Основные установки, входящие в состав рационализирован­ного пролетарского мессианства

1. Полная безотрадность пролетарского бытия и сознания, ко­торая в «Эконо.мическо-философских рукописях» описывалась

так, как если бы она уже стала фактом, теперь приобретает статус неумолимой объективной тенденции, исторически близкой грозя­щей опасности. Рабочий рискует вконец обесчеловечитьея, если немедля не подымется на революционную борьбу. Любые согла­шения и компромиссы, любые надежды на реформистское улуч­шение существующего общественного порядка пагубны в перспек­тиве спасения («чем Хуже, тем лучше» — такова молчаливо пред­полагаемая «Манифестом Коммунистической партии» формула активистского катастрофизма).

2. То, что в «Рукописях» еще фигурировало в качестве диаг­
ностической характеристики наемного рабочего («машиноподо-
бие», «животное одичание», «абстрактное упрощение потребнос­
тей» и т. д.), получает значение обвинительного вердикта, предъ­
являемого капиталу и капиталисту. Вера в пролетариат, оставаясь
сама по себе умозрительной, чувственно-практически заявляет о
себе как ненависть к его угнетателям, ко всему миру частной соб­
ственности, товарно-денежных отношений и буржуазного богатст­
ва (главное — учредить общественную собственность на средства
производства, а остальное приложится).

3. Отчаянная вера «Экономическо-философских рукописей»
не боялась крайних сомнений. Они достаточно ярко обозначены
Марксом в манускрипте, получившем впоследствии название
«Частная собственность и коммунизм».

Поскольку пролетариат — это класс экспроприированных сред­них и мелких собственников, постольку он подвержен зависти к частной собственности, а потому тяготеет к казарменно-уравни-тельным программам ее обобществления, к принудительному и однотипному «орабочению» всего населения и (договорим до конца) — к административно-тоталитарному регулированию хо­зяйственной жизни. Такова опасная перспективная иллюзия про­летарского сознания, характерная прежде всего для ранних ста­дий развития рабочего класса.

Показательно, что в работах 1845—1847 годов эта тема собст­венных, органичных для пролетариата заблуждений (примитивно-варварских утопических проектов будущего) стушевывается и ис­чезает. Она как бы вытесняется из марксистской критической теории куда-то в подсознательное. В поле осмысленности остаются буржуазные, мелкобуржуазные и феодальные социалистические утопии. В «Немецкой идеологии» пролетариат рисуется как обще­ственная группа, которая обладает истинным бытием, а потому не производит никаких форм ложного сознания, никаких классово ограниченных иллюзий (напомню, что само понятие «идеология» используется в этой работе Маркса и Энгельса для обозначения именно ложного сознания — ограниченного по содержанию, но претендующего на универсальную значимость). Пролетариат может подвергаться дезориентирующему воздействию извне (со стороны либерально-буржуазных или мелкобуржуазных доктри­неров), но сам но себе является классом принципиально «неидео-логичным».

На мой взгляд, это было самое опасное звено в доктрине рацио­нализированного пролетарского мессианства. Марксово учение об идеологии создавало предпосылки для своего рода идолопо­клонства по отношению к пролетарской массе, для щадящих и по-слабительных оценок пролетарских доктринеров. Достаточно, ска­жем, сравнить придирчивый, ничего не пропускающий крити­ческий анализ сочинений немецких мелкобуржуазных радикалов в «Святом семействе» и панегирические реплики Маркса по ад­ресу Вейтлинга, который в своей «Гарантии гармонии и свободы» предложил программу скорейшей ликвидации рынка и денег, общинно-цеховой организации национального хозяйства и труд-армейской дисциплины.

Неправильно было бы утверждать, что Маркс и Энгельс пота­кали плебейскому эгалитаризму, зависти и мстительности. Речь скорее должна идти о том, что эти настроения оказывались как бы в «слепом пятне» марксистского идеологического анализа и молча­ливо им легитимировались. Для условий Западной Европы второй трети XIX века это была не такая уж страшная беда, поскольку сами раннепролетарские иллюзии находились здесь в стадии ес­тественного отмирания.

Совсем иное дело Россия конца XIX — первой трети XX века. К марксистской теории она обращается в пору становления нацио­нального капитализма, когда на социальную арену выбрасывается огромная масса предпролетарского охлоса (сельской бедноты, де­классированной мелкой буржуазии, пауперов и люмпенов). Имен­но в этой стране и должен был трагически сказаться основной пробел марксизма — его оккультно-благодушное отношение к на­личному сознанию рабочего класса, а это значит, и к возможным уродливым деформациям его собственного движения и его поли­тической партии.

