еще одно

"жестокосердие" демократии: будучи открытой политической системой,

основанной на свободной соревновательности различных политических

партий, она исключает однозначные и "окончательные" решения. Она не

знает заранее избранных любимцев, "передовиков" истории. Поэтому она

исключает существование постоянного "авангарда", равно как и наличие

"великого учения", имеющего в запасе готовые ответы на все основные

проблемы человеческого бытия. И эта мирская реальность, эта

необходимость самостоятельно определяться на крутых поворотах истории

многих отпугивает не меньше, чем перспектива хозяйственной

самостоятельности нерадивых "командиров производства". Как отметил

С.С. Аверинцев, "наша опасность заключена в вековой привычке

перекладывать чуждое бремя власти на другого, отступаться от него,

уходить в ложную невинность безответственности"2.

Все это представляет пережиток патриархальной парадигмы -

представлений об обществе как единой семье во главе с суровым, но

справедливым и заботливым отцом. Власть отца - не формальная, а

любовная, он бывает сердит, но отходчив, вспыльчив, но и великодушен.

Словом - перед нами образец мышления, не выносящего "холодного

формализма". Совсем иной интенцией отличается новоевропейская

политикоправовая традиция. Мирабо писал, что высшая мудрость власти

состоит не столько в ее политико-административном искусстве, сколько в

том, чтобы "всячески подавлять в себе необузданное желание править -

самую пагубную болезнь современных государств".

Аверинцев С. С. Византия и Русь: два типа духовности // Новый мир,

1988, N8 9, с. 235-236.

Труднее всего нашему массовому сознанию дается пости" жение высокого

формализма демократии, Демократия как "власть народа", как "власть

большинства" - эти смыслы не представляют большой проблемы для

понимания. Трудности начинаются тогда, когда следует правовое

уточнение этих формул: власть большинства в рамках закона и

подчиненная закону. Суверенитет большинства, таким образом, не

беспределен: выше его стоит закон, и большинство не может выдвигать

такие виды волеизъявления, которые нарушают незыблемые

конституционно-правовые нормы. Причем, это относится 1 к любому

большинству: простому, квалифицированному и даже представленному в

виде поголовного согласия всех граждан. "Известные принципы,

формулируемые в конституции (это относится прежде всего к основным

правам человека.), Я принимаются в качестве неперерешаемых: ни в

парламент- ском, ни в плебисцитарном порядке"3.

Эмансипаторское влияние формалистического (кодифицирующего) принципа

проявилось и в экономической истории Запада. Чикагская школа в США и

"новые экономисты" во Франции преодолели технический фетишизм в

интерпретаций Я экономического роста и показали, что зарождение

современ" ной продуктивной экономики связано с установлением

правового состояния и развитием контрактных отношений. История роста,

вопреки распространенному мнению, связана не столько с промышленным

переворотом, сколько с переворотом а отношениях людей: развитием

правового порядка как новой социальной технологии.

В феодальную эпоху собственность в определенном смысле была

"коллективной". Это означает, что экономические новато*- ры не имели

никаких гарантий на сохранение в своем пользовании извлекаемой

дополнительной прибыли. Общество будет настолько "инновационным и

предрасположенным к экономическому росту, насколько его правовая

система окажется способной оградить производителя от произвольных

экспроприа1 ций и даст гарантию в том, что каждый новый результат

ини-1 циативы, прилежания и предприимчивости не станет доводом для

дополнительных поборов"4. Насколько правовая "технология" человеческих

отношений важнее промышленных технологий самих по себе, убедительно

свидетельствует многолетний советский опыт. Приусадебные участки

крестьян составляли всего 1% посевных площадей страны. И на этих

клочках, ис* Д пользуя технику эпохи мезолита (мотыжное земледелие),

кре-

3 Соловьев Э. Там же, с. 88.

4 Lepage Н. Demain Ie capitalisme. P., 1978, p. 147.

стьяне давали около 40% всей товарной продукции сельского хозяйства!

Не следует думать, что этот конфликт между архаикой доправового

состояния и требованиями свободной инициативы присущ только опыту

"реального социализма". Этатистский синдром - тенденция поглощения

гражданского общества государством, рост патернализма и

бюрократической опеки, грозящих парализовать свободную инициативу,

стал причиной современной неоконсервативной революции на Западе.

Особенно пострадали от этатизма страны, в свое время не пережившие

религиозную реформацию, в частности Франция. Сегодня в этой стране

резко активизировалась либеральная критика непомерных амбиций

государственного абсолютизма, унаследованная от революции 1789 г.

