П. Г. Щедровицкий. Марксизм — это не только Маркс

Я внутренне целиком и полностью солидаризируюсь с теми, кто считает, что не стоит спешить с «похоронами», не разобрав­шись как следует, что мы хороним и от чего отказываемся.

Марксизм это не только Маркс. Сам Маркс не только и не столь­ко экономист и политик, сколько философ и методолог. Если мы не будем выделять в учении Маркса различных линий размыш­ления и анализа, имеющих свою собственную «природу», то, отказываясь от марксизма, мы рискуем сами вылететь из европей­ской культуры мышления. История культуры и мысли это не тот предмет, от которого можно так просто отказаться.

Задав вопрос: «умер ли Маркс?», мы имеем дело с задачей осмысления и реконструкции европейского рационализма, фило­софских дискуссий и строя понятий, которые Маркс использовал и на основе которых работал. Эти понятия не выдуманы Марксом, впрочем, также, как они не выдуманы Гегелем. Именно об этом, на мой взгляд, говорил В. А. Подорога.

Помимо предметной доктрины мы обязаны рассматривать те категории, которые использовал Маркс, а значит, ту методологию, и ту историософию, на которую он опирался. Маркс реализовал в предметных построениях определенный способ мышления об истории и историческом, и этот способ мышления своими корнями уходит вглубь европейского сознания и культуры мышления. Однако если мы принимаем такого рода подход и начинаем просле­живать генеалогию европейского рационализма, то следует спро­сить: а кто мы?

Вместе с тем ясно, что постановка вопроса, вынесенного в заглавие нашего «круглого стола», лишь косвенно затрагивает глубинные проблемы европейского рационализма.

С одной стороны, я понимаю то, что говорил Э. Ю. Соловьев. Марксизм помогает интерпретировать происходящие события. Используя марксистский аппарат понятий, можно достаточно хорошо понимать, что происходит, и даже делать прогнозы. С дру­гой стороны, на память сразу приходит статья Сергея Андреева. Он, если вы помните, применяет марксистский аппарат понятий для анализа положения «третьего класса» (организационно-управ­ленческой прослойки) и делает вывод: единственный возможный шаг дальше — создать рабочую партию и сломать хребет бюрокра­тии.

Меня сейчас не интересует вывод. Меня интересует принуди­тельность процессов мышления. Если ты применяешь определен­ный аппарат понятий, то ты получишь определенные выводы. И поэтому я для себя должен сформулировать вопрос иначе, чем это делал Э. Ю. Соловьев. Да, наверное, марксистский аппарат работает, да, он помогает объяснить происходящее и предвидеть. Но то, что можно получить на его основе, уже известно и, главное, уже реализовано. Применяя эти схемы мышления, мы определен­ным образом влияем на ход событий и дальше будем получать лишь то, что должно быть получено в рамках данной теориц. Мы закрываем возможности самоопределения в ситуации. Но, может быть, тогда надо наложить запрет на объяснения и понимание такого типа?

Конечно, если мы движемся формально в пространстве идеи свободы, то должна быть свобода интерпретаций. По сути, мы при этом попадаем в ту же ловушку, что и с лозунгом «свободы наций на самоопределение». Надо разделять формальный принцип и его реализацию в конкретной социально-культурной ситуации.

Свобода интерпретаций должна быть, но ее нет. И не может быть в полном объеме, если мы при этом еще хотим сохранить культуру, в частности культуру европейского мышления.

ЗЗЗ

В той мере, в какой мы не свободны от культуры, наша свобода понимания и интерпретаций ограничена. В той мере, в какой Маркс составляет важнейший момент нашей идеологической и по­литической ситуации, критика марксизма является насущной необ­ходимостью. Но при этом возникает еще один парадокс: если этот анализ марксизма будет проводиться в терминах самого марк­сизма, то мы получим предзаданную схему. Критики не будет, и вопрос о самоопределении не будет поставлен. Если же мы отка­зываемся от Маркса, то что мы берем взамен?

В. С. Степин (реплика). Это правильный вывод только при до­пущении, что у Маркса есть единственная жесткая схема. А я исхо­жу из того, что, во-первых, это целое поле схем, ибо нет единой вер­сии марксизма, а есть социал-демократическая и неомарксистская версия и т. д. Во-вторых, в самом марксистском учении есть и философия, и экономическое учение. Есть какие-то вещи, идущие от большевизма, которые притачивали марксизм к нашей практике, к нашей истории и жизни. Там многое есть, и все это надо селек­тивно обработать. А то, что вы говорите: да, в нашей стандартной идеологической модели мы превратили Маркса в единую унитар­ную схему на все времена, вбили ее в голову всем на свете и ею пользуемся. Пользовались.

