Панарин А.С. 21 страница

ореол жертвенного величия. Интеллектуалы более всего боятся "конца

истории", угасания космогонических процессов, в ходе которых они

страдают, гибнут, умирают за идеи - словом, живут, как и подобает

профессионалам этого рода. Поначалу их эпатажи и провокации выглядят

как более или менее невинные художественные и философские стилизации -

под примитив, варварство и т.п. Если эти стилизации замыкаются в

рамках одной из духовных элит, скажем, художественной, то это поначалу

лишь способствует преодолению синкретизма духовной жизни. Эстетическое

обособляется от нравственного, освобождаясь от морализаторства и

расширяя свои горизонты. Но цивилизация знает еще одну

(Ьорму венчурной деятельности - политику. Когда ослабевают подпорки

авторитарно-патриархальной культуры, когда и в политику проникает

соблазн эксперимента, выход за рамки ритуально-канонических форм,

происходит почти неотвратимая встреча Художника с Политиком. Она -

кульминационно-критический момент в развитии общества; она означает,

что часы истории переведены в новый, ускоренный ритм, приближающий все

развязки. Оплодотворенная раскованным художественным воображением,

политика становится производством историиНеоконсерваторы указали на

новую классовую поляризацию общества: с одной стороны - все слои,

входящие в гражданское общество, занимающиеся производительной

деятельностью, живущие самостоятельно, с другой стороны - слои,

образующие современный политический аппарат власти (в том числе и

интеллектуальной, духовной), живущие не самодеятельно, паразитически -

за счет растущих государственных изъятий из доходов первых. Самое

пикантное в этой новой дихотомии то, что предприниматели как составная

часть гражданского общества выступают тем самым и как составная часть

"эксплуатируемого народа", которому противостоит государство и все,

кто с ним связан. Растущее вмешательство государства в экономическую

жизнь, расширение всякого рода бюрократических регламентации - это

подавление не только буржуазной, но и гражданской, следовательно,

народной инициативы. Ибо предпринимательская инициатива, как следует

из неоконсервативной теории, важнейший компонент народной инициативы,

одна из главных форм самодеятельности в рамках жизни гражданского

общества.

Не случайно в странах протестантской культуры мелкий предприниматель

выступает в народном сознании как национальный герой, бросающий вызов

корпорациям и государству. Это соответствует статусу предпринимателя в

системе западной цивилизации: действуя в условиях разделения

экономической и политической власти, он выступает как полномочный

представитель гражданского общества, удовлетворяющего свои потребности

на основе свободной, неподотчетной государству самодеятел ь н ости.

Опираясь на экономическую статистику, неоконсерваторы утверждают, что

предпринимательская деятельность в развитых странах Запада стала

уделом большинства, а не меньшинства нации, стала частью всенародного

опыта, При этом обычно ссылаются на страну-пионера в области народного

капитализма - США. Так, по данным Ги Сормана, число лиц,

профессионально занимающихся предпринимательской деятельно-

стью в этой стране, достигло в 1982 г. 45 млн. человек; ежегодно

создается около 600000 новых предприятий. При этом растет удельный вес

фирм, относящихся к группе малого бизнеса, составляющей сегодня 99,8%,

Они производят 49,5% валового продукта и сосредоточивают 55,8%

трудовых ресурсов. Но этот количественный аргумент не исчерпывает сути

неоконсервативной реабилитации предпринимательского опыта. Речь идет о

предпринимательстве как о способе существования, альтернативном

социальному паразитизму. Социал-реформистов упрекают в том, что

расширяя государственное вмешательство в экономическую и социальную

жизнь, создав!" "культуру пособий", они насаждали модель опекаемого и

паразитического существования, распространяя ее на все более широкие

слои народа. Это деморализовало и тех, кто получал пособия, привыкая

жить не трудясь, и тех, кто, субсидируя растущий объем пособий,

терял заинтересованность в результатах труда, съедаемых налогами.