Во Франции, считают либералы, публичная власть не устает напоминать

гражданам, что она представляет волю большинства и поэтому должна

иметь неограниченные права. "С того момента, как власть стала

воплощать демократическую волю народа, все то, что ограничивает эту

вл'асть, признается антидемократическим. Такова модель французской

демократии"5. Согласно Коннаку, она выражает идеологию политического

гегемонизма, наделяющего власть абсолютным суверенитетом. Абсолютный

суверенитет "демократического государства" фактически означает

неограниченное право политической бюрократии вмешиваться в любые сферы

общественной жизни, дабы они не ускользнули от цензуры "всеобщего

интереса". А между тем, уже либерал Б. Констан, один из первых

критиков "революционного абсолютизма", отмечал, что суверенитет любой

власти не может быть абсолютным: ".есть вещи, в отношении которых

законодатель не имеет права законодательствовать, и есть

волеизъявления, которые не вправе себе позволять ни народ, ни его

политические уполномоченные"6,

Размах бюрократического вмешательства в жизнь граждан, совершенно не

объяснимый в терминах веберовской социологии, связан, по мнению

либералов, с революционной идеей абсолютного суверенитета власти

большинства. Из нее вытекают и другие особенности бюрократии во

Франции.

Во-первых, это систематическое третирование любого частного интереса

как ничтожного перед всеобщим интересом. Поэтому диалог любого

гражданского лица с бюрократом в принципе не может быть диалогом

равных: гегемония общего интереса предопределяет превосходство

бюрократа как его представителя. Политический гегемонизм внушил

подавляющеw\/ большинству французов комплекс "маленького человека", и

5 Соппас Y. Le juste Pouvoir. P., 1983, р. 10. Constant В. Oeuvres.

P., 1957, p. 1046.

этим с успехом пользуется бюрократия для утверждения своих прерогатив

и непрерывного расширения своего влияния.

Во-вторых, это последовательное наступление государства на гражданское

общество как сферу разнообразных частных интересов. "Демократия

гегемонистского типа насаждает новый абсолютизм. Она не терпит

малейшего сопротивления со стороны гражданского общества, отвергает

любую общественную инициативу только потому, что она не является ее

собственной.'7

В-третьих, и это опять-таки вопреки Веберу, одним из способов

самоутверждения бюрократии является политизация всех общественных

функций. Неполитический статус той или иной сферы деятельности

ограничивает право на бюрократическое вмешательство и выдвигает на

первый план такие критерии, как профессиональная компетентность,

экономическая или правовая обоснованность и т.п. Но стоит объявить

какойто вид деятельности затрагивающим "всеобщий интерес", как

перечисленные критерии сразу отступают на второй план. Дилетантизм

бюрократа, даже его откровенная некомпетентность сразу же превращаются

в достоинства, ибо профессиональный взгляд узок, тогда как сфера

"всеобщего интереса" требует несравненно более широкого, а значит,

надпрофессионального подхода.

Особое внимание либеральная критика бюрократии уделяет ее отношению к

принципу конституционности, к правовому государству. Бюрократизм,

порожденный политическим гегемонизмом, отнюдь не склонен связывать

себя инструкциями. Инструкции издаются для других, для регламентации

разнообразных видов деятельности, лежащих в сфере гражданского

общества. Для себя бюрократия оставляет свободу рук. Поэтому она так

враждебна истинно конституционному принципу и старается сузить область

его применения. Не случайно, по мнению либералов, во Франции

непрерывно растет число законов, которые не имеют статуса

конституционных и поэтому могут быть изменены партией правящего

большинства. Даже избирательный закон является таким, его можно менять

простым большинством голосов в парламенте. Это то же самое, как если

бы большинство болельщиков, видя, что их команда проигрывает, имели

право в ходе матча менять в свою пользу правила игры.

От политического гегемонизма пошла тенденция к слиянию

административной системы с политической. Победившая партия всюду

назначает своих людей. Как отмечает Коннак, граждане

7 Соппас Y. Ibid., p. 166.

при этом проигрывают двояко: "Во-первых, по причине некомпетентности

управленцев, обязанных своим возвышением не профессиональным, а сугубо

политическим качествам. Во-вторых, потому что эти управленцы в целом

ориентируются не на требования клиентуры, а на желания поставивших их

властей"8. При таком положении веберовский постулат об идеологической

нейтральности бюрократии выглядит утопичным.

Еще одна тенденция политического гегемонизма, которую подметили

теоретики либерализма, - посягательство на независимость судебной

власти. Без подлинной независимости судопроизводства от исполнительной

власти принцип конституционности не может работать. Не случайно,

отмечают либералы, в странах с открытой тиранией устанавливаются самые

демократические и гуманные по видимости законы, которые, однако, ни в

чем не стесняют авторитарную практику власти. "Нет ничего более

легкого, чем вершить наихудший произвол и несправедливость при

наилучших законах, если в стране отсутствует независимость судей"9.

Как отмечают либеральные теоретики, французская правовая система

представляет собой результат компромисса между демократическим

принципом независимости судебной власти и гегемонистской тенденцией

подчинения ее властям предержащим. Так, независимость судей

гарантируется конституцией, но прокуратура целиком включена в иерархию

министерства юстиции. В этих условиях беспристрастный и эффективный

прокурорский надзор над соблюдением законов едва ли возможен. В этом

еще одно подспорье бюрократического волюнтаризма, который множит свои

декреты и постановления, нимало не заботясь о том, насколько они

соответствуют духу и букве конституции.

Однако бюрократический волюнтаризм, считают либералы, имеет весьма