Традиция враждебного отношения к Месту

Когда, в очередной раз посетив город Набережные Челны, уже переставшие именоваться «город Бреж­нев», автор этих строк попытался выяснить нужный ему адрес,.; то в ответ услышал: «Сорок седьмой комплекс», а далее соответ-? ствующие номера дома, подъезда, квартиры... Названий улиц, не было. Пожалуй, это даже честнее, чем, скажем, в городе г Тольятти, где есть и улица Коммунистическая, и улица Победы, и еще всякие улицы, но только отличить их друг от друга нет никакой возможности. Дело не в счислении как таковом: сколько-то там Парковых улиц в Москве соединены в воображении уж тем, что они «парковые», пристегнутые к Измайловскому парку.

Издавна полагалось бранить Манхеттен, но Третью авеню там не спутаешь ни с Пятой, ни с Одиннадцатой; в районе Двадцать девятой стрит обосновались корейцы, Сорок вторая все еще сопряжена с театральным мифом Нью-Йорка; с Пятьдесят седьмой начинается Сентрал Парк, у Сто шестнадцатой — просторные владения Колумбийского университета... все насыщено ориентирами.

Genios Loci — гений места, дух Места. Фундаментальная категория культуры, в течение многих десятилетий из нашей культуры изгонявшаяся с не меньшей яростью, чем категории «гуманизм» или «милосердие». Почему?

Стоит обратить внимание на негативный, хуже того, пренебре­жительный оттенок, которым длительное время сопровождались.

слова «место», «местный», будь то в официальных документах или в обыденной речи. Впрочем, почему вдруг прошедшее время? I] Советском энциклопедическом словаре 1987 года издания мы псе так же можем прочесть: «В современном значении «местни­чество» — выдвижение на первый план узкоместных интересов, наносящее ущерб общему делу». Прямо заклинание: в противопо­ложность широкому, то есть хорошему и важному, местное заве­домо есть нечто узкое, в смысле худшее. Более того, какое-то полу­мифическое общее дело противопоставлено местному, обозначен­ному как «необщее», то есть не просто специфическому, а эгоисти­ческому, второ- или даже третьестепенному.

Припомним открыто пренебрежительный оттенок, словно уже содержащийся в самих словах «на местах» или «с мест». Опреде­ление же «местная промышленность» автоматически несет в себе не то чтобы третьеразрядность, но вообще вынесенность за разряды могучей нашей индустрии. Почему? Откуда это презрение, совер­шенно неведомое прочим народам и культурам, где слово «провин­ция» есть, да и то оснащенное разными оттенками отношения, но слово «местный» занимает в иерархии ценностей весьма высо­кую позицию?

Язык всегда правдив. Как и архитектура, он всегда говорит правду, даже тогда, когда целью является сознательная ложь.

Павел Николаевич Милюков, не всегда точный в исторических своих оценках, был совершенно прав, когда утверждал: «Наша история не выработала никаких прочных связей, никакой местной организации. Немедленно по присоединению к Москве присоеди­ненные области распадались на атомы, из которых правительство могло лепить какие угодно тела». Если это суждение справедливо для долгого процесса расширения Российского государства, то оно трижды верно для всего послереволюционного периода нашей истории. У процесса целенаправленной атомизации обжитого пространства была твердая идеологическая платформа: «Только общество, способное установить гармоническое сочетание своих производительных сил по единому общему плану, может позволить промышленности разместиться по всей стране так, как это наибо­лее удобно для ее развития и сохранения, а также и для развития прочих элементов производства».

Каким убедительным, каким привлекательным казался этот тезис, по сей день не вполне утративший сторонников, вопреки его очевидной практической несостоятельности. Свойственное марксизму почти мистическое поклонение крупной промышленно­сти, стремление подчинить все и вся тому, что «наиболее удобно Для ее развития и сохранения», могло остаться лишь теоретиче­ским заблуждением, как всякое игнорирование природы и куль­туры. Однако у российских революционеров сугубо теоретическое Умозаключение стало программой действия.

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 307.

Впрочем, еще задолго до попыток реализовать такую программу в чистом виде преобразования периода «военного коммунизма» и тем более гражданской войны сопровождались всеобщей практи­кой подавления всякого местного сопротивления декретам, один за другим рождавшимся в центре. Местное, будь то провинциаль­ное городское или тем более деревенское, твердо ассоциируется уже в 1918 году с враждебным. Прибавим к этому, наконец, эсхатологический элемент революционного сознания, когда Время воспринималось как на миг остановившееся, фиксирующее конец всей прежней эпохи со всеми ее местными оттенками и как начало совершенно новой эпохи всемирной революции. В совокупности этих оснований было уже довольно, чтобы местному был подписан смертный приговор.