"Народный капитализм" для неоконсерваторов - это не просто лозунг и

теория, но прежде всего социальная стратегия, альтернативная

либеральной и социал-демократической. Причем, в отличие от

деидеологизированного сциентистского мышления, неоконсервативная

теория не верит в автоматизм "объективно заданных процессов" - НТР или

стихийную диффузию собственности, она видит в них лишь

социально-экономическую предпосылку популистской революции,

направленной против "нового класса".

Национализированный сектор - это то, что отнято бюрократией у нации,

это внутренний колониализм. Государственная собственность - это

экспроприированная собственность народа. и она должна быть возвращена

народу. Программы неоконсерватизма в разных странах Запада

предусматривают распродажу национализированных предприятий в виде

мелких акций. "Долой власть функционеров, да здравствует власть

акционеров!" - вот лозунг неоконсервативного популизма.

 2. ПОСТИНДУСТРИАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО И РЕАБИЛИТАЦИЯ РЕПРЕССИРОВАННОГО

МЕЩАНИНА

Осознание общекультурных и цивилизационных предпосылок

предпринимательства, а значит, и того факта, что барьеры на его пути у

нас носят не только политический и институциональный характер, но и

коренятся в неявных "архетипах" культуры, пока что еще не стало

достоянием нашей реформационной мысли. Без диалога с неоконсерватизмом

предпринимательство, рыночная экономика и самодеятельное гражданское

общество не могут быть восприняты в их действительном цивилизационном

контексте. Здесь и обнаруживается су-

щественное различие западной "неоконсервативной волны" и нашей

реформы. Для Запада реприватизация и усиление рыночных начал - это

возврат из сравнительно недолгого кейнсианского и

социал-реформистского "пленения" к исконному способу существования, к

укорененному цивилизационному архетипу. Для нас это - ни более ни

менее как ломка архетипа, свойственного всем восточным обществам,

На Западе постиндустриальное общество знаменует поворот экономики к

новому антропоцентризму: реванш свободной предпринимательской

инициативы над анонимной рациональностью Больших Аппаратов - "научно

организованных", а на самом деле бюрократических управленческих

систем.

То противостояние Капиталиста и Организатора, о котором говорил

Веблен, а затем Бернхем и другие адепты "менеджерской революции",

имело отнюдь не призрачный и не второстепенный характер, Речь шла, по

сути, о ревизии важнейшего принципа жизнестроения западной цивилизации

- об ограничении индивидуалистической самодеятельности в пользу

мандарината технической эры - технобюрократии. От идеи

"научно-организованного капитализма" исходил не меньший соблазн, чем

от идеи "полной и абсолютной монополии", и природа этого соблазна была

одной и той же: стремление избавиться от риска. Крупный капитал,

пошедший на альянс с "техноструктурой" - взыскует того же, что и

подвластный ему промышленный плебс - социальных гарантий.

Развенчание концепции стабильности и бескризисности, обещанных

капиталу технократией, имело столь же большое значение для

неоконсервативной перестройки на Западе, как развенчание концепции

социального равенства и гарантий трудящимся со стороны партократии для

перестройки в нашей стране.

Неоконсервативные теоретики доказали, что понятие предпринимательского

рыночного риска является ключевым для западного типа цивилизации, с

ним связаны все ее вековые институты и ценности. Те, кто пытаются

изгнать его из культуры, посягают на сам принцип существования

западного человека, который, в отличие от восточного, от общинной

опеки давно ушел, но к государственной - так и не пришел, оставшись в

этом историческом смысле промежуточной личностью, и вынося всю

негарантированность промежуточного состояния, Получив от государства

гарантии военной безопасно^и, он не стал ожидать от него социальных

гарантий, предпочтя вести в повседневной социально-экономической жизни

рискованное и самодеятельное - никем сверху не гарантированное

существование.