Теперь такой вопрос: как к ней относиться? Можно ее отбро­сить и искать что-то другое. Но если внимательно проанализи­ровать все, что мы здесь наговорили, ей-богу, если бы со стороны кто-то посмотрел, то очень многие следовали (не все, но многие) как раз по тем схемам, которые в нас вложили.

П. Г. Щедровицкий (продолжение). Это совершенно точно. Но эта ситуация позволяет, на мой взгляд, поставить проблему.

С одной стороны, ситуация заставляет меня отказываться от марксова аппарата понятий, поскольку я понимаю, какая логика из него следует, и понимаю, к каким выводам ведет.

С другой стороны, если я отказываюсь от этого аппарата, то я фактически вываливаюсь из культуры мысли, в частности из всей традиции мыслительного анализа исторических процессов. Если я отбрасываю марксизм, то вместе с ним я отбрасываю весь евро­пейский строй понятий и оказываюсь голенький. Мне нужно преодолеть марксизм, не вываливаясь из культуры, поскольку сохранение некоторой традиции, некоторого уровня мыслительного анализа есть ценность — во всяком случае, для нашего сообщества. Я бы сказал, что это и есть проблемная ситуация. На мой взгляд, альтернативной марксизму методологии исторического анализа фактически либо нет, либо те подходы, которые намечены фраг­ментами у Хайдеггера или еще где-то, не дошли до той степени организации, до той степени рафинированности, которая необхо­дима для обеспечения самоопределения. А поэтому, отказавшись от марксистского анализа, мы фактически оказываемся беззащит­ными перед лицом истории. Но и приняв этот анализ, мы тоже беззащитны перед лицом истории.

Э. Ю. Соловьев (реплика). Все-таки самоопределение никогда

нельзя строить на одной фигуре. Если посмотреть на современную философскую культуру, то там я всегда обнаруживаю, что само­определение строится на каких-то композициях. То есть на самом деле самоопределение потому и самоопределение, что ты строишь свою композицию предтечи или свою композицию авторитета. Один авторитет или ряд авторитетов, вышедших из одного узла,— это очень подозрительная вещь. На самом деле та проблема само­определения, которая сейчас стоит перед нами, заключается как раз в том, чтобы не ожидать, что Маркса, грубо говоря, можно поменять на какую-то другую фигуру. Кстати, это очень тривиаль­ный вопрос. Поэтому самоопределение всегда многокомпозицион­но. Так, на мой взгляд, должна решаться проблемная ситуация, о которой вы сказали.

Я считаю, что для нас весь Запад сошелся на Марксе и прихо­дит к нам только через Маркса. Разве вы никогда не были увле­чены, предположим, Кантом? Мы читаем Канта, мы читаем Гум­больдта, мы читаем еще кого-то. Разве это в нас не живет? Неужели настолько безнадежна ситуация, что если этот набор мыслей вы­кинуть, то я окажусь голеньким? Не такие уж мы голые, не совсем уж мы закованные именно в эту скорлупу. Просто надо это осознать и понять, что ряд мыслителей тобой самим могут собираться в какой-то комплекс, который будет твоим.

В. А. Подорога (реплика). Я здесь одного не могу понять. Суть ведь заключается в том, что мы все марксисты. Но не в том смысле, в котором мы этот предмет все время обсуждаем, а в том, в каком, скажем, Гайзенберг может быть марксистом. Изменилась сама парадигма. В середине XIX века, в том перевороте, который произошел, участвовал не один только Маркс, но в нем принял участие и Маркс. А мы — мы стали другими! Маркс нейтрализу­ется как персоналия в этой ситуации. Коммунизм — это биогра­фическое дело Маркса. Есть определенные каталоги, которые связаны больше с его биографией, чем с ситуацией. О какой логике можно говорить, говоря о Марксе? О какой логике, если у него в цепочке этой логики все звенья смыкаются через пустоту?

Дискуссия-то о чем? Насколько аутентично для сегодняшнего времени учение Маркса как политическая доктрина, как идеология и так далее?

Э. Ю. Соловьев (реплика). Нет, в данном случае Маркс может совершенно спокойно войти в какую-то множественность пред­шествовавшей культуры. Такова, возможно, и его дальнейшая жизнь.

П. Г. Щедровицкий (продолжение). Ну, в самом деле, смешно спорить: он действительно давно вошел! Ну как можно спорить: должны его включать, не должны его включать... Он — часть фило­софской традиции европейской культуры. Спор идет о другом — о том, свободны ли мы в нашем мышлении истории от Маркса?