Вряд ли, отдавая должное нэпу, стоит идеализировать этот не­простой период нашей истории. Во всяком случае, временно допус­тив многообразие экономической активности «на местах», отнюдь не отказавшийся от своей доктрины центр твердо отодвигает эти места на вторые и третьи позиции. Строго говоря, только А. В. Чаянов и другие аграрники, впоследствии поплатившиеся за это головой, видели в местной традиции ведения хозяйства непре­ходящую ценность. За исключением Н. Клюева, С. Есенина и еще нескольких «деревенских» поэтов, литературно-художественный авангард радостно включается в кампанию против «деревенского идиотизма». Архитекторы-конструктивисты, урбанисты и дезурба-нисты вместе, упорно не желая опознать в традиционном россий­ском городе реально сложившийся город-сад, город-огород, воспе­вают грядущее строительство нового «города-сада».

Напомним, в переломном 1925 году вернувшийся из эмиграции и потому более других способный к остраненному взгляду на окру­жающее Алексей Толстой публикует «Голубые города» — страш­ное повествование о безумце Буженинове, сжигающем городок в отместку за неприятие его мечтаний. В том же году развертыва­ется активная борьба с «национализмом» в культуре союзных республик. Тогда же Михаил Булгаков публикует «Собачье серд­це», провидя неизбежное вытеснение несвободных от некоторой все же наивности Швондеров племенем Шариковых, рассылаемых во все концы страны для приведения многообразия ее мест к «единому знаменателю». В том же году М. Горький, прочтя на далеком Капри роман С. А. Клычкова «Сахарный немец», отнюдь не ограничивается литературной полемикой и взывает в письме Н. И. Бухарину о необходимости жесткой политической критики «кулацкой» идеологии. Бухарин вполне справился с зада­чей в «Злых заметках» (трагически оборвалась жизнь Есенина, но и Клюев и Клычков были уничтожены в 30-е годы).

Вместо многообразия деревень и малых городов по всей стране предполагалось учредить одинаковые, как фаланстеры, «агро-города» с парками, зоосадами, планетариями и прочим. Еще в 1921 году, взывая к Западу о помощи голодающим, называя трагедию, нависшую над рабочим классом и интеллигенцией. Горь-

кий «забывает» о крестьянах, которых любил именовать «полу­дикими, глупыми, тяжелыми людьми русских сел и деревень». Еще в 1923 году пролеткультовский идеолог В. Ф. Плетнев определил «индивидуальность как винтик в системе грандиозной машины СССР». В 1929 году давно разработанные проекты начи­нают воплощаться в жизнь, и архитектор И. Николаев строит студенческий дом-коммуну на 2000 человек, где при развитой общественной части жилые комнаты уже превратились в «спаль­ные ячейки» размером 2,7X2,4 м.

Сталинское раскрестьянивание страны было хорошо подготов­ленным актом, «двадцатипятитысячники», воспетые в «Поднятой целине» М. Шолохова, могли казаться боевым авангардом, но в действительности были уже арьергардными силами особого назначения — для подчистки случайно уцелевшего.

Известное постановление ЦК ВКП(б) «О работе по перестройке быта» 1930 года положило конец дискуссиям (заметим, что слово «дискуссия» стало к тому времени скверным, ибо дискуссии «навязывались» оппозицией). В постановлении констатировалось: «...наряду с ростом движения за социалистический быт имеют место крайне необоснованные полуфантастические, а поэтому чрезвычайно вредные попытки отдельных товарищей (Сабсович, отчасти Ларин и др.— Авт.) «одним прыжком» перескочить через те преграды на пути к социалистическому переустройству быта, которые коренятся, с одной стороны, в экономической и культурной отсталости страны, а с другой — в необходимости в данный мо­мент сосредоточить максимум ресурсов на быстрейшей индустриа­лизации страны... К таким попыткам некоторых работников, скрывающих под «левой фразой» свою оппортунистическую сущность, относятся появившиеся за последнее время в печати проекты перепланирования существующих городов и перестройки новых, исключительно за счет государства, с немедленным и пол­ным обобществлением всех сторон быта трудящихся: питания, жилья, воспитания детей, с отделением их от родителей, с устране­нием бытовых связей членов семьи и административным запретом индивидуального приготовления пищи и др. Проведение этих вредных, утопических начинаний, не учитывающих материальных ресурсов страны и степени подготовленности населения, привело бы к громадной растрате средств и жестокой дискредитации самой идеи социалистического переустройства быта».

Очень любопытный текст. При первом его чтении может возник­нуть ощущение простого возврата к здравому смыслу, отказа от всякой крайности. При втором чтении на передний план высту­пает уже традиционный тон политических инвектив с форсирова­нием слова «вредный», генетически сопряженного со словом «вре­дительство». При третьем — вспоминается статья Сталина «Голо­вокружение от успехов» и характерный рисунок оруэлловского «двоемыслия»: само содержание идей «обобществления быта» ^ис подвергается сомнению, они лишь относятся в некое будущее. ^г°| да как в мире актуального дано понять, что серьезных капита-