Когда у нас в стране гордо провозглашали, что социализм навсегда

уничтожает конкуренцию, анархию производства и кризисы и гарантирует

трудящимся социальные блага, только отсутствие цивилизационного

восприятия - особой исторической метафизики, восприимчивой к

глобальным различиям мировых культур, помешало осознать, что тем самым

он уводит нас с Запада на Восток,

Но подобное искушение в XX веке пережили не только те, кому судьба и

собственный выбор уготовили долю "нового человека". Его испытал и

западный человек. Шутка ли, в самом деле: всюду возникают мощные

центры и институты коллективно организованных действий. Параллельно

этому возрастает мощь науки, бесконечно удалившейся' от всем

доступного здравого смысла, заглянувшей в такие глубины и тайны,

выпытавшей столь сокровенные истины, что это не по силам любому

сверхгениальному одиночке. Один машинный агрегат может заменить сотню

и даже тысячи людей, новая технология в считанные часы способна

совершить то, что, казалось, вообще выходило за границы земных

возможностей человечества. Одна научная рекомендация стоит множества

индивидуальных озарений и интуиции. Добавьте к этому действие законов

массового производства: рентабельность возрастает вместе с увеличением

серийности. Это означает, что коллективно организованная мегамашина

производства превосходит всякого рода индивидуальное кустарничество не

только технологически, но и экономически, давая более дешевую,

конкурентоспособную продукцию.

Как же в этих условиях не отказаться от суверенности своего

индивидуального я, ничтожного перед лицом Больших организаций,

заключивших союз со всесильной наукой? Высокоорганизованный крупный

буржуа, получивший диплом Оксфорда или Кембриджа, Эколь нормаль и ЭНА,

внял этому соблазну, ибо ему легче было постичь "бесспорные"

рационалистические истины технического века.

Но нашелся и ослушник. Этим великим ослушником века оказался мелкий

буржуа, сохранивший наивную протестантскую веру, что сегодня, как и

всегда, индивид находится в непосредственном отношении к Богу и судьбе

и никому не может доверить посредничество в устройстве своих дел и

ответственность за свое бытие в мире. Мелкий буржуа попрежнему считал,

что такие старые бюргерские добродетели, как воля и прилежание, с

одной стороны, личная инициатива и интуиция, опыт и воображение - с

другой и сегодня позволяют индивиду тягаться с Большими организациями,

соперничать с коллективным разумом стоящих у них в услужении

высоколобых" экспертов и совершать чудодейственные прорывы к рыночному

потребителю - бесстрастному арбитру, который никому и ни в чем не

потакает. Иными словами, в эпоху всемогущего альянса Науки,

Государства и Индустрии, когда сцену заняли государственный.и

технический человек. с их огромным интеллектуальным и социальным

престижем, мелкий буржуа отстаивает статус внегосударствен - ного

экономического человека, не признающего иных указаний, кроме рыночных.

Он вызвал беспредельное негодование интеллектуалов - носителей Великих

учений, обещающих вожделенную упорядоченность и организованность

социального бытия, - подчинение его стихийной, импульсивной органики

промышленным и социальным технологиям.

Здесь стоит особо остановиться на особенностях индивидуального

предпринимателя как специфического социально-исторического и,

подчеркнем еще раз, цивилизационного типа, а также на тех притеснениях

и искушениях, которым он подвергся на протяжении XX века.

Исследователи особо отмечают гетерогенность этого типа, Представители

немецкой социологической школы, М. Вебер и В, Зомбарт, отмечают в нем

"предпринимательский дух" (вкус к азарту и риску, к поиску новых идей,

энергию, волю и настойчивость), с одной стороны, и "бюргерский дух"

(прилежание, умеренность, расчетливость), с другой стороны. Сочетание

индивидуалистической раскованности и пуританского аскетизма - и

образует цивилизационный парадокс Запада.

Эти разноплановые черты относятся не только к социально-групповым, но

и цивилизационным особенностям экономического субъекта. Как

подчеркивает Ж. Эллюль, в основу Запада легли три разных наследия:

"греческий интеллект, римский порядок (право) и христианская

духовность". Напряжение между этими элементами западной культуры и

является постоянным источником ее внутренней динамики. При этом

философское совершенство греческого гения и институциональное

совершенство римской культуры объединяет одно:

они инструментальны и служат эффективности, тогда как духовность носит

принципиально не инструментальный, "не служебный" характер. "Великие

идеологии" XX века, технократическая и коммунистическая, каждая

по-своему пытались исправить этот парадокс, устранить лежащее в его

основе противоречие и создать наконец "монолитного субъекта" -

человека одного измерения.