Разумеется, после революции 1848 года (а особенно — в 70— 80-х годах) концепция Маркса — это уже далеко не только рацио­нализированный пролетарский мессианизм. Она включает в себя системно-диалектическое представление о классовых отношениях, умудрена полемикой с бунтарски-левацкими коммунистическими доктринами (не в последнюю очередь с российскими). Маркс по­степенно избавляется от первоначальной европоцентристской ограниченности своего исследовательского кругозора. Он внима­тельнее вглядывается в хозяйственное развитие североамерикан­ского континента, где капитализм (в отличие даже от «классиче­ской» Англии) имел по логике причитающуюся ему историю, то есть формировался на массовой базе независимого высокотовар­ного производства, без насильственной и эксплозивной пролетари­зации больших масс населения. Он лучше видит теперь своеобра­зие хозяйственных процессов, происходящих в России, Восточной Азии и Латинской Америке, посылает эпистолярные предупреж­дения против попыток «прямого наложения» его понятий на спе­цифические социально-экономические отношения слаборазвитых стран. И в общем-то, мне кажется, достаточно ясно понимает,

что его ранние работы дают немало поводов для того, чтобы ре­волюционная интеллигенция этих стран восприняла их как экст­ремистский вариант романтической критики капитализма и самой западноевропейской цивилизации.

Вместе с тем основные установки, отстаивавшиеся в 1845 — 1847 годах, Марксом не дезавуированы и не преодолены. Порой (скажем, в ХХП1 — XXIV главах первого тома «Капитала») они властно подчиняют себе новый по типу теоретический анализ. Но самое существенное заключается в том, что идеология про­летарского мессианизма возрождается и форсируется самим рус­ским революционным движением. Не «Гражданской войной во Франции» и не третьим томом «Капитала» вдохновляются первые наши марксисты. Маркс для них — это прежде всего автор «Ма­нифеста Коммунистической партии», «Нищеты философии» и двадцать четвертой главы первого тома «Капитала». Катастро­фам в истолковании исторической эпохи, эсхатологические ожи­дания полного обновления социальной жизни, которое должно повлечь за собой обобществление собственности, культ политиче­ской левизны,— все это вновь оживает в русском революционном марксизме '. И до пределов возможного доводится здесь преклоне­ние перед пролетариатом — перед его обездоленностью, инстинк­тивной классовой мудростью и готовностью к той революционной отваге, которая «бросает в лицо противнику дерзкий вызов: я — ничто, но я должен быть всем»². Вся социально-политическая концепция Маркса стягивается к идее диктатуры пролетариата, и идея эта становится оселком русского марксистского правоверия. Вопрос «умер ли марксизм?» может иметь десятки смыслов. Я выделяю один из них — умерла ли на сегодняшний день идео-

¹ Замечали ли вы, что в языке российской революционной социал-демократии, а затем в языке большевизма и всей нашей последующей партийной печати выражение «левый» непременно употребляется в кавычках, а выражение «пра­вый» — без кавычек. Соответственно писать надо: правый и «левый» уклон, пра­вый и «левый» оппортунизм. При этом едва ли кто-то задумывается над реальными истоками этой странной стилистической нормы.

Выражение «левый» применительно к оппортунизму непременно берется в кавычки, потому что левизна «левого» оппортунизма считается мнимой. Пред­полагается, что в действительности истинный марксизм всегда левее (то бишь рево­люционнее) «левого» оппортунизма. Вместе с тем эпитет «левый» по отношению к самому истинному марксизму не применяется (никто и никогда не говорил: «ВКП(б) —самая левая партия нашей современности»). Истинный марксизм на деле левее любых псевдолевых («левых») течений и группировок, но он не левый, поскольку вообще никуда не уклоняется.

Закавыченное выражение «левый» — выразительный лингвистический курьез, достойный внимания психоаналитиков. Оно сродни неисправимо комичному председательскому призыву: «Разрешите открыть наше закрытое партийное соб­рание». Оно обнаруживает, что левизна — это бессознательный императив рос­сийского революционного марксизма, который одновременно — на уровне легаль­ного политического сознания — противится существованию любых уклонов, оппо­зиций и фракций. Над закавыченностыо выражения «левый» позволил себе однаж­ды порассуждать И. В. Сталин. Если не ошибаюсь, это был его дебют по теме «марксизм и вопросы языкознания».

^ Маркс К. Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 426.

