Воинствующее невежество или чудо нового человека

Такой абсолютный контакт с массами требовал незамедлитель­ных мер в отношении «прослойки». Речь, разумеется, шла не о лик­видации самого понятия «интеллигенция», что противоречило бы теории, да и вообще социальному камуфляжу эксперимента, а о ра­дикальной его реконструкции. В случае с оппозиционерами воп­рос ограничивался чисто политическими амбициями, здесь же он вырастал до несравненно более важного уровня: духовного лидер­ства. Кесарю следовало воздавать не только кесарево, но и... божье. Интеллигенция, самим первородством своим сращенная с народом как сила «Я» с организмом, уже как бы инстинктивно •-..;' выступала в качестве предохранительного и защитного слоя, некое­го святого-заступника в срезе мира сего, более того, потенциальной или актуальной силы сознательности самого организма. Борьба за _t власть, выражающаяся там в напряженной и все-таки тривиальной, ситуации «драки за кресло» (как проговорился однажды в частном..' разговоре сам Сталин), оборачивалась здесь почти мифологической борьбой за «Я».

Очевидно, что только физические способы воздействия могли: бы и не принести желанного результата. Каким-то оруэ.лловским! чутьем Сталин понял, что отдельные удачи здесь не идут в счет-s что усилиями одних костоломов дело не сдвинулось бы дальше ко-' стей. Он мог бы помнить по гимназическим книжкам (или знать по» «своим» каналам) о древнем сиракузском тиране Фаларисе, вла-' дельце большого медного быка, в которого загоняли философов-? стоиков и брюхо которого затем разогревали до тех пор, пока бык не начинал реветь. Так вот, он знал, что этот странный народец, име­нуемый интеллигенцией, мог чувствовать себя счастливым даже в брюхе быка Фалариса. Физика не давала гарантий: физически можно было довести интеллигента до чего угодно, но неприкосно^ венной оставалась зона духа — непостижимо счастливого и в самом пекле мук. В примерах не было недостатка. Чего стоил один ребуч строптивого Осипа Мандельштама, на котором задетый стихами;; мастера кремлевский горец делал очередную из своих физико-мета-

тафизических проб! Уже вконец затравленный, уже однажды вы­бросившийся из окна, уже, казалось бы, готовый во спасение жизни на все — благим матом и навылет и столь же неисцелимо мастер еки славить Отца народов и Великого мастера смелых революцион­ных решений и крутых поворотов, но... но все-таки тревожно, юве­лирно, гомеопатически «не наш».

Решение вызревало по всем правилам вскрытия сейфов. Этого неприкаянного героя следовало прежде всего оторвать от почвы-кормилицы — мифологическая парабола, достоверно включенная в образовательный ценз «вождя». Одна из нужных клавиш: смут­ная мужицкая неприязнь к «образованным» (соседняя клави­ша — инстинктивное почитание знания вообще — не шла в счет). Еще одна нужная клавиша: теоретический культ масс. Что исто­рию вершат массы, а не какие-то там личности, это отлично впи­сывалось в сталинскую диалектику слова и дела. Внушать массам комплекс превосходства и возвышать их «философски» даже над Самим Собою значило сделать их измерительным лотом любого рода ценностей. На этом фоне вполне естественным оказывался статус интеллигента как паразита, очутившегося в Локомотиве Истории и рассчитывающего на бесплатный проезд. Срабатывал, проще говоря, популярных! имидж кровопийцы, присосавшегося к плакатной рабоче-крестьянской шее. В условиях, где физиче­ский труд значил все — вплоть до очеловечения обезьяны,— отсутствие такового механически оборачивалось наитягчайшим грехом. Выход мог быть единственным: уподобление авангарду трудящихся, осознание себя «пролетарием умственного труда».

Опытный диалектический интриган действовал с акупунктур-пой точностью, бесконечно усложняя и без того сложную изначаль­но психологию отноления интеллигенции к народу, ее чуть ли не врожденный комплекс метафизической вины перед народом, ее истонченно-глубинный порыв самоумаления. Ибо никакие универ­ситеты и никакое европейское признание не давали преимуществ там, где начинался народ: хранитель последней правды и (как-ни­как!) «богоносец». В чудовищной на слух sancta simplicitas Л. Н. Толстого, что «крестьянский мальчик Федька» пишет лучше не только Гёте, но и автора «Войны и мира», бессмертно запечат­лелась эта самая просветленная нелепость русского интеллигент­ского самосознания: источник как великой благодати, так и вели­кой погибели. «Крестьянскому мальчику» —- на этот раз краплё­ному (иод Павлика ли Морозова или под миллионы безымянных, сожранных голодом и льдами) — еще не раз сподобилось усилиями профессионального тасовщика обыграть эту великую и житейски неискушенную душу.