"Техническая рациональность" изгоняла культуру вместе со всеми

вненаучными формами ориентации человека в мире, коммунистическая

"сознательность" основывалась на служеб-

подчинении классовой образом, устранялась,

ной трактовке морали - ее всецелом пользе. Гетерогенность начал, таким

и цивилизационный парадокс исчезал.

Вот этот "архаичный парадокс" и отстаивал мелкий буржуа,

противостоящий великим идеологиям века и за то тысячекратно осмеянный,

обруганный и отвергнутый ими. Реабилитация к нему, как и к другим

жертвам великих социальных экспериментов, пришла лишь в последнее

время. Но не хотелось бы, чтобы она сегодня приняла сугубо

морализаторский характер - в духе старого экономического романтизма,

так у нас укорененного. По моему убеждению, подзащитный не нуждается в

каких-либо скидках - он вполне вменяем и суверенен, и качества эти в

первую очередь относятся к деятельности, признанной в XX веке главной,

- экономико-производственной.

Неоконсервативная теория, в первую очередь экономическая,

представленная двумя главными школами, чикагской и австрийской, а во

Франции - "новыми экономистами", убедительно доказала, что настоящий

предприниматель сегодня, как и всегда, живет не в мире технического

детерминизма, а в совершенно другой, стохастической вселенной, В

отличие от предписываемых всезнающими идеологиями императивов - в духе

научно-технической, государственно-политической и даже

социально-исторической необходимости, предприниматель живет в

непредсказуемом - опасном и воодушевляющем в одно и то же время - мире

свободы.

Это означает, во-первых, прерывность: вместо железной логики,

связующей звенья прошлых и будущих событий в одну неразрывную цепь,

предприниматель - это тот человек, который каждый раз начинает заново.

Маркс, создавший бессубъектную теорию самовозрастания капитала,

исходил из наличной структуры спроса. Здесь дала о себе знать

заимствованная у материалистов XVIII века' натуралистическая трактовка

"первичных потребностей" - в еде, одежде, жилище и т.п., как

низменных. Меняются лишь средства удовлетворения этих потребностей:

исторические эпохи, якобы, отличаются не тем, что производится, а тем,

как производится, какими средствами производства. На самом деле спрос

сегодня является не менее изменчивым, чем производственные технологии.

И предприниматель начинает не с технологического, а с социального

открытия: с открытия новых или "экспликации" скрытых, еще не явленных

в сознании потребностей, а значит, новых рынков. Ясно, что всякий

новый рынок сразу же не может быть массовым; новая потребность сначала

проклевывается как смутное томление немногих - и настоящий

предприниматель первым улавливает

это томление своей социальной интуицией. Ясно, что в первую очередь

это - мелкий предприниматель.

Крупным корпорациям с их гигантским производственным аппаратом недосуг

заниматься предельно малыми сериями новой продукции - это невыгодно и

неинтересно. Но для мелкого предпринимателя именно поиски новых, не

занятых гигантами экономических ниш - единственный шанс. Здесь на

какое-то время он - монополист, но монополист особого рода, ничего

общего не имеющий с "непреложными законами" концентрации и

централизации производства. Он монополист не навсегда, не в качестве

ведомственного "гегемона", подчинившего себе всех в рамках

определенной отрасли и подотрасли - подобное допущение марксистской

политической экономии вообще не применимо к рыночной экономике

Запада4. Он, подлинно, калиф на час, монопольный изготовитель нового и

сверхнового - ровно до тех пор, пока оно остается новым. Когда

конкуренты опомнятся и принесут свои капиталы на новооткрытый рынок, а

вслед за первыми из них сюда повернется и циклопический глаз

промышленных гигантов, монопольная сверхприбыль новатора исчезнет и он

станет перед выбором: остаться в рамках прежнего рынка, поменяв

преимущества новизны на выгоды крупносерийности (массовости), что

доступно, в сущности, не многим, или вновь пуститься в погоню за

неизвестным.