И Заказ 3926

логия пролетарского мессианизма, которая в первой трети XX сто­летия обеспечила легитимацию наиболее примитивных, наиболее агрессивных и варварских проектов преобразования российского общества? Думаю, что на этот вопрос можно ответить утверди­тельно. Пролетарский мессианизм не организует больше массовое переживание и понимание современной эпохи.

Мне давно не доводилось встречать людей, которые верили бы в общий кризис капитализма, в действие неумолимого закона «аб­солютного обнищания», в близкую антропологическую катастро­фу, к которой ведет стихийное развитие рыночно-капиталистиче-ских отношений. Едва ли кто-нибудь возьмется сегодня рассуж­дать о спасительной мировой пролетарской революции или о рево­люционизирующем воздействии крепнущей и развивающейся ми­ровой системы социализма. Трудно внушить себе, будто рабочие, занятые в современном индустриальном и постиндустриальном производстве (будь то в США или в Советском Союзе, в Японии или Китае), являются носителями «универсальных страданий» и образуют такую общественную группу, которая «представляет собой полную утрату человека и, следовательно, может возро­дить себя лишь путем полного возрождения человека»¹.

Вместе с тем отдельные установки, входящие в структуру про­летарского мессианизма, продолжают жить и актуализируются в кризисных ситуациях. Это относится прежде всего к идее про­летарской привилегии на истину, к представлению о неискажен-ности (выражаясь языком молодого Маркса, «неидеологичности») сознания трудящегося человека.

Всем известно, насколько широко распространена в нашем обществе убежденность в том, что участие в материальном произ­водстве дает непосредственное и безобманное «знание жизни», позволяющее понимать экономику лучше экономистов, а кино — лучше кинематографистов. Этому умонастроению десятилетиями льстила советская пропаганда, достаточно успешно привлекая цитаты из классиков. В годы перестройки оно обнаруживает себя в самых разнообразных и причудливых формах.

Так, считается желательным, чтобы рабочие в советском парла­менте непременно были представлены рабочими делегатами: это способствовало бы не только наилучшему выражению их насущ­ных интересов, но и безошибочному пониманию всей совокупности общественных проблем. Считается желательным, чтобы прошлое в нашей стране изображалось таким, каким его переживали про­стые труженики и каким оно сохранилось в их памяти. Считается почти самоочевидным, будто рабочая масса могла участвовать в бесчинствах и преступлениях минувших десятилетий только по­тому, что была соблазнена и обманута, сама же смотрела на вещи, может быть, и простодушно, но правильно. Рабочий класс от рож­дения жил в истине и пребудет в ней до конца веков, какими бы кривыми путями ни шла история и куда бы ни толкали се лжетео-

Маркс. К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 428.

ретики, преступные партийные лидеры и аппаратные верхи...

Воззрения подобного рода — одновременно и горделивые, и жалкие — наиболее распространены в малоквалифицированных, низкооплачиваемых и социально обойденных слоях рабочего класса. Однако в условиях общего ухудшения материального положения народа, хозяйственных неурядиц и политико-идеологи­ческой неопределенности (а это сегодняшние наши условия) они могут получить самое широкое признание и, что всего опаснее, ак­тивно насаждаться и использоваться консервативно-популистски­ми организациями.

Какие обязанности это налагает на интеллигенцию, сочувст­вующую перестройке, на людей, более или менее профессионально занимающихся проблематикой общественного сознания?

На мой взгляд, здесь возникают две задачи, решение которых (сразу подчеркну это) предполагает независимое и творческое использование марксистского теоретического наследия.

1. Растущее плебейско-пролетарское чванство должно блоки­роваться широким фронтом исследований и публикаций, посвя­щенных критической истории рабочего класса. При написании этой истории необходимо применять те методы классово со­циального анализа и ту презумпцию теоретической безжалост­ности, которые Маркс отработал в критике непролетарских политических движений (образцовым в этом отношении я считаю его анализ буржуазии и мелкой буржуазии в «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта»). Центральной проблемой критической истории российского рабочего класса должен стать вопрос о ро­ли рапнепролетарских иллюзий в утверждении военно-коммуни­стических и административно-тоталитарных концепций социа­лизма.

2. Пролетарский мессианизм не изживет себя до конца, пока не будет теоретически доказано, что справедливое завершение ис­тории вовсе не обязательно должно быть царством труда и что фабрично-заводской рабочий класс — это эпизодический и, в сущ­ности, уже отживающий персонаж в истории материального про­изводства.

Для борьбы с плебейски-пролетарским чванством необходима критическая футурология. И, как это ни странно на первый взгляд, одним из условий ее утверждения в современной культуре может быть новаторское осмысление марксовых представлений о ком­мунизме.

