В чем мы боялись признаться

Еще четыре года назад попытки ввести в социологию, в учение о социализме такие понятия, как «социальная удовлетворенность», «социальное самочувствие», «сопереживания труда», не говоря уже о попытках напомнить о существовании внутренних, духов­ных пределов преобразования общественной жизни, предавались анафеме как уступка психологизму, подкоп под материалистичес­кие основы марксизма. Еще более тяжким* грехом было напоми­нание о биологической природе человека.

Впрочем, в этом отношении теряли разум не только философы, но и политики, практики, организаторы производства. Свои планы, начинания, кадровую политику они строили, исходя не из -реаль­ного человека с его страстями, а из личности, существующей в их воображении. Организация политической системы длительное время отвлекалась от широкого спектра человеческих страстей и чувств, связанных с властью, с борьбой за нее.

В сущности, все без исключения абсурды нашей экономики, политической организации общества, которые, наконец прозрев, увидели сегодня, проистекали от упорного нежелания воспринять человека таким, каков он есть, каким его создали и природа, и исто­рия. Не замечали внутренней противоречивости человека, сочета­ния в нем самых различных, иногда противоположных потреб­ностей. К примеру, потребности в самоутверждении, соревнова­тельности, лидерстве и одновременно в общении, подчинении авто­ритету сильного, группе.

Разве не абсурдом были попытки добиваться утверждения ком­мунистической морали, «высшего проявления духовности» путем разрушения общечеловеческой нравственности, выжигания в душе

человека милосердия, сострадания, чувства уважения к своим родителям, предкам, освобождая его от исторической памяти, от чувства вины, личной ответственности?

Разве не утратой чувства времени, реальности объясняются попытки Сталина возродить по сути дела феодальное прикрепление к земле в XX веке? Разве не абсурд пытаться свести все проблемы организации производства к воспитанию сознательности, к инъ­ецированию экстаза, энтузиазма, строить всю экономику на нрав­ственных порывах души? Разве не абсурдом является стремление стимулировать эффективность и мастерство при помощи уравни­тельной, скудной оплаты? Разве можно было рассчитывать на усер­дие крестьянина, которого каждый год чистили как липку, лишали самостоятельности?

Всегда, во все времена и у всех народов уравниловка поощряла лень, убивала мастерство, желание трудиться. Но мы отстаивали ее как завоевание социализма, одергивая всех тех, кто не шел в ногу со всеми, кто стремился к личному успеху.

Думается, что в нашем отношении к человеку есть нечто проти­воречивое, а в определенном смысле и ложное. В самом деле, гово­рим, что человек от рождения добр, чист, всем своим существом нацелен на коллективизм и добро, что его могут совратить только дурные обстоятельства, «плохие» экономические отношения. Но в то же время этому самому человеку не доверяем, с детства ли­шаем его права выбора, обставляем человеческую жизнь множест­вом запретов, ограничений. В силу непонимания этого противо­речия общество проигрывает дважды.

Говоря человеку, что он хорош, чуть ли не ангел, мы освобож­даем его от внутреннего самоконтроля, от критического интереса к своей душе, к мотивам своего поведения. Отсюда моральная, духовная инфантильность, неспособность отличить зло от добра. Одновременно, опутывая человека запретами, предписаниями, общество только усугубляет нравственный инфантилизм. Человек, лишенный выбора, ни за что не несет ответственности. Не было еще в истории случая, чтобы силой удавалось принудить людей к творческому труду, к инициативе. Но вопреки этой очевидной истине в пашей стране долгое время делали ставку па закручива­ние гаек, даже на суды как на средство укрепления дисциплины, на разнообразные формы неэкономического принуждения к хоро­шей работе. До сих пор не перевелись еще люди, которые верят, что с русским народом иначе нельзя, что, погоняя людей кнутом, пугая их тюрьмой, можно создавать робототехнику.