Теперь, поскольку и уму предстояло «трудиться», дабы не про-елыть паразитом кормящего его тела, можно было позаботиться ⁰ вопросах его «трудоустройства». В условиях всеобщей паспорти­зации и математически безупречного формализма прописки, на фо­не абсолютной коллективизации всего-что-ни-есть — от домашнего очага и жизненных интимностей до политически зрелых чувств —

12!

воистину странной и подозрительной выглядела бы любая инерция (по старинке) индивидуального самоопределения. Жизнь должна была (ох, эта вечная должница жизнь!) мощным катком пройтись по пережитку умственного бездорожья и разгильдяйства. Идея творческих союзов, имевшая такое же отношение к творчеству, как, скажем, загс к любви, в каком-то смысле оказывалась спаси­тельной: да оставит надежду всяк сюда не входящий! Прежде все­го: поэт, музыкант, художник, котировавшийся от века «божьей милостью», котировался отныне членским удостоверением (удо­стоверяющим, стало быть, саму «милость божью»); в противном случае интерес к его творчеству мог бы ограничиться исключитель­ной компетенцией милиции. Остроумие замысла, впрочем, сказыва­лось в другом: там, где коллектив, там и руководство коллектива, а где руководство коллектива, там и прямая линия нажима со сто­роны более высокого руководства. В итоге: голосуем — «за» и «против», но остроумнее всего то, что «против»— во всех смыс­лах — оборачивалось уже «против» воли коллектива (в ближайшей перспективе — народа), который единогласно «за». Дальнейшая мета­морфоза свершалась по строгим канонам мифомышления: частное «против» моментально персонифицировалось в единоличного «про­тивника», так что можно было, скажем, быть «против» завышен­ной, деликатно говоря, оценки горьковской «Девушки и смерти» или «против» расстрела промпартии и тотчас же стать «противни­ком» мировой революции. А карающий дамоклов меч революции не знал промахов.

Макс Шелер, немецкий философ XX века и создатель философ­ской антропологии, определил как-то человека одним трудно пере­водимым немецким словом der Neinsagenkonner — по смыслу что-то вроде мастера отказа, прирожденного отказника, умельца на все отказы. Таков, по мысли Шелера, «этот вечный протестант в отно­шении всякой голой действительности». Сталинская антропология конструировала диаметрально противоположный тип человека: генетически безотказного. И первой ошеломительной моделью этой антропологии должен был послужить коренным образом рекон­струированный интеллигент.

Террор, разумеется, органически дополнял специфику метафи­зического воздействия. К концу 20-х годов и уже в нарастающей волне последовательных fortissimo' интеллигентский быт включает процедуру обязательных ссылок. Смехотворность обвинений, вы­зывающая, подчас задним числом, то есть уже при взгляде из сегод­няшнего дня, странное возмущение (словно все встало бы на свои места, будь обвинения несмехотворными), должна была, по-види­мому, подчеркивать не столько само собой разумеющееся скудо­умие новоиспеченной судейской касты, сколько естественность происходящего. Брали, как говорилось, «ни за что», но это был ни­гилистический подход к вопросу: на деле уже фигурировало совер-

¹ Fortissimo (ит.) — музыкальный термин, означающий очень громкое зву­чание.

шенно новое «за что», усмотреть которое мешали предрассудки ста­рого склада жизни. В данном случае ответ звучал как нельзя од­нозначно: за то, что интеллигент. Нужно было сделать это при­вычкой, рефлексом на уровне слюновыделения, что ты можешь быть взят где попало и когда попало (и, следовательно, проблемой ничтожнейшей значимости выглядело уже «что попало»): говоря дидактически и в стиле будущих антиутопий, все люди равны перед законом, но интеллигенты — более равны.

Процедура поначалу носила характер чисто профилактической дезинфекции: ссылались на сравнительно небольшой срок, с воз­вращением и повторными этапами. Расчет был, между прочим, уже и эмпирикой (о субъективных патологических мотивах экзекутора как-то не хочется говорить): поверка шла на немощную плоть с ви­дами на... первичность «материи». Высочайшая резолюция как бы гласила: доконать, но пока не кончать. Уникальность ситуации в значительной мере определялась невыносимостью обоих концов: воля переставала здесь быть антитезисом неволи, становясь в не­котором роде далеко не условным ее синонимом. Ибо, возвращаясь, возвращались уже не на волю, а в хитроумно сколоченную за­падню: в необходимость уместиться (быть уместным) и, значит, как бы сложить с себя собственное «Я», подменив его ячейкой: присутствовать, выступать, голосовать, подписывать, наконец — и уже во всех смыслах — писать. Традиционный альянс кнута и пряника приобретал вдруг постыдно откровенную буквальность: послушнику сулилась серия благ от роскошных жилищ и райских домов отдыха до подкармливания по категориям. Это был беспри­мерный акт какого-то пневматологического кощунства, некое мета­физическое растление самой идеи в лице не только живых еще ее носителей, но и всех уже умерших, П. В. Флоренского и Г. Г. Шпе-та не в большей степени, чем Ф. М. Достоевского и Вл. Соловьева.