Э. Ю. Соловьев (реплика). Может быть, и не свободны, однако все-таки более свободны, чем мы в нашем рабстве это предпола­гаем.

И. М. Клямкин. Не отсечь, а преодолеть

Мне кажется, есть два момента, которые позволяют утверждать, что марксизм не умер. Причем оба эти момента приходится конста­тировать с сожалением. (Я имею в виду не те проблемы, о которых говорил В. Подорога, с которым я во многом согласен.)

Один из двух этих моментов — формальный, другой — содер­жательный. Формальный момент (а с ним в первую очередь и свя­зана сама наша дискуссия, то есть тот факт, что мы до сих пор об этом дискутируем) заключается в том, что до сих пор марксизм существует у нас как официальная, «единственно правильная» идеология. До тех пор, пока мы не проведем тех операций по осво­бождению духовной культуры от монополии «марксизма-лени­низма», которые осуществила уже вся Восточная Европа, до тех пор будет существовать и объективная политическая почва для этакого бесшабашно-удалого политического и литературного само­утверждения посредством поверхностного малосодержательного развенчивания марксизма, до тех пор такое развенчивание будет иметь жизненные корни. Вместе с тем только ликвидация идеоло­гической монополии марксизма создаст условия для нормальной теоретической работы в рамках марксистской традиции.

Второй момент — гораздо более серьезный. Он заключается в том, что наша общественная реальность, похоже, вряд ли истори­чески переросла тот самый марксизм, вернее, то в марксизме, что все выступавшие здесь единодушно провозгласили устаревшим. Я имею в виду революционный социализм, основанный на теории классовой борьбы.

Наша дискуссия — а здесь собрались люди в общем-то доста­точно близких оттенков мысли — даже она свидетельствует о том, что достижение консенсуса в нашем обществе все еще очень проб­лематично. А ведь революционный марксизм (это не моя мысль, она известна) как раз и вырос из отрицания возможности консен­суса. Даже когда в 90-х годах прошлого века классовая борьба начала приобретать известные всем нам цивилизованные формы в виде парламентской борьбы и т. п., даже тогда, помните, Энгельс рассуждал примерно так: мы-то рано или поздно большинство в парламенте получим, потому что нас больше, но буржуазия с этим мириться не станет и начнет стрелять. Стреляйте же пер­выми, господа — вот какова должна быть наша тактика, говорил в этой связи Энгельс. В том, что консенсус невозможен и в усло­виях парламентаризма, Энгельс был абсолютно уверен.

Все те случаи нынешних конфликтов, о которых здесь говорили, не всегда возникают на социально-классовой основе, но они могут приобрести и такую направленность. Во всяком случае, уже одно то, что происходит в Закавказье, что имело место в Средней Азии, уже одно это говорит о том, что консенсуса и в нашем обществе достигнуть не просто. А значит, вовсе не в том опасность, как здесь говорилось, что кто-то воспользуется теоретическими схе-

мами марксистского революционного социализма и снова примется с энтузиазмом внедрять их в жизнь. Наоборот, сама жизнь, независи­мо от каких бы то ни было схем, будет воспроизводить, вполне воз­можно, такие попытки. А значит, будет спрос и на сами схемы классо­вой борьбы. Думаю, что не мешает отдавать себе в этом ясный отчет.

В этой связи хочу сказать, сомкнувшись в чем-то с Э. Соловье­вым, что революционный марксизм, марксизм как революционный социализм, нельзя просто убрать из нашей духовной жизни, нельзя отбросить, его можно только исторически преодолеть, потому что он вошел не столько в нашу «высокую» культуру (хотя и это нельзя переоценивать), сколько в массовое идеологи­ческое сознание. И одними развенчиваниями, пусть даже очень темпераментными, отсечь эти схемы, стереотипы, идеологические блоки и клише невозможно.

В данном контексте особый интерес приобретают вопросы исследования истории утверждения революционного марксизма именно в России, который нашел здесь свою органику (не найдя ее на Западе). В первую очередь я как раз и имею в виду марксову теорию классовой борьбы, которая получила наиболее адекватную интерпретацию у Ленина. Ленин с этой точки зрения, с точки зрения наследования идей революционного социализма, был самым последовательным марксистом среди всех марксистов. Но самое интересное и важное заключается, повторяю, в том, что этот ре­волюционный социализм не был чужд той реальности, с которой Ленин имел дело. Поэтому он в наибольшей степени приблизился к пониманию этой реальности, доминирующих тенденций ее разви­тия. Так что и о Ленине нельзя так просто сказать, как нередко го­ворят, что он ошибся, совершив, скажем, Октябрьскую революцию.