Долгие годы производство в нашей стране держалось на самых противоестественных формах организации труда и поддержания дисциплины — на практике «разгона», ругани, окрика, на страхе. Последнее вносило в сам процесс производства неуверенность, психоз, вело к постоянной опасности срыва. Одни «горели» на работе от пламени энтузиазма, другие — от всеисиепеляющего страха. До сих пор на селе преобладает унижающая достоинство человека система принуждения к труду путем запугивания.

so

Еще более абсурдным является остаточный принцип выделения средств на социальную сферу. При этом о человеке, призванном оживить наши миллиардные ассигнования, не только не заботятся, но и впрямую проявляют пренебрежение к его естественным по­требностям и интересам, стремлению к личному успеху, индиви­дуальному самовыражению.

На протяжении десятилетий мы не хотели признаться себе в том, что многое в человеке не вмещается в учение о классовой борьбе и классовой природе морали в том виде, как оно исторически сложилось, что наряду с антагонизмом между эксплуататорами и эксплуатируемыми существует еще проблема извечного конф­ликта между прилежным и ленивым работником, между талантом и посредственностью, между человеком добрым и злым, между теми, кто нашел свое место в жизни, и теми, кто ошибся в само­определении или даже не искал применения своим способностям. Существуют еще проблемы зависти, жадности, стремления к власти над другими людьми, проблемы немотивированной жестокости, агрессивности. Дорого заплачено и за вульгарный, насильственный атеизм.

Наверное, можно согласиться с теми, кто видит в репрессиях 3D—40-х годов не только российский апокалипсис, но и трагедию Сталина как личности. Сам по себе он никогда не смог бы получить ту неслыханную, ничем не ограниченную власть над миллионами людей, какой он обладал. Она была рождена идеей вождизма, так характерной для революционного движения в России. Но самой главной причиной появления этой беспрецедентной власти было самомнение революции, гордыня новой власти, полагавшей, что она может обойтись и без прежнего разделения ее на законодатель­ную и исполнительную, и без прежнего права, и без прежней, хрис­тианской морали, и без прежней, несоциалистической интеллиген­ции. Сталин — это страшная расплата за исторический нигилизм и романтический максимализм эпохи бури и натиска, расплата за легкомысленное отношение к природе человека, к законам жизни.

Можно сказать, что сам способ мышления об обществе, которым мы руководствовались на протяжении десятилетий, находился в вопиющем противоречии с его социальной природой, его целями. Ведь смысл социалистических преобразований состоял в том, чтобы освободить человека от ограничений, характерных для классового общества. Цель социализма состояла в том, чтобы впервые предо­ставить человеку возможность решить его собственные, внутрен­ние проблемы, обусловленные его специфическими чертами. Со­циализм, по замыслу его теоретиков и основателей, должен был оонаружить миру подлинный смысл социальных проблем, очис­тить их от всего привходящего, случайного, стать миром социаль­ности, найти неизвестные, новые пути к индивидуальному счастью, Целостному существованию личности, преодолению внутреннего одиночества, естественного страха перед смертью, нейтрализации "дативных последствий природного неравенства людей, борьбы ^с' ленью, с зоологическим индивидуализмом.

Но в реальной политике в ущерб обществу, в ущерб людям нарочито игнорировалась эта чисто социальная проблематика, искажалась псевдоклассовым подходом. За последние двадцать лет использовалось множество уловок (все они были идеологического свойства) для того, чтобы сокрыть всю правду о человеке, чтобы избежать серьезного разговора об упомянутых социальных проб­лемах. Этому делу всеобщего ослепления во всем, что касается человека, во многом способствовала и сталинская насильственная коллективизация.

Коллективизация в той форме, как она проводилась в нашей стране, объективно была, по сути дела, оправданием лени, посред­ственности, безалаберности, маниловщины. Она прежде всего по­зволила отвлечься от такого неприятного факта русской истории, как существование «крестьянина-лежебоки», она дала духовный комфорт неумехам, тем, кто не любил землю, плохо на ней работал. Причем ценой истребления всех тех, кто мозолил им глаза, раздра­жал своим старанием и мастерством. Впервые в истории челове­чества наказывался не тот, кто не умеет работать, а мастер, тот, кто старался, кто своим трудом вытягивал страну из трясины глу­бочайшего экономического кризиса. Тайну понятой так коллекти­визации раскрыл М. А. Шолохов в «Поднятой целине». Макар Нагульнов, олицетворявший в романе коммунистический элемент деревни, ненавидит красного партизана, середняка Тита Бородина прежде всего за то, что он как зверь работает день и ночь, пупо­виной прирос к своему наделу.