Напомню, что уже в первых набросках программы человече­ской эмансипации (в той самой статье «К критике гегелевской философии права. Введение», к которой восходит сам марксист­ский пролетарский мессианизм) фигурирует понятие «устране­ние пролетариата». Его мощный смысловой потенциал раскрыва­ется в «Очерках критики политической экономики» 1858 — 1859 годов и в знаменитом (всегда шокировавшем самих марксис­тов) рассуждении о коммунизме как обществе, которое находится «по ту сторону материального производства» и «по ту сторону труда».

Разумеется, и эта идея «потусторонности» по отношению ко всей прошедшей, экономически детерминированной истории, и такие понятия, как «производительная сила науки» или «свобод­ное время, выступающее в качестве истинной меры обществен­ного богатства», представляют собой не более чем концептуаль­ные эскизы. Не следует цепляться за более конкретные рас­шифровки, которые пытался дать им сам Маркс, поскольку они обременены узкими культурно-технологическими ассоциациями, соразмерными условиям и возможностям XIX столетия. Надо как раз отнестись к концептуальным эскизам Маркса как к масштаб­ным символическим шифрам, в толкование которых могут вовле­каться все догадки, подсказываемые современным («постинду­стриальным», «технотронным» и т. д.) производством.

Важно понять, что марксово представление о коммунизме — это не научно-технический прогноз, а скорее социальное (нерели­гиозное) пророчество. Поскольку это пророчество, с ним следует обращаться экзегетически, то есть выстраивать его многообразные предельно.мыслимые толкования, подчиненные только общегу­манистическим ценностям и футурологическому критерию «это по крайней мере невозможно». Поскольку же это пророчество нерелигиозное, его содержание не должно входить в состав акту­ально действенной веры, не должно пониматься как провозвестие, которое вот уже скоро, «вот уже завтра» исполнится и воплотится.

Коммунизм — не программная задача (будь то по «минимуму» или по «максимуму»). Это скорее «сверхзадача», то есть идеаль­ный ориентир, достижение которого вовсе не гарантировано само­теком истории. Он может включать в себя поэтому и такие цели, осуществление которых почти невероятно, но от которых мы тем не менее не можем отказаться по нравственному устройству нашего существа. К числу таких целей принадлежит и существование «по ту сторону материального производства», когда техника до­ставляет человеку все элементарно необходимое для жизни, и никто уже не обладает обременительной привилегией «добытчика всех благ» и не может чваниться даже «потом лица своего».

Вы спросите: а для чего, собственно, нужны исторически не гарантированные цели, к которым посильно лишь бесконечно при­ближаться? Да вот для того хотя бы, чтобы ни одна общественная группа, ни одна особая категория людей, входящая в структуру сов­ременного социума, не могла мыслить себя как извечная константа общественной жизни или, говоря попросту, как «пуп земли».

То, что человек представляет собой существо, которое не может не задаваться негарантированными (лишь в пределе, лишь в бес­конечности достижимыми) целями, было впервые осознано клас­сической философией. Яснее всего это выразил Иммануил Кант, мыслитель, обладавший наивысшей за всю историю мысли культу­рой полагания идеала. И именно Кант понял и выразил то обстоя­тельство, что способность (а также обреченность) человека пола­гать практически неосуществимые цели есть следствие его небо­жественности.

Сегодня нам, как никогда, нужна кантовская культура ориен­тирующего отдаления желаемого. Если мы ею не овладеем, мы вообще рискуем потерять социальный идеал. Слишком долго марксисты злоупотребляли его «программными приближения­ми», слишком долго обращались с ним в соответствии со сло­вами нынешнего молодежного шлягера:

Запряги мечту в повозку дней, Да тяни поводья посильней!

Но чтобы овладеть культурой полагания идеала, надо покон­чить с концепцией человеческого богоподобия, с идеей титанизма, которая, как мы видели, изначально определяла Марксово пере­живание истории. Мечту Маркса можно спасти, лишь реально отбросив его с юности взлелеянный миф.

Человек не бог. Эта мысль, детально проработанная в высоко­развитых религиях (в христианстве прежде всего), должна быть хорошо понята и верующими, и неверующими. Даже если бога нет, человек — не бог. Поэтому и от распятого человека нельзя ожидать чуда спасения, чуда преображения социальной вселенной. Крайнее угнетение, обездоленность делают людей достойными крайнего сострадания. Но надеяться можно только на человека, еще не придушенного насилием и произволом, на человека, кото­рый не разучился ценить нормальные, правовые, политические и социальные условия существования и развития.