Кстати, мы до сих пор чисто по-сталински понимаем слово «ошибка» как историческое действие, которое при наличии боль­шей проницательности и прозорливости могло бы не совершиться. Но такого рода ошибка в истории — это по большому счету все же нонсенс. Ленин опирался на очень мощные, очень глубокие тен­денции, хотя и не всегда адекватно их осознавал и очень часто идеализировал. Эти тенденции оказались мощнее, чем те, на кото­рые опирались и которые выражали в своих концепциях и полити­ческой практике, скажем, Плеханов или Милюков; и если уж го­ворить об ошибке большевиков, то эта «ошибка» в первую очередь реальности и лишь во вторую — мысли.

Следует ли из сказанного, что если эти тенденции револю­ционного социализма реализовались в России, а не на Западе, то все случившееся в нашей стране вообще не имеет отношения к марк­сизму, который делал свои выводы на основе анализа западной, а не российской действительности? Я думаю, что имеет. Дело в том, что, когда мы рассматриваем связь «марксизм — большевизм», мы, кажется, не всегда отдаем себе отчет в том, что у марксизма есть две взаимодополняющие и в то же время противоречащие ДРУГ другу стороны.

С одной стороны — это общая философско-историческая теория

(прежде всего теория формаций), с другой — выводы, сделанные на основе анализа специфически германской ситуации 40-х годов прошлого века, когда еще до буржуазной революции «третье сословие» впервые оказалось расколотым на противостоящие друг другу буржуазию и пролетариат. Мне кажется, что это и есть главный жизненный импульс, из которого вырос марксистский революционный (пролетарский) социализм. Во всяком случае, именно анализируя эту новую ситуацию, в которой «третье сосло­вие» «раньше времени» оказалось расколотым, Маркс в поисках революционного субъекта на место явно не годящейся для этой роли немецкой буржуазии начал примерять на нее немецкий пролетариат.

И у него получилось так, что буржуазная революция в Герма­нии должна быстро перерасти в пролетарскую. При этом общая философско-историческая концепция Маркса позволяла обосно­вать талой вывод теоретически, так как, согласно данной концеп­ции, капитализм в более развитых, чем Германия, западных стра­нах уже себя исторически исчерпывал, находился на пороге про­летарских революций, которые и должны создать благоприятный международный фон для быстрого перерастания немецкой бур­жуазной революции в пролетарскую.

Я думаю, что Бернштейн в свое время верно обратил внимание на несоответствие между философско-исторической концепцией Маркса (ее акцентом на необходимость созревания экономиче­ских предпосылок любой революции) и его анализом немецкой ситуации 40-х годов, но он, Бернштейн, не уловил своеобразия самой этой ситуации, видоизменявшей известный до того ход общественного развития, не уловил, что логика марксизма обуслов­ливалась оригинальной комбинацией социально-классовых сил в Германии.

Правда, в самой Германии эта логика (пролетарская револю­ция вместо буржуазной) не реализовалась, Германия в муках осуществила другой вариант развития. Эта логика оказалась наи­более адекватной для России начала XX века.

Есть пласт марксистских идей, которые непосредственно вошли в большевистскую концепцию (революционный социализм, роль классовой борьбы, бестоварный социалистический проект). Но есть и идеи, которые не только трансформированы, модифицированы, но и «обогащены», особенно в сталинской версии марксизма. Скажем, в классическом марксизме вы не найдете мысли о том, что с помощью искусственно вызываемой и подстегиваемой клас­совой борьбы и столь же искусственно созданного образа классо­вого врага можно создать дополнительные стимулы трудовой ак­тивности ради достижения целей индустриализации. В классиче­ском марксизме ничего такого нет, а в сталинизме это — едва ли не главное.

Можно обсуждать, вытекает ли такая логика из марксизма, содержит ли он предпосылки для такого рода «обогащения». Но мне кажется, что гораздо важнее все же проблема функциони-

рования марксизма в конкретной исторической, социокультурной среде. Не будем забывать в конце концов, что до России марксизм нигде не превратился ни в большевизм, ни в сталинизм, что на Западе эволюция марксизма была совсем другой, из него выросла там европейская социал-демократия. Если мы хотим не просто отсечь (это невозможно), а действительно преодолеть наследие революционного насильственного социализма, то нам нужно прежде всего понять, как и почему он вошел именно в нашу жизнь и в наше сознание, причем именно в тех формах, в каких вошел.