Сама идея преодолеть природное неравенство людей путем ист­ребления наиболее способных не нова. О том, что во имя равен­ства можно пожертвовать талантом, говорили радикалы Великой французской революции, в частности Гракх Бабеф. Но на практике она была впервые реализована Сталиным в период «раскулачи­вания».

К сожалению, даже сегодня, когда без страха и оглядки вслух говорится об ужасах насильственной коллективизации, о ее раз­рушительных последствиях, мы редко доходим мыслью до фи­лософской сути пережитого. Наверное, настало время серьезно поразмышлять о самой проблеме неравенства, вызванного есте­ственными различиями людей в смекалке, воле, выносливости. Жизненный опыт каждого подтверждает предположение Н. М. Амо­сова о том, что в любой популяции люди сильные, с ярко выражен­ным желанием работать составляют от 5 до 10%. Такие люди, по сути, всегда, у всех народов были основным источником всякого, в том числе и прежде всего, конечно, хозяйственного, прогресса. Но одновременно этот же тип личности, как правило, привносил в общество жестокость, хищнические нравы, унижал своим успехом, процветанием не только откровенных неудачников, но и «середня­ков». Отсюда и инстинктивное неприятие тех, кому все «легко» удается.

И чем выше уровень культуры общества, чем быстрее стира­ются различия в образовании, тем больше растет чувство собствен-

ного достоинства, тем нетерпимее боль от присутствия в обществе сильных, преуспевающих людей, которым во всем везет, легко работается. И это сопротивление нажиму сильных оправдано, если руководствоваться интересами тех, кого они постоянно вытесняют (сейчас мы мысленно отвлекаемся от интересов общества как це­лого). Почему сильные, меньшинство должно навязывать свою меру труда, меру жизни подавляющему большинству, да и к тому же наживаться на чужой беде, на чужой слабости? В этом действи­тельно заключена какая-то фундаментальная несправедливость человеческого бытия. Когда В. И. Ленин во время гражданской войны бичевал кулака как «самого зверского, самого грубого, са­мого дикого эксплуататора»', то он отражал настроения беднейших крестьянских масс, ненавидящих этот преуспевающий тип работ­ника, не брезгующего ничем, лишь бы укрепить свое хозяйство.

Как известно, мы преодолели эту несправедливость довольно просто. Россия восстала против той унизительной ситуации, когда одни едят пирожные, а другие не могут досыта наесться хлеба. Сняла (правда, на время) эту проблему путем избавления от тех, кто своим богатством, преуспеванием делают жизнь большинства нетерпимой. К примеру, сильные, инициативные, предприимчивые хозяева в деревне были просто физически уничтожены в процессе нескольких кампаний, проводимых с интервалами, начиная с сере­дины 1918 года. Те, кто остался жив, ушли в город. Мы сознательно жертвовали интересами хозяйственного прогресса, чтобы изба­виться от нетерпимого, оскорбляющего душу неравенства.

Очевидно, однако, что российский способ разрешения этого фундаментального противоречия между эффективностью и равен­ством не может претендовать на универсальность, тем более на современном этапе развития цивилизации, когда так отчетливо видно многое из того, что не видели и не понимали коммунисты 20—30-х годов. Стало, например, ясно, что этот приносящий так много хлопот сильный, активный генотип личности, способный работать как зверь, составляет одно из главных богатств народа и что попытки свести его со света, как правило, оборачиваются резким ослаблением жизнеспособности общества, нации. Наша нынешняя фатальная ситуация в сельском хозяйстве во многом является следствием прежних простых способов разрешения про­тиворечия между эффективностью и равенством. Ничто так дорого не обходится обществу, как политика такого искусственного анти­отбора, какими бы соображениями она ни оправдывалась.