Марксистская теория прогнозировала всенарастающую экономическую

статику: монополия утверждает свое "окончательное" господство на

внутренних рынках, затем захватывает внешние рынки, затем, когда все

они уже захвачены, начинается борьба за передел мира и сфер влияния.

Это была лапласовская картина конечного мира, состоящего из конечного

числа элементов и включающего конечное (исчислимое) число состояний.

Но сегодня экономика открывает, а точнее, переоткрывает, возвращаясь к

исконной картине пионеров буржуазного предпринимательства, тот мир,

который еще на заре нашего столетия представлен в теории

относительности,-а затем квантовой механике и других разновидностях

постклассического естествознания. В этом мире бесконечное не вовне, а

внутри малых пространств, оно связано с различиями интенсивного и

экстенсивного.

И. Гурьев справедливо подчеркивает, что <едва ли правомерен сам термин

"монополия". Устойчивое "единовладение", исключающее внутриотраслевую

конкуренцию, не сложилось. за всю историю высшей стадии капитализма

ни в одной из его развитых стран, ни в одной из его достаточно крупных

ключевых отраслей. фактом стала не отраслевая монополия, а

многоотраслевая корпорация>.

Здесь-то и обнаруживается, что гигантские корпорации и малые фирмы

пребывают как бы в разных типах пространства: первые - в ньютоновском,

вторые - в современном, квантовом. Их состязательность весьма

напоминает ту, что описал Зенон в своей знаменитой апории "Ахиллес и

Черепаха". В своем макропространстве Ахиллес сразу же и бесповоротно

побеждает Черепаху, сделав один гигантский шаг. Но Черепаха бесконечно

дробит конечное пространство Ахиллеса и путем таких дифференциации

находит бесконечно большое в бесконечно малом. Не так ли поступает и

мелкий предприниматель, бесконечно дробя и дифференцируя экономическое

пространство, находя все новые и новые стороны и нюансы там, где

корпорациям-Ахиллесам, видится исчерпанность и пустота.

Таким образом, опыт мелкого предпринимателя, вопреки стереотипным

представлениям о его архаичности, оказался "модернистским":

экзистенциальную значимость для него имеют такие новейшие концепты,

как неопределенность (сложность), бесконечность и стохастичность -

отсутствие линейной зависимости между прошлым и будущим состояниями.

Нам уже приходилось описывать5 этот тип бытия человека в качестве

исторического субъекта, имеющего дело не с предугаданной - подчиненной

непреложным закономерностям и линейно направленной, а открытой -

рисковой историей. Но стохастический опыт проникает не только в

философию истории, но и в экономическую теорию: экономика является

столь же открытой системой, что и история, и в этом смысле обе они

бросают вызов великим сциентистским мифам "научно организованного

будущего", будь то научный коммунизм или научная футурология. Почти

невероятное состоит в том. что рафинированный опыт новейшей науки в

сущностных своих принципах совпал с традиционным опытом

индивидуалистического предпринимателя - мелкого буржуа. Заслуга его в

том, что он всегда отстаивал картину экономики с человеческим лицом, в

центре которого стоит суверенный индивид, самостоятельный и

неподотчетный в своих решениях. Неистребимость человеческого

присутствия в современной Большой экономике чревата была самыми

неприятными выводами для всех концепций ее "научного" регулирования

сверху;

она означала, что предприниматель не просто следует зову необходимости

(принимающей в плановом и программированном обществе форму

научно-административной директивы),

5 См.: Панарин А.С. Возвращение в цивилизацию или формационное

одиночество // Филос. науки, 1991,?!?.