Неперевоспитуемые — вечная им память! — уничтожались. Ги­гантские бреши наспех заполнялись новобранцами, по принципу «незаменимых нет». Страна экстерном сдавала экзамен на интелли­генцию нового типа: не отставать же от славных сталелитейщи­ков. Быть как все, а главное, знать свое место — место «тринад­цатого за столом», но все же как-то втиснувшегося («попутчика», на жаргоне эпохи). Иных уже не было, остальные были далече... Надрывная тишина ухода и вовсе заглушалась шумом и весе­лостью прихода вполне в духе эпохи: утесовская эстрада — такой своеобразный реквием назначил «вождь» по миллионам убиенных и стертых в порошок. Новые — талантливые или бездарные, все равно,— приходили как раз шумно и весело, гурьбой, точно на бан­кет и как ни в чем не бывало, хотя веселого и в их судьбе было мало. Профилактика террора не щадила никого, в том числе и их.

Сталин идентифицировал себя со стихией, с языческим роком, со всеми разновидностями нехристианских смертей, с эпикурей­ски понятым естественным порядком: террор пожирал людей, как землетрясение, моровая язва, шальная пуля, случайно упавший на голову кирпич. Жаловаться на него должно было казаться столь же

5*

нелепым, как жаловаться на смерч или на случайно упавший кир­пич. Сталин и выглядел самой случайностью как формой проявле­ния необходимости (разумеется, осознанной): некая мировая воля с неизменной трубкой в руке, воплощенный агностицизм поступ­ков и мотивов, почему-то казнивший покорного И. К. Луппола и пощадивший несломленного Бориса Пастернака. Одно во всяком случае бесспорно: он семь раз отрезывал, прежде чем отрезать в восьмой раз. Словно бы речь шла о некоем в гегелевских масшта­бах раздавшемся вызове чуждой и несовместимой с ним духовно­сти: ах, вы способны чувствовать себя счастливым даже в брюхе бы­ка Фалариса! Ну, так чувствуйте же! (В этом, как мне кажется, та­ится кощунственно-подстрекательский смысл плакатов, развешан­ных над истерзанной страной: «Жить стало лучше, жить стало веселее!» Веселились в обязательном директивном порядке: лихой киношедевр «Веселые ребята», которому умиленно радуются и по сей день, останется, быть может, одним из самых жутких символов эпохи — реквиемом-канканом, не только отплясываемым над крестными муками народной души, но и диктующим стиль жизни и — страшно сказать — мысли.)

Характерно: процедура посвящения в сталинизм включала непременные начальные условия: дифирамбы «вождю» на фоне ис­ступленно-всенародного «шахсей-вахсея», затем актив разоблачи­теля (ибо невыявивший врага враг есть) и уже новый эпико-фоль-клорный жанр доноса, в котором — единственный, пожалуй, раз в мировой истории — спонтанно творили миллионы анонимных и именитых рапсодов эпохи. Неподражаемый фокус ситуации, впрочем, заключался в абсолютном отсутствии каких-либо гаран­тий, так что и сам бессменный Всесоюзный староста — президент М. В. Калинин, с видом уютного святочного деда скрепляющий смертные приговоры (словно бы речь шла о рождественских гос­тинцах), имел ничуть не большие шансы на «пронесло», чем ка­кой-нибудь провинившийся лауреат.

Реконструированный сталинский интеллигент, похожий на ори­гинал ровно столько, сколько Калининский проспект на старый Арбат, с самого момента своего появления усваивал этот фатализм, как, может быть, никто. Его, правда, время от времени баловали премиями и вознаграждениями, но параллельное напряжение от­ныне становилось нормой его быт.а вообще. Диалектика общего и единичного настигала здесь особенно коварным образом: еди­ничное могло всячески поощряться и цениться; общее подверга­лось регулярной и последовательной дискредитации. Иными сло­вами, конкретным «представителям» могло и повезти (или не по­везти); чему предусмотрительно не везло, не могло повезти, так это типу интеллигента вообще. С какого то момента он олицетворяет некую идеальную мишень для юмора и сатиры любого рода: от жалких растяп с козлиными бородками в неисчислимых киносце­нариях до частушек и похабных анекдотов. Удивительный образ профессора с мировым именем, выглядящего сущим комплексом неполноценности на фоне чубатых трактористов и белозубых доя-

рок! Как знать, не здесь ли следовало бы искать социальную подо­плеку инфаркта, этой — нежданно-негаданно — типично интелли­гентской болезни века? Во всяком случае, тип априори был задан; налицо были и правила типизации. Оставалась его конкретная, кон-нейерно-единичная персонификация...