Надо считаться и с тем, что избранное нами простое решение спора между эффективностью и равенством, будучи во многом вы­нужденным, все же противоречит марксистскому подходу к талан­ту. Как известно, научный социализм призывал не к отвлечению от таланта, а к всяческой его поддержке. По крайней мере оче­видно, что общество, зараженное идеологией уравнительства, идео­логией троечников, сейчас просто обязано составить реалистичес-

С.ч.: Ленин В. И. Поля. собр. соч. Т. 37. С. 40.

К.Ч

кое представление об изначальных фундаментальных противоре­чиях человеческого бытия. Наши идеологи до сих пор очень любят порассуждать о душе, о морали, о чистоте порывов. Проявляя при этом поразительное безразличие к человеку. А ведь дальше откла­дывать этот давно назревший разговор о самом важном, об условиях эффективного труда уже нельзя. Мы обязаны найти более гибкие, реалистичные пути сочетания борьбы за полное равенство с борьбой за достойную современного человечества эффективность.

Опасны, на мой взгляд, попытки возводить практику истреб­ления ненавистного, но в то же время сильного, преуспевающего генотипа в основной закон революции, а тем самым в закономер­ность прогресса. Ни одна революция не проявила такой беспощад­ности к крепкому хозяину, как наша.

Если трагедии «военного коммунизма» и 30-х годов, как это показал В. Кожинов ', трудно объяснить российской национальной историей, то тем более безнадежны попытки вывести расправу над старательным крестьянином из истории других народов. Во­обще не безнравственны ли в своей основе попытки представить всю человеческую историю как историю самоистребления народов и тем самым воспитывать у людей «спокойное» отношение к гибели своих соотечественников, своих предков? Это неправда, что поня­тие «беда» неприменимо к оценке исторических событий. Тем более что история человечества отнюдь не сводится к истории рево­люций, к истории гражданских войн и насилия одной части об­щества над другой. Никогда, ни у одного народа не получал такого развития процесс национального самоистребления, никто никогда не проявлял такое упорство в насаждении утопических представ­лений о человеке, о производстве. Пока мы не воспитаем в себе чувство стыда, раскаяния за жестокости революционного макси­мализма, мы не обретем духовного здоровья.

Да, можно согласиться с тем, что комбедовское насилие над крестьянином, скрывавшим хлеб, в чем-то напоминает безнадеж­ную борьбу Робеспьера со спекулянтом. В политическом словаре В. И. Ленина времен «военного коммунизма» очень много слов, позаимствованных из лексикона якобинцев. Но ведь мы не остано­вились и после того, как Ленин убедился в ошибочности насажде­ния коммунизма в деревне. После его смерти сменяющие друг друга левые оппозиции как волны накатывались на его политику союза рабочего класса с широкими массами крестьянства, пока наконец в 1929 году Сталину не удалось разрушить все преграды на пути нового насилия над крестьянином.

Само наше сознание, которое забыло о человеке, уникально, несопоставимо ни с сознанием последователей Кромвеля, ни с со­знанием героев революции 1789 года. С одной стороны, оно грубо, вещественно рассматривало человека как социальную почву, как материал для шлифовки, но, с другой — оно было поразительно абстрактно во всем, что касалось конкретных вопросов организа-

¹ См.: Кожинов В. Правда и истина//Наш современник. 1988. № 4. С. 160—175.

ции производства. Казалось бы, ни о чем мы так много не говорили в последние шестьдесят лет, как о духовных идеалах, о морали, но при этом проявляли, как уже отмечалось, поразительное безраз­личие к духовной жизни индивида, к его заботам, страданиям. Подлинное наше отношение к духовности, к судьбе человека было выражено в известных постулатах: «Москва слезам не верит», «Незаменимых людей нет».

К сожалению, несмотря на то что уже больше полувека прошло с тех пор как отгремели бои гражданской войны, многие продол­жают верить, что незаменимых людей нет, пытаются абстрагиро­ваться от факта неповторимости и уникальности человеческих дарований, от факта значительного влияния талантливых, одарен­ных людей на технический, хозяйственный прогресс общества. Можно смело сказать, что больше всего мы теряем от нехозяйствен­ного отношения к таланту, от неумения и нежелания создать не­обходимые условия для его созревания, предельного использо­вания.