а занимается свободным экономическим творчеством. Тем самым экономика

снова становится гуманитарной наукой - наукой об экономическом

человеке как продукте особого типа культуры и цивилизации (без этой

оговорки понятие экономического человека сохраняло бы свой

вещеподобный и обезличенный - сциентистский смысл). В теории

экономического человека как цивилизационной теории, отражающей

специфику западного типа жизнестроения, именно предпринимательская

деятельность служит центральным моментом. Этот момент в основном

игнорировался марксизмом. Как отмечает В. Автономов, <в целом

"Капитал" (Маркса. - АЛ.) безусловно подчеркивает именно пассивную

сторону сознания и поведения хозяйственных субъектов, их

функционирование как "необходимого подчиненного элемента системы

объективных экономических отношений"., активная роль свободных

предпринимателей., не сводимая к совокупному влиянию объективных

обстоятельств, оставлялась без внимания>6. Капиталист у Маркса

выступает в двух ипостасях: собственника капитала и организатора

производства. Сторона собственности представлена у Маркса

традиционалистски и натуралистически:

это то, что буржуа либо унаследовал, либо отнял (экспроприаторство

первоначального накопления), В любом случае это - не его

собственность, ее генезис - это некая "метареальность", находящаяся

вне логики самого капиталистического производства. Она, скорее, сродни

традиционной военно-феодальной или кочевнической экономике захвата и

перераспределения.

Вторая ипостась капиталиста относится к функциям организатора -

командира производства.

В обеих этих функциях капиталист у Маркса выступает как исторически

обреченный тип. Незаконность его собственности как

захватническо-эксплуататорской дает повод для социального и

нравственного протеста угнетенных; что касается его организаторских

функций, то здесь его как дилетанта вытесняют специалисты в области

промышленной организации труда и управления. Усиливающееся отделение

капитала-функции от капитала-собственности интерпретируется как

свидетельство паразитизма буржуа, выталкиваемого в мусорную яму

истории.

Однако если из мира научно-промышленной организации. где в самом деле

доминируют специалисты, обратиться к МИРУ экономики, то мы увидим, что

здесь главную роль играет

Автономов В. Образ человека в политической экономии // Мировая

экономика и международные отношения, 1990,?? 2, с. 25.

творческая интерпретация мира человеческих потребностей, комбинаторика

в сфере нового разделения труда, всегда остающегося несовершенным и

незавершенным. Эту сторону предпринимательства как рисковой

деятельности, связанной, по выражению Ф. Хайека, с "процедурой

открытия", всегда подчеркивал экономический либерализм. Так, Ж.-Б. Сэй

видел в предпринимателе суверенного субъекта, "который берется за свой

счет и риск и в свою пользу произвести какой-либо продукт".

Здесь главная методологическая трудность состоит в понимании того, что

предпринимательская польза зависит не столько от эксплуатации

находящихся в его воле рабочих, сколько от угадывания полностью

независимой от него воли потребителя. ".В системе свободной частной

собственности, - утверждает Ж. Берти, - именно потребитель есть высший

суверен, ибо он располагает средствами поощрять экономически

правильное и наказывать ошибочное поведение производителей"7.

Особенность воли потребителя состоит в том, что в отличие от

бюрократических предписаний больших и малых командиров производства,

она не явлена демонстративным и недвусмысленным образом. Распознание

ее - творческий акт, связанный в первую очередь с признанием

потребителя в качестве суверенного лица. Предприниматель ведет с

потребителем "сократический диалог", не поучая его и не навязывая ему

свои истины, а "выпытывая" их у него, помогая потребителю "припомнить"

себя во всем потенциальном многообразии запросов. Здесь, как и во

всяком диалоге равных партнеров, нет гарантий и предустановленных

исходов. Настоящее предпринимательство - это дискретная деятельность,

осуществляемая не в рамках наличных предпосылок, а в сфере

нововведений. А стоимость нововведений определяется не прошлым

временем их производства, не затратами, а будущим полезным эффектом.

Здесь и обнаруживается главный изъян трудовой теории стоимости: она

предполагает, что стоимость определяется целиком в сфере производства

и тем самым дана заранее - до того, как произошла встреча

производителя с потребителем, Это выключение потребителя из процесса

определения стоимости означало игнорирование того самого единства

потребительной стоимости и стоимости, которое так настойчиво утверждал

сам Маркс. В будущем это сыграло роковую роль, не только заложив

основу затратной экономики "реального социализма", но и утопии

безрыночного хозяйства вообще.

''Berthy G. Vive la propriete. P., 1984, p. 173.