ловложений в реконструкцию городов и жилищ ожидать не прихо­дится. Уже типическим рефреном звучит выражение «за счет госу­дарства» — государство выступает в качестве надчеловеческой си­лы, которая обладает собственными средствами, а эти средства надле­жит охранять от расхищения, заботясь о «правильном» их употребле­нии, причем эта правильность дискутированию уже не подлежит. Сталинская модель индустриализации в связке с коллективи­зацией села, свойственный ей суперцентрализм осуществления, неотрывный от централизованной машины террора, естественным образом сопряжены с презрением к каким бы то ни было местным отличиям одной точки пространства страны от другой. Местные отличия подлежали безоговорочному выравниванию. Полное под­чинение местных газет и журналов центральному контролю и по­степенное реформирование их по единому образцу с подчинением горкомам — в результате чрезвычайное многообразие прессы пер­вого революционного десятилетия быстро сводится на нет, и вре­мена, когда в какой-нибудь Твери издавалось четыре журнала, быстро становятся опасной легендой. Решительное пресечение местных педагогических экспериментов, равно как и уничтоже­ние «самовольных» коммун. Быстрое уничтожение частного и коо­перативного строительного подряда сопровождалось постепенной ликвидацией индивидуальной или групповой практики проекти­рования. Монополия на проектирование генеральных планов > реконструкции городов и сел, вообще на проектирование сколько-нибудь существенных построек целиком передается центру — Москве. Форсированное развитие радиофикации. Можно вспомнить_; в этой связи жестяную трубу в Платоновском «Котловане», изры-гающую нон-стоп единую для всей страны бодряческую программу. Разрастание централизованных структур общественных организа­ций, будь то ОСОАВИАХИМ, комсомол или пионерская организа­ция... По сути дела, интенсивность массированной атаки всех? человеческих чувств со стороны централизованных систем была-столь велика, что не оставляла места для каких бы то ни было-' самостоятельных движений в культуре, даже если бы те не снима­лись другими средствами и по другим причинам.

Полное уничтожение краеведения, мощного краеведческого движения, имевшего солидные исторические корни, довершало." операцию выравнивания, в результате которого вся страна должна! была предстать как единый «белый лист». Писать на этом листе* вернее в бесконечность размножать единый «текст», могли только! новые люди особой породы, совершенно свободные от какой-либ корневой системы, от местных привязанностей.

Гигантские перемещения масс людей во время первой мировой* и гражданской войн взрыхлили почву. Переселение рабочих семе? с окраин в буржуазные центры городов (кстати, рвавшее естест*; венные связи с местом работы) и сложение невиданного в историй; феномена «коммунальной» квартиры усилили перемешивание на*_?: селения страны. Постоянный переброс «кадров» с места на место»; за сотни и тысячи верст, обесценивая местные социальные связи¹

(начальствующий — всегда приезжий издалека, что в полноте отражено советской литературой), не позволял сложиться, усто­яться каким-либо новым связям. Вся эта лихорадочная перемеши­вающая социум активность была возвышена в глазах самих акти вистов все еще привлекательной идеологией мистифицированного пролетарского интернационализма, в сравнении с идеалами кото­рого частности воспринимались как досадная мелочь.

Не удивительно, что в столь хорошо подготовленных усло­виях на 30-е годы приходится по-своему уникальный процесс словно бы «открытия» ранее неизвестной страны. Экспедиции, автопробеги, авиаперелеты, литературные описания земель, как если бы те только что были обнаружены вместе с обитающими на них туземцами. В «Золотом теленке» немало веселого зубо­скальства на эту тему. Но дело было несколько печальнее, ведь все это происходило на фоне совершенного забвения предшество­вавшего кропотливого, свободного от сенсационности труда поколе­ний по выявлению каждой местной черточки: ручьев и речек, лесов и деревень, местных говоров и обычаев. Все это «открывалось» заново в новом обличье — как «ресурс» индустриализации, как пассивный предмет, на который должна была наложиться единая структура деятельности, план и программа которой возникали где-то «наверху».

Заметим, вовсе не случайно в новых описаниях почти отсутст­вуют собственно населенные места, даже память о них. Они как бы и не существуют — ни для литератора, ни для кинооператора, разве что сокрушение креста с очередной церкви с удовольствием зарегистрировано киноглазом. Кроткий и нежный К. Г. Паустов­ский описывает Мещерский край так, как если бы его леса и болота были девственной пустыней, как если бы повсюду не было следов крупной системы хуторского расселения, полностью к тому време­ни уничтоженной в ходе выселения «кулаков». Он описывает пус­тынный полуостров Мангышлак, как если бы оттуда не была полно­стью изгнана устойчивая жизнь скотоводов, никак не умевших взять в толк природу коллективизации. Отнюдь не простой Валентин Катаев в своем романе «Время, вперед!» вроде бы почти в полноте развертывает аргументацию против ошалелой строительной гонки Магнитогорска, но не без остроумия вкладывает ее в уста заезжего иностранца, которому в душе сочувствует Главный инженер — за­маскированный оппортунист. Той же двойной игрой занят Бруно Ясен-ский в романе «Человек меняет кожу» (Катаев благополучно уцелел, Ясенский погиб) — это лучшее произведение в литературе